Без малого полвека назад… Первый послевоенный год. Возвращение в изувеченный прекраснейший на свете город. И «весёлое слово — дома!» Надежды, которые воскресали вопреки неисчислимым потерям. Осуществление мечты — Театральный институт. Изящный особняк на Моховой, светлый, любовно ухоженный. Стеклянный плафон над беломраморной парадной лестницей с резной балюстрадой. Белый танцевальный зал, сверкающий зеркалами, хрустальными подвесками люстр и бра. Скульптурные бюсты. Ковровые дорожки. Чистота почти благоговейная… (Куда всё ушло!..)
И мы — те, кто пережил блокаду, кто вернулся с фронта или из эвакуации — не смеющие поверить в своё счастье. Студенты! Будущие театроведы!..
…Среди блестящего созвездия педагогов, преподававших тогда в Ленинградском театральном институте, Исаак Израилевич Шнейдерман был едва ли не самый молодой и любимый. Был, с его тончайшим чутьём искусства, непререкаемым авторитетом.
Выпускник искусствоведческого отделения Московского университета, потом аспирант театроведческой секции Ленинградского института искусствознания, Шнейдерман вёл у нас на факультете театральную критику. Это позволяло его студентам прикоснуться, помимо театра, к широкому спектру искусств. В особенности пластических и прежде всего, конечно, театральных художников.
Нас, увлечённых театром до самозабвения, наивных и в большинстве своём, несмотря на всё, что довелось перенести нашему поколению с переломанной войной юностью, восторженных и, конечно, мало что смыслящих и умеющих, Исаак Израилевич прежде всего уводил от общих фраз и рассуждений. Его кредо — первооснова театральной критики в конкретности видения и воссоздания актёра, спектакля, работы художника. И в точно найденном слове, претворяющем сценический образ. Вне этого оценки, выводы, глубокомысленные концепции — произвольны и сомнительны. Он предостерегал от соблазна самоутверждения, навязчивого самовыражения, когда театр для критика лишь повод, предлог, чтобы продемонстрировать собственную личность. Он был абсолютно чужд этому. Тут не преднамеренная скромность, которая тоже оборачивается позой. Тут истинный духовный аристократизм. Поглощённость стремлением уловить, воссоздать, постичь ускользающее явление театра, объяснить его миру (в данном случае нам, своим ученикам), исключающая саму возможность самолюбования. Столь распространённого среди людей искусства.
Личность Исаака Израилевича раскрывалась в абсолютном слухе на правду и нетерпимости к фальши. В пристрастии к театру, говорящему прежде всего «через человека», к театру психологическому. При том, что он ценил талантливую игровую театральность. Величие Мейерхольда было для него непререкаемым всегда. К его творчеству Исаак Израилевич обратится, как только это станет возможным. Прочтёт цикл лекций в Театральном музее, блестяще воссоздавая спектакли Мастера. Позднее подготовит доклад к его юбилею. Одна из последних работ Исаака Израилевича — публикация мейерхольдовских репетиций «Маскарада» Лермонтова. Он неизменно поддерживал театральное направление, к которому принадлежали Товстоногов, Анатолий Эфрос, современниковцы. Но любил и театр Юрия Любимова с его игровой природой, блестящими пластическими решениями. Его пленяло в любой сфере искусства мастерство, талант, гармония. Пленяла гармония природы, жизни.
…Мы гордились нашим учителем. Он был для нас кладезь знаний. Театр, литература, живопись, архитектура, музыка. Какое было счастье, когда Исаак Израилевич приглашал наш курс на художественные выставки, в Эрмитаж, в Русский Музей. Слушая его объяснения, мы чувствовали себя причастными к высокому миру прекрасного.
Нам нравилось в нём соединение деликатности и твёрдости. Его манера говорить, убеждая мягко и настойчиво. Короткий весёлый смешок, блеск глаз, когда он бывал чем-то доволен, увлечён. Высокий красивый лоб, породистая худощавость, неброская элегантность аккуратной одежды. Этот облик он сохранил до последних дней.
Человеческий и педагогический талант Исаака Израилевича обнаруживался в его отношении к нам, своим ученикам. Ему был интересен каждый, в ком он ощущал возможность призвания к профессии. Направляя нас, делясь увлечённо, щедро своими театральными впечатлениями, опытом, художественными идеями, он был внимателен к нашим высказываниям. Радовался точному наблюдению, слову, мысли, удачной работе. Умел поддержать. Умел быть на равных. Никогда ни в наши студенческие годы, ни потом не уязвил высокомерием. (Насколько он был выше иных мэтров и мэтресс, неизменно дающих ощутить собственную исключительность!) Но при необходимости, убеждаясь в профессиональной непригодности студента, был непримиримым. Тут уж никакие гуманные соображения в счёт не шли…
Много лет спустя, вынужденный оставить работу после тяжелейшего инфаркта, Исаак Израилевич сохранил заинтересованность в судьбе своих питомцев. Когда я навещала его в ту пору, он подробно доброжелательно расспрашивал обо всех. В том числе о тех, кто уже не баловал его своим вниманием…
А ведь сколько воды утекло со времени нашего ученичества… Сколько бед обрушилось на него… Бед, встреченных не то чтобы стоически, а с независимостью и достоинством духовно свободного человека. В 1949 году, в разгар борьбы с космополитизмом Шнейдермана уволили из института. При этом требовали от его студентов публичного осуждения учителя. Два-три человека не устояло. Остальные отнеслись к подлой акции с отвращением и гневом. Город, люди театра Шнейдермана не предали. Сначала он получил скромную должность в Театральной библиотеке. Вёл экскурсии в Театральном музее. Правда, власть и силу предержащие продолжали свои преследования. И всё же перебарывая сопротивление руководящих сфер, Леонид Сергеевич Вивьен — он возглавлял тогда Академический театр драмы им. Пушкина — предложил Исааку Израилевичу место заведующего литературной частью. О работе же со студентами ему, педагогу милостью Божьей, пока мечтать не приходилось… В конце 1950-х, вопреки явному недовольству партийных идеологов, его приглашают в НИО Института Театра, Музыки и Кинематографии. Однако не в сектор театра, где было много молодёжи, которую надлежало оберегать «от чуждых влияний». А в только что созданный немноголюдный сектор кино. Лишь во второй половине 1960-х годов стало возможным возвращение Исаака Израилевича Шнейдермана в Театральный институт на Моховой, на кафедру советского и русского театра.
Такой вот непростой путь с вынужденными отходами от главного в профессии, травмами, дикими несправедливостями. И всё же в преодолениях «запрета на профессию» его судьба состоялась.
В середине 1950-х Исаак Израилевич защитил диссертацию, посвящённую великой русской актрисе Марии Гавриловне Савиной и вскоре, на основе этой диссертации, выпустил книгу, явившуюся собой истинный образец научной и художественной монографии об актёре. Тут воскресала личность актрисы в её противоречиях, изысканности и внутренней силе, её виртуозный аналитический дар. Репертуар, роли, мастерски воссозданные по крупицам и через них — образы времени. Воскресала история, театральная эпоха, её герои. Позднее он вернётся к творчеству Савиной и в комментариях к мемуарам актрисы. Столь же совершенной была большая статья Исаака Израилевича, которая открывала сборник, посвящённый Ольге Владимировне Гзовской. Замечательной актрисе Малого и Художественного театров, много гастролировавшей по России, а в годы эмиграции — за рубежом. Под конец жизни она играла в Академическом театре драмы в Ленинграде.
Начав работать в киносекторе, Исаак Израилевич становится вскоре одним из ведущих специалистов в этой сфере деятельности. Издаёт книгу о Григории Чухрае. Руководит секцией драматургии, теории и критики ленинградского отделения Союза кинематографистов. Его разборов кинокартин ждут с такой же заинтересованностью и волнением, как ждали на обсуждениях спектаклей. Вспоминаю, как встречали и выслушивали его замечания знающие себе цену маститые режиссёры. Дорожили его одобрением. Огорчались, убеждаясь, что «Шнейдерману не понравилось». И молодые режиссёры с их амбициями и самоуверенностью почитали за честь, если он приходил к нам в театр.
Исаак Израилевич любил эти встречи, обсуждения в театрах, во Дворце искусств, на Ленфильме, на премьерах в Доме кино. Выступал с блеском, убеждая непревзойдённой тончайшей наблюдательностью, логикой мысли, глубиной обобщений. Выступал и в ту пору, когда всё больше давало себя знать сердце, трудно дышалось, нелегко было говорить…
На долю их поколения выпало жестокое время. Иные из них прошли фронты войны. Кто-то провёл долгие годы в концлагере. И каждый испытал гонения, которым тем больше подвергался человек, чем был он одарённее и честнее. Гонения, не убившие в них личность, волю к творчеству. Талантливые, блестяще образованные, они сохранили себя вопреки всему…
Была переписка с друзьями ещё по московскому университету, аспирантуре. Николаем Пушкиным, Владимиром Прокофьевым. Авторами серьёзнейших книг о мхатовской режиссуре, актёрах, художниках. Размышления и споры в письмах о судьбах реалистического театра, непростых проблемах мхатовского наследия.
И дом. Семья. Жена, Инна Карловна Клих, чья любовь и мужество помогли пережить горести лихолетья. Многолетний деятельнейший Ответственный секретарь Ленинградского отделения Всероссийского театрального общества, потом директор Театрального музея, Инна Карловна безвременно ушла из жизни. О ней до сих пор вспоминают добром все, работавшие под её началом. Дети. Сын и дочь, которых мы увидели впервые крошками, когда Исаак Израилевич вёз их на саночках по Моховой. И которым он был заботливейшим отцом. Миша — своенравный, непредсказуемый. Галя, наследовавшая профессию отца, его позицию в искусстве, вкус. Умница, серьёзный, чуть суровый человек. Преданная ему до самоотречения, окружавшая его любовью и заботой, какие редко кому выпадают на свете.
Дом. И книги, книги, книги, книги. Классика. Мемуары. Литература по театру. Любовно собранные альбомы по изобразительному искусству. Современные писатели. Художественные журналы. Они тоже составляли его жизнь до последнего дыхания. Дом, куда приезжали друзья и ученики. Приезжали к учителю. Я могла говорить с Исааком Израилевичем не только о новом спектакле, фильме, книге, политических событиях. А как на исповеди, обо всём. Об обидах, радостях, горестях, прегрешениях. О дорогих воспоминаниях. И он выслушивал внимательно и рад был в свою очередь поделиться своим. Вспомнить об ушедших, о пережитом за долгую жизнь. Поразмышлять о происходящем вокруг, о судьбах страны, её истории. Рассказать о прочитанном, услышанном. О новом фильме, показанном в Доме кино, куда он направлялся порой по секрету от Гали и с великим риском для себя. Никто не умел так рассказывать, так выслушивать и понимать.
Мы прощались, зачастую не успев договорить. Он уставал. Меня же теснили не-счётные дела, заботы, суетные обязанности. Прощались до другого раза. Этого другого раза однажды не случилось… Если было бы можно повернуть обратно колесо времени.
Комментарии (0)