Сначала мне всё казалось романтичным. Я искал и нашёл этот подвал где-то за рынком, в каком-то дворике. Там стояли парни, курили. Я только открыл рот и сразу же мне ответили: «Туда! Вниз!» Я спустился. Комнатка была совсем маленькая, как в Ипатьевском доме (я сам не бывал в нём, но по телевизору видел). Было много-много грязных чашек, накурено. Сидел молодой человек (я знаю, что ему сорок лет, но выглядит он очень хорошо). Причёска его мне сразу понравилась: волосы у него с одного боку заплетены в косичку. Он хлебал чай, видимо, у них перерыв был.

Я представился. Не знаю, узнал ли он меня, он ничем этого не выдал. Я сказал, что моя фамилия Равикович, что я приехал из Петербурга. Он спросил: «Вы хотите у нас посидеть?» — «Да, если Вы не возражаете…» Он так покачал головой, что, мол, нормально, так и должно быть. Он очень независимо держался, даже, мне кажется, наигрывал независимость, такое было ощущение. Не слишком любезно всё это было. Просто от зажима, я думаю.

Перерыв закончился, и мы зашли в большое подвальное помещение, очень чистое. Там были зеркала, в середине стояла тумба, и ещё стояли стулья в ряд, деревянные. Клим мне пальцем этак указал на стул. Я понял, что это моё место и туда сел. Вошли люди, недостающие «для комплекта» на стульях, их было человек семь. Я сидел, какой-то парень, потом девушка с блокнотом, которая не выходила на перерыв — она всё время писала. И те, что курили во дворе, тоже пришли и сели. Клим уселся напротив. Он был в тапках, вот тут, у рта, у него была крошка. «Ну вот, сейчас мы начнём, а главное моё замечание…» Вся его лекция, как я понимаю, была рассчитана не на них, а на меня. Он явно говорил вещи, которые они уже знали, и всё время на меня поглядывал.

А я, действительно, честно, искренне хотел понять, что это такое, клянусь жизнью. У меня комплекс человека другого поколения (ведь все люди превращаются в ионычей, если за собой не следят). Так что я по-честному хотел понять и получить удовольствие; этой предпосылке надо поверить.

Итак, он начал говорить. Плохо он говорит, плохо. Но я подумал, что гению и не обязательно хорошо говорить. У многих, кто хорошо говорит, нет пружины, которая постепенно раскручивается. У них всё выплёскивается, ничего не остаётся.

Он говорил так: «И тут ты как бы выходишь и как бы начинаешь кусок. И тут как бы нельзя это бросать… а как бы ты продолжаешь…» Это «как бы» меня раздражало. Я ведь тоже профессионал в какой-то степени. Мне хотелось понять, что это за концепция такая. Поскольку это явно предназначалось для того, чтобы я понял этот ключ, код, которым они там работают, — я очень ухо напрягал. «Процесс… Вы всё время хотите закончить процесс, а не надо его заканчивать… Процесс — он как бы жизнь… Как бы жизнь — процесс… Он как бы идёт и его как бы нельзя останавливать… Если ты его как бы остановишь, то где жизнь? — Нету. И смысла тоже. И также в искусстве. Если мы хотим делать прекрасное, то мы его хотим делать, и тогда не останавливайте этот процесс… Вот говорят: „поставить спектакль“. Так это — убить спектакль!» Девушка, которая писала, как ахнет! Как выдохнет! И, кроша карандаш, грифель к чёртовой матери, стала записывать.

Ну, думаю, ничего я не понял в теории, сейчас покажут всё.

«Давай, Коля и Вера». Вышел мальчик, босой, стриженный под горшок, и девушка, босая, в джинсах. Катарина и Петруччо. Мальчики менялись, а она одна работала, её было очень жалко в результате. А первый Петруччо потом заснул.

И, действительно, все эти слова, эта лекция, не имели никакого значения. Дальше действие развивалось так.

Мальчик встал у стены и после долгого молчания произнёс: «Придёт она…» Едва слышно. Длинная пауза. Наконец: «Ухаживать примусь». И тут Клим ему: «Не торопись! Не торопись!» Он опять долго-долго молча ходил, ходил. «Придёт она?..» Что-то закодированное в этом было. «Ухаживать…» Гробовая тишина, все молчат. И в это время из дверей вышла кошка. Всех осмотрела, — а все сидят, как изваяния, тихо, только неоновая лампа гудит, — никого не увидела и легла посередине. Стала себя вычёсывать и вылизывать, очень спокойно, как человек в одиночестве. Пауза долго-долго. И вдруг: «…примусь!» Она подскочила, эта кошка, она и не ожидала, что рядом ещё кто-то есть! Причём она туалет сделала очень подробный, так что пауза была длинная.

Я никак не мог понять, почему парень с текстом ходит. Спросил у этой, с истерическими глазами, которая всё писала. (При Георгии Саныче были такие летописцы, при Игоре Петровиче, при Эфросе; такие истерички — дамы, девушки. Они описывали: вот он тут пукнул, вот тут моргнул. По минутам, по секундам). Её всю трясло и крутило. Я спросил специально наивно: «Почему он с текстом ходит, он что — слов не знает?» Она на меня посмотрела как на непосвящённое быдло: «Не знает, конечно».

Медленно, тихо. Девушка стоит — ощущение такое, будто она что-то ловит, но что?.. Ведь это сцена Катарины и Петруччо! Пусть играют про что угодно, но смысл?

Но тут выяснилось, что она «потеряла энергию». Клим ей говорит: «Энергии-то нет! Потеряла энергию!» Та, виновато: «Может быть, я ещё раз попробую?» — «Нет, а зачем ещё раз? Энергия исчезла и её нет. Ты рано от стены отошла. Ты отошла, а он встал. Значит, твоя территория занята. Ты её отдала, значит, ты уже не лидер. В спектакле кто займёт территорию, тот и выигрывает». И на меня так он глянул, чтобы я тоже знал на будущее.

Короче, я просидел там два часа. Это было невыносимо скучно. Тут всё было вместе — и влияние Васильева, и влияние Ежи Гротовского… Только, как всегда бывает у эпигонов, выглядело это жалко, совершенно не интересно, не заразительно. Для меня театр — это что-то завораживающее, эмоциональное. Меня должны заинтриговать какой-то тайной, я должен думать: да, там что-то есть, туда стоит проникнуть… Тут же ничего не было!

Это были люди, у которых ничего не было, кроме ужасного желания угодить этому самому Клименко. Это культ Клименко, это секта.

…Что касается самого Клима… Я видел очень большие амбиции. Театральной идеи я не увидел. Какие-то обрывки, цитаты то ли из Васильева, то ли ещё откуда-то. Самоценности я не увидел. Мне только подумалось: молодцы, ребята, в сорок лет собираются где-то в подвале. Такое меня всегда подкупает. Люди ещё хотят чего-то в жизни. Это очень трогательно: сидят там, ходят босыми, моют этот подвал. Я представляю, сколько это стоит, а ведь они взрослые люди, где-то работают.

Не надо им только Америк открывать. И это не был неудачный день, или что-то вроде этого. Я слишком хорошо знаю театральную среду и слишком много видел таких маленьких лидеров.

Монолог н. а. России Анатолия Равиковича записала О. СКОРОЧКИНА,
подготовила к печати Е. ТРОПП