СЦЕНА 1

Санкт-Петербург. Зима. Подвал «Приют комедианта». Низкий потолок. Полутемно и сыро. Сергей Дрейден в кроссовках и ушанке, после спектакля «Немая сцена», один. С книгой.

Дрейден (читает). «Ум и желудок мой оба голодают. Гоголь — Пушкину, октября 7, 1835, СПб…»

Роберто Чулли, в чёрном пальто, вошед, останавливается. Оба в испуге смотрят несколько минут один на другого.

Чулли (через переводчика). Я пришёл к вам с тем, чтобы сообщить вам преприятное известие. Позвольте предложить вам поехать ко мне на фестиваль. В Германию. В Мюльхайм на Руре.

Дрейден (через переводчика). Вы знаете, а мне это нравится! И так вовремя! Я ведь «Немую сцену» уже давно не играю, только вот сегодня, по случаю, и чувствую — не развиваюсь. И чем бы, думаю, спектакль оживить? А тут вы. Так приятно!

Гастрольная афиша спектакля «Немая сцена».
Мюльхайм, мая 1993 г.
Фоторепродукция В. Дюжаева

…очередь в немецкое посольство была длинная и ежедневная. С. Дрейден приходил в эту очередь в длинном и странном чёрном пальто и почему-то сообщал мне, стоявшей рядом, что поедет в Мюльхайм в этом самом пальто…

Первым, кого я встретила в белоснежном коридоре белоснежного отеля, приехав в Германию на фестиваль «Театральный ландшафт России», был Дрейден в чёрном пальто. Стояла жара, он уже шёл в театр готовиться к спектаклю, но успел рассказать, что в Мюльхайме замечательно, только он, прожив здесь уже три дня, совершенно не распознал, что может по утрам бесплатно завтракать в ресторане отеля. Поэтому, взяв термос («Не делай, Марина, этой глупости!»), каждое утро он отправлялся на кухню и, попросив: «Хот вота, плиз…» («Hot water, please…»), — возвращался в номер и заваривал себе и своей семье чай…

Я приехала именно в тот момент, когда возможность ежедневной «халявы» стала ясна, и три утра без ананасового компота откликнулись в душе Хлестакова горькой обидой и искренним возмущением. «Это что здесь за гостиница, — жаловался он Городничему на первом спектакле. — Не кормят вообще! Ходишь, просишь: „Хот вота, плиз… Хот вота плиз…“ А есть хочется. Какой скверный городишко!»

А Городничий (конечно, на сей раз городничий маленького заштатного Мюльхайма на Руре) искал ощупью номер комнаты, где проживает «инкогнито проклятое» и, нащупав, сообщал немецкоязычной публике (то есть, показывал «на пальцах) найденную в темноте цифру: № 212. Это был номер Дрейдена в отеле «Conti»…

Прожив несколько дней в Мюльхайме рядом с Дрейденом, к тому времени уже подробно написав о «Немой сцене» и её природе*, я имела возможность не просто ещё раз убедиться в живой импровизационной природе этого уникального моноспектакля, но с близкого расстояния почувствовать «способ репетирования», а вернее — увидеть способ жизни актёра Сергея Дрейдена в связи со спектаклем «Немая сцена».

*См. Возвращение фортепиано // Театр. 1990. № 2. С. 64.

Есть очень немного художественных натур, для которых творческий и жизненный процесс («землю попашем — попишем стихи») не разделяется во времени и пространстве, а составляет общий поток жизнетворчества. Здесь не стоит вспоминать Евреинова, «театр для себя» С. Дрейдена — это другое, это не творение собственно театра, а существование, органический процесс творчества как такового, не ограниченный никакими рамками и законами отдельно взятого искусства театра и не имеющий содержанием эстетизацию жизни, Дрейден живёт так потому, что живёт т а к, а не потому, что понимает жизнь как театр. Он сам по себе — театр, и для того, чтобы быть театром, ему не нужно осознавать действительность как театральную материю, но постоянный процесс его творения вбирает окружающую жизнь и превращает в театр то, что театром не было. Он адаптирует нетеатральную действительность к себе, то есть к театру как таковому.

Он овладевает окружающим пространством.

Куда приехал Хлестаков? В провинцию. Пусть даже немецкую, но провинцию. В Мюльхайм.

Откуда приехал Хлестаков? Да из столицы! Из самого Санкт-Петербурга!

На этой драматургии, хотя и по-разному, построил Дрейден свой мюльхаймский сюжет из двух представлений «Немой сцены». Дважды «немой», потому что знающая интригу «Ревизора» немецкая публика, естественно, не понимала ни одного конкретного слова из гоголевского текста и дрейденовских «отсебятин». И в этом была свобода!

Как обещал Хлестаков провинциальным чиновникам решить в Санкт-Петербурге все их проблемы! Только дайте денег, немецких марок — и всё решу! Потому что Петербург — это Петербург, там всё есть, только денег нету. Там всё большое, великое (да, да, у вас здесь — маленькое, а у нас — великое). Даже то, что у нас маленькое — лучше, чем у вас большое. Вот рыбка корюшка и ряпушка…

Накануне, как выяснилось, Чулли угощал Дрейдена каким-то блюдом из акулы в театральном ресторанчике «Мама Роза»… И что эта огромная акула (хотя, конечно, почему бы и не акула?) по сравнению с нашей малышкой корюшкой и ряпушкой?! Кажется, ещё ни на одном спектакле Городничий не обгладывал рыбьи косточки с таким ностальгическим сладострастием и законной национальной гордостью, ибо корюшка и ряпушка точно неизвестны сытой Германии.

— Если бы были деньги — я бы не играл здесь, давно бы уехал, — признавался Дрейден-Хлестаков на втором спектакле. Какая-то публика не та, надо в другое место…

И преодолевал «языковой барьер» самым естественным образом: при первой встрече Городничий и Хлестаков у него стали общаться… через переводчика (потому что — полное непонимание, верно ведь?). Как он сам — с Чулли в «Приюте комедианта» с низким потолком… Он «плёл, плёл и не сбивался», пользуясь всеми наречиями мира и путал французский с англо-нижегородским так, как может это сделать только наш выдающийся соотечественник.

— I am Russian actor! — бия себя в грудь, настаивал Хлестаков, и восторженный, замороченный зал, и задёрганный переводчик Филлип («Переведите! Она говорит, что мне не идёт палевое платье! Ты правильно перевёл? Палевое!») верили в то, что он говорит правду — Russian actor. Michael Chekhov… Hohol… Sehr schon!

Но когда Дрейдена интересовала публика да ещё успех? Он играл для Роберто Чулли, «городничего» Театра на Руре*, который тоже сам по себе — персонаж театра, обожающий колоритные типы, театральную игру и жизненную клоунаду. Он вписывает себя краем в вахтанговскую традицию, но, думаю, идея тотальной театральности по Евреинову нашла в нём непоказное (и, вероятно, им не осознаваемое), глубокое воплощение.

*Об этом театре см. «Петербургский театральный журнал». 1993. выйдет № 2. С.35-38.

СЦЕНА 2

Мюльхайм. Кабинет Чулли. Высокий потолок, цветущая магнолия за окном. После спектакля. Входит С. Дрейден с букетом цветов и в чёрном пальто. Присутствующие аплодируют.

Дрейден. Без чинов. Прошу садиться. Я не люблю церемоний, напротив, стараюсь проскользнуть незаметно. Но никак нельзя скрыться… Все аплодируют.

Дрейден (раскланявшись и воздев затем руку). Роберто! Я не случайно приехал к вам в этом пальто, Роберто! Потому, что когда петербургской зимой вы пришли ко мне в «Приют», вы тоже были в чёрном пальто, Роберто! А это пальто я получил два года назад в посылке с гуманитарной помощью. И когда я увидел вас, я подумал: уж не вы ли, Роберто, прислали мне два года назад это пальто, чтобы я приехал в нём к вам в театр?! (Поднимает руку, и становится виден «секрет» пальто: отверстия типа дыр под мышками). Спасибо, Роберто!

Чулли (отстранив руку с сигарой, улыбаясь). Я подарю вам пальто.

Дрейден. Нет, Роберто! У меня в Петербурге много есть пальто… тридцать пять тысяч одних пальто… и я тоже могу прислать вам… Вы какое любите? Вот! И будем обмениваться.

Немая сцена.

В фильме «Окно в Париж», где С. Дрейден сыграл главную роль, опять прикрывшись кинопсевдонимом «С. Донцов», его герой-идеалист учитель Николай Иванович никак не хотел остаться на вечном празднике парижских бульваров. Играя на дудочке, он, Орфей из коммерческого лицея, гипнотизировал и уводил за собой цепочку учеников. Уводил от сытой «халявы» и бульварных заработков — обратно, в грязный криминогенный Петербург. А как же иначе! Побыли — и довольно. Домой, домой!

Как очевидец могу документально зафиксировать полную идентификацию. То есть, Сергей Дрейден вёл себя в жизни так же, как его киношный герой. Он легко встретился и легко расстался с сытой Германией, благодарный ей так же, как она была благодарна ему. Он радовался тому, что был в Мюльхайме неделю (не много, но и не мало, а в самый раз). Домой, домой! Он аккуратно, как книжку Гоголя, закрыл за собой «окно в Мюльхайм» и поехал репетировать Просперо. Свою роль.