Исаак Израилевич Шнейдерман.
Фото из семейного архива

Без малого полвека назад… Первый послевоенный год. Возвращение в изувеченный прекраснейший на свете город. И «весёлое слово — дома!» Надежды, которые воскресали вопреки неисчислимым потерям. Осуществление мечты — Театральный институт. Изящный особняк на Моховой, светлый, любовно ухоженный. Стеклянный плафон над беломраморной парадной лестницей с резной балюстрадой. Белый танцевальный зал, сверкающий зеркалами, хрустальными подвесками люстр и бра. Скульптурные бюсты. Ковровые дорожки. Чистота почти благоговейная… (Куда всё ушло!..)

И мы — те, кто пережил блокаду, кто вернулся с фронта или из эвакуации — не смеющие поверить в своё счастье. Студенты! Будущие театроведы!..

…Среди блестящего созвездия педагогов, преподававших тогда в Ленинградском театральном институте, Исаак Израилевич Шнейдерман был едва ли не самый молодой и любимый. Был, с его тончайшим чутьём искусства, непререкаемым авторитетом.

Выпускник искусствоведческого отделения Московского университета, потом аспирант театроведческой секции Ленинградского института искусствознания, Шнейдерман вёл у нас на факультете театральную критику. Это позволяло его студентам прикоснуться, помимо театра, к широкому спектру искусств. В особенности пластических и прежде всего, конечно, театральных художников.

Нас, увлечённых театром до самозабвения, наивных и в большинстве своём, несмотря на всё, что довелось перенести нашему поколению с переломанной войной юностью, восторженных и, конечно, мало что смыслящих и умеющих, Исаак Израилевич прежде всего уводил от общих фраз и рассуждений. Его кредо — первооснова театральной критики в конкретности видения и воссоздания актёра, спектакля, работы художника. И в точно найденном слове, претворяющем сценический образ. Вне этого оценки, выводы, глубокомысленные концепции — произвольны и сомнительны. Он предостерегал от соблазна самоутверждения, навязчивого самовыражения, когда театр для критика лишь повод, предлог, чтобы продемонстрировать собственную личность. Он был абсолютно чужд этому. Тут не преднамеренная скромность, которая тоже оборачивается позой. Тут истинный духовный аристократизм. Поглощённость стремлением уловить, воссоздать, постичь ускользающее явление театра, объяснить его миру (в данном случае нам, своим ученикам), исключающая саму возможность самолюбования. Столь распространённого среди людей искусства.

Личность Исаака Израилевича раскрывалась в абсолютном слухе на правду и нетерпимости к фальши. В пристрастии к театру, говорящему прежде всего «через человека», к театру психологическому. При том, что он ценил талантливую игровую театральность. Величие Мейерхольда было для него непререкаемым всегда. К его творчеству Исаак Израилевич обратится, как только это станет возможным. Прочтёт цикл лекций в Театральном музее, блестяще воссоздавая спектакли Мастера. Позднее подготовит доклад к его юбилею. Одна из последних работ Исаака Израилевича — публикация мейерхольдовских репетиций «Маскарада» Лермонтова. Он неизменно поддерживал театральное направление, к которому принадлежали Товстоногов, Анатолий Эфрос, современниковцы. Но любил и театр Юрия Любимова с его игровой природой, блестящими пластическими решениями. Его пленяло в любой сфере искусства мастерство, талант, гармония. Пленяла гармония природы, жизни.

…Мы гордились нашим учителем. Он был для нас кладезь знаний. Театр, литература, живопись, архитектура, музыка. Какое было счастье, когда Исаак Израилевич приглашал наш курс на художественные выставки, в Эрмитаж, в Русский Музей. Слушая его объяснения, мы чувствовали себя причастными к высокому миру прекрасного.

Нам нравилось в нём соединение деликатности и твёрдости. Его манера говорить, убеждая мягко и настойчиво. Короткий весёлый смешок, блеск глаз, когда он бывал чем-то доволен, увлечён. Высокий красивый лоб, породистая худощавость, неброская элегантность аккуратной одежды. Этот облик он сохранил до последних дней.

Человеческий и педагогический талант Исаака Израилевича обнаруживался в его отношении к нам, своим ученикам. Ему был интересен каждый, в ком он ощущал возможность призвания к профессии. Направляя нас, делясь увлечённо, щедро своими театральными впечатлениями, опытом, художественными идеями, он был внимателен к нашим высказываниям. Радовался точному наблюдению, слову, мысли, удачной работе. Умел поддержать. Умел быть на равных. Никогда ни в наши студенческие годы, ни потом не уязвил высокомерием. (Насколько он был выше иных мэтров и мэтресс, неизменно дающих ощутить собственную исключительность!) Но при необходимости, убеждаясь в профессиональной непригодности студента, был непримиримым. Тут уж никакие гуманные соображения в счёт не шли…

Много лет спустя, вынужденный оставить работу после тяжелейшего инфаркта, Исаак Израилевич сохранил заинтересованность в судьбе своих питомцев. Когда я навещала его в ту пору, он подробно доброжелательно расспрашивал обо всех. В том числе о тех, кто уже не баловал его своим вниманием…

А ведь сколько воды утекло со времени нашего ученичества… Сколько бед обрушилось на него… Бед, встреченных не то чтобы стоически, а с независимостью и достоинством духовно свободного человека. В 1949 году, в разгар борьбы с космополитизмом Шнейдермана уволили из института. При этом требовали от его студентов публичного осуждения учителя. Два-три человека не устояло. Остальные отнеслись к подлой акции с отвращением и гневом. Город, люди театра Шнейдермана не предали. Сначала он получил скромную должность в Театральной библиотеке. Вёл экскурсии в Театральном музее. Правда, власть и силу предержащие продолжали свои преследования. И всё же перебарывая сопротивление руководящих сфер, Леонид Сергеевич Вивьен — он возглавлял тогда Академический театр драмы им. Пушкина — предложил Исааку Израилевичу место заведующего литературной частью. О работе же со студентами ему, педагогу милостью Божьей, пока мечтать не приходилось… В конце 1950-х, вопреки явному недовольству партийных идеологов, его приглашают в НИО Института Театра, Музыки и Кинематографии. Однако не в сектор театра, где было много молодёжи, которую надлежало оберегать «от чуждых влияний». А в только что созданный немноголюдный сектор кино. Лишь во второй половине 1960-х годов стало возможным возвращение Исаака Израилевича Шнейдермана в Театральный институт на Моховой, на кафедру советского и русского театра.

Такой вот непростой путь с вынужденными отходами от главного в профессии, травмами, дикими несправедливостями. И всё же в преодолениях «запрета на профессию» его судьба состоялась.