«Мёртвые души» (по мотивам поэмы Н. Гоголя и пьесы М. Булгакова
«Русская антреприза» им. А. Миронова
Режиссёр Влад Фурман

Как будто приснился чужой сон. Сон моей школьной учительницы литературы. Дамы во всех отношениях классной.

Зрителей в театре никогда не бывает слишком много — только если это не школьники. По стародавнему своему обычаю — то бишь «веселой гурьбой» — они носились по фойе театра Комедии как в предрассветном кошмаре заслуженного работника среднего образования. Пытались отыскать среди портретов актеров театра лица исполнителей — С. Русскина, А. Федькина, Н. Дика. Не найдя, тут же забывали и мчались в буфет. Объяснение всему этому было простое — в школах по-прежнему проходят Гоголя.

Говорят, критики идут в театр, исполненные предубеждений — против режиссеров, актеров и т. д. Возможно. Но с ужасом представив себе, как тяжело играть в таком зале, я мысленно предложила актерам крикнуть десять раз: «Тишина!» и подумала: «Ничего, авось отобьемся!» И хотя силы были неравны — театр со зрителями справился. Мои поздравления. Вот теперь критик мог спокойно приступать в работе.

…Где-то высоко, между небом и землей, три белых ангела прикреплены были к кромешной тьме и нестройным каноном возносили небесам молитву. Только вот крылышки ангельские отвле-кали от мыслей о божественном — поскольку находились они явно не в рабочем состоянии — драные, ощипанные, несерьезные. Потому как и не ангелы это были вовсе, а мертвые души. С такими крылышками глумливыми и в аду вроде бы делать нечего, но и не то что в рай — до середины Днепра не долететь. Остается одно — на земле маяться. Впрочем, маяться-то можно по-разному. Можно и не без приятности, а можно и вовсе с пользой — для приобретения капитала. «Время-то было удобное!» — страшным шепотом внушают нам актеры. Оно конечно. «Припряжем подлеца!» — подзуживал Николай Васильевич, толкал под руку. Припрягли. Да не одного. Вот оно, времечко-то — натуральный вертеп.

И на сцене — вертеп. В смысле — кукольный театр. Единственный элемент декорации — огромный куб, который, собственно, и вертят. Есть в нем и потайные дверцы, и хитроумные оконца, и прочие неожиданности, а сверху — двуглавый орел и тяжелый пограничный шлагбаум — священные символы российской государственности. Какой бы гранью своей великанский кубик Рубика ни повернулся — перед нами каждый раз оказывается подобие ширмы, за которой, возможно, прячется Некто, управляющий куклами.

А. Федькин (Собакевич).
Фото Е. Смирнова

Упоминание о куклах в применении к в общем-то вполне живым актерам отнюдь не случайно. Потому что главное в этом спектакле и самое оригинальное — маски. Замечательные по технике исполнения маски, изготовленные Г. Филатовой и С. Фроловым, — гибкие, обладающие собственной мимикой, дьявольски деформирующие актерские эмоции. Приятно до чрезвычайности также и то, что не узнать в них персонажей — невозможно. Если есть у вас какое-то представление о гоголевских героях — не сомневайтесь, именно это вы и увидите. Пусть даже отдаленные воспоминания остались у вас со школьной скамьи — ну, помните: «типичные представители… крепостники-самодуры… обличение николаевской России… свиные рыла…» — и в этом случае вы не ошибетесь — именно такие они и есть. На подобный уровень обобщения — чтобы с полувзгляда узнавали, как деда-мороза — поднимались, пожалуй, только карикатуры. (Гоголь, правда, против них предостерегал, настаивал на постижении «общечеловеческого выражения роли». Впрочем, «Мертвые души» — не «Ревизор», «человеческого» там значительно меньше, как полагал А. Синявский, которого режиссер В. Фурман, вероятнее всего, читал.) Возражения о том, что подобный уровень обобщения возможен еще и в русском лубке, и в сказке, и в народном кукольном театре — принимаются. Только вот то, что гоголевские персонажи до конца, до сердечной тоски поняты и приняты народом и что можно без особого ущерба вырвать их из контекста поэмы и выбросить на темную пустую цену, оставив им только тупеи да фраки, — все это требуется еще доказать.

В принципе, в том, чтобы герои великой русской литературы стали персонажами современного фольклора — нет ничего невозможного. (Получилось же с Дубровским! — «Не плачь, Маша, я здесь!») Важна мера освоения материала и степень последующего отстранения от него. Уловить самое главное, почувствовать и признать за Чичиковым и прочими глубинную внутреннюю необходимость, неизбежность для русской жизни. Ввести Павла Ивановича за пухленькую ручку в мифологический пантеон. Или — остаться на уровне школярских стереотипов. Между двумя этими возможностями и существует спектакль — а именно: сделать из гоголевской поэмы сказку (из серии «про хитрого мужика»), про подлеца Чичикова, при этом не поступившись лестной для зрителя узнаваемостью и предельной ясностью школьного учебника, но и «себя не забыть», оставив театру некоторые «вертепные» радости.

Катится, катится бричка, а в ней — спектакль. От пролога «на небесах» — к Чичикову, вместе с Чичиковым — быстренько по помещикам, и скоренько — к финалу. Лихой этот маршрутец как чертово колесо, небось, частенько вертится в снах бедной моей, но во всех отношениях классной дамы. Вот наваждение-то, Господи! Темно на сцене, и фигурки мечутся — будто крепко зажмурился кто-то, и вместо чертенят в глазах скачет перед ним «херсонский помещик».

А. Федькин (Чичиков).
Фото Е. Смирнова

Чичиков Павел Иванович — приятная округлость лица, востренький носик, завитой тупей — только на неживом личике жутковато бегают и странно блестят живые человеческие глаза. Чичикова играют все трое — лица меняются, личина остается. Порхает Павел Иванович, держа ручку на отлете и вдруг обернется совершенно другим лицом — настоящим, актерским — усталым и напряженным. Маска Чичикова у каждого своя — каждый имеет право быть Чичиковым. А прочие помещики — нет, те прикреплены к маскам более основательно. Розовый Манилов, жертва парикмахерских ухищрений, сладкоголос и, видимо, на этой почве, склонен к обморокам. Собакевич — такой, что и в Африке Собакевич — внушительный до звероподобности гомункулус. Страшный призрак, вырвавшийся из школьных сочинений. И, как положено было знать ученикам, все, что его окружает, должно тихонько бубнить: «Я тоже Собакевич!» Только в спектакле это не столы и стулья. На собакевичевой грани куба изображены угрюмые, мерзкие морды — пресловутые «свиные рыла». Это, как следует из торга, — и есть те самые мертвые крестьянские души. Еще те собакевичи были — все эти хваленые столяры да плотники. Вот он — «народ-богоносец», коллективный портрет — любуйтесь, православные! Как сказал бы Б. Шергин: «Вот до чего — и то ничего!» То ли чтобы снять «классовые» различия, то ли, чтобы, выйдя на улицу, хоть раз в жизни убедиться, что не так страшен народ, как его малюют… А может так — для смеху, как явно для смеху и большей кукольной сказочности пытается Ноздрев всучить Чичикову лошадку на колесиках, или поросенок на блюде — невкусный бутафорский обед — стоит ткнуть в него ножом, неожиданно резво промчится через всю сцену.

Апофеоз сказочности — это, разумеется, Плюшкин. Абсолютная Баба-Яга, очень высокого уровня. «Ну, Василисушка!..» — того и гляди обратится он к Павлу Ивановичу. Да, да — и весь он в тряпочках, бумажечках, зелененький такой. Соответственно можете догадаться — Коробочка будет в форме коробочки, то есть на четырехугольном каркасике.

И развалятся стены кубика — и вынесут в самой глубине его, оказывается, висевшую иконку — да только у Коробочки не иконой она обернется, а кукольным шкапчиком с ящичками. Гроза, гром грохочет, светопреставление — вертеп, одним словом. В конце представления вполне мог бы появиться Петрушка (или, следуя нынешней любви к порядку — Городовой) и побить всех злодеев палкой. Так, почти незаметно для спектакля, в гоголевской поэме отыскалась бы плоская мораль. Такую шутку сыграла с постановщиком иллюзия общеизвестного. Интересно, что актеры действительно очень достойно существуют в рамках режиссерской концепции. Гоголевский текст произносится предельно серьезно, вдумчиво, эмоционально. «С выражением», как сказали бы в школе — ничего, собственно, не выражающим, благодаря общей задавленности режиссерским приемом.

«И ради чего?..» — думаешь. Ради финала. Впечатляет.

Сбросят три Чичикова белые одежды — с чужого плеча. И окажутся все трое — натуральными чертями, с одинаковыми ухмыляющимися застывшими лицами и веревочными хвостами. И будет эта «птица-тройка» лихо и не без изящества галопировать по сцене… Вот оно.

Словно состоялся тот выстраданный, долгожданный диалог. «Дай ответ!..» Только ни радости, ни избавления он не принес.

— Так что, ответ давать — или не давать?

— Нет, спасибо, кажется, не надо.