Ф. Шиллер. «Коварство и любовь». «Талия-Театр» (Гамбург).
Режиссер Николай Сыкош

Сценография спектакля напоминает декулажи Анри Матисса. Цвет и контур решают все в организации пространства и задают ритм сценическому действию. В серой стене слева маленькая неказистая дверь, театральная магия — в самой прозаичности такого проема: здесь вход в пространство мещанской трагедии. В глубине справа — вытянутый силуэт: серый стол-помост под узким козырьком, вздернутым на двух высоких столбах, — прямой намек на атрибуты присутственных мест и казней, заседаний суда и виселиц. Металлические шкафы, будто в лаборатории, строем у правой кулисы — чертовски приятно, когда леди Мильфорд напоследок с грохотом опрокинет первый, попавшийся под руку… Будет похоже на землетрясение. Остальное — цвет. Планшет сцены краснеет от гнева, когда подлый Вурм ловит Луизу в капкан шантажа, словно покрывается алой кровью жертвы, когда Луиза пишет подложное письмо под диктовку своего палача… Лунное серебро чудесно преображает примитивы серых плоскостей, ветка дерева повисает над сценой — из застенка мы выбираемся на воздух фиолетовой ночи. Время снов напоминает о старинном кладбище, вроде тех, где поэты взывали к теням умерших возлюбленных. Свечение колдует над дневной одеждой героев, фигуры их мерцают, будто превращаются в тающие призраки баллад, вечную пару жениха с невестой: свидание обреченных любовников походит на обручение смертью. Внезапная красота пространства, метаморфоза всего скупо очерченного и отчужденного, с анатомическими картинками по стенам, внушает метафизическую печаль.

Нет ничего сентиментального в спектакле гамбуржцев. Его бодрый, упругий ритм исключает всякую расслабленность чувств. Немецкие актеры продемонстрировали нам, что такое Шиллер на сцене, как следует его играть: динамика действия, поступков и яростных столкновений, открытые страсти, темп! Действие дробится на эпизоды и развивается стремительно, как азартная игра.

Сражаются «белые» и «черные». Молодые любовники безгрешны, как сама юность. Отважная и упрямая Луиза (Корнелия Ширмер) похожа на представительницу вольного племени современных студенток. Ничего общего с угнетенной невинностью в передничке мещанки! В длинном белом балахоне поверх черных брюк Луиза выглядит намеренно сутуловатой и плоскогрудой, зато абсолютно самостоятельной, свободной от груза и пред-рассудков, и этикета. Прямодушный Фердинанд (Дитмар Кёниг) ей под стать, нетерпеливо стаскивает с себя пудреный паричок с острой косицей, и они затевают бурную любовную возню, понимая друг друга с полуслова.

Сцена из спектакля.
Фото М. Хенке

Злой рок влюбленных метит черным свое войско, президента и Вурма. Маленький изящный человек в черном платье, бесконечно уверенный в себе, как всесильный глава мафии — президент фон Вальтер (Кристоф Банцер). Его ироничная и властная повадка смахивает на ленивую и чуткую игру кота с мышью. Актер легко обольщает зал, и зритель послушно воображает себя пойманным зверьком, завороженно не сводит глаз с неторопливых, артистичных и убийственных движений охотника. Дуэты такого отца с сыном — опасные перестрелки, не достойные назваться дуэлью: президент не соблюдает никаких правил! Азартная тактика сына, идущего к цели напрямик, выводит его, однако ж, из себя: подумать только, этот неуязвимый человек кричит! — срыв президента дает эффект комического светопреставления. Юмор обеспечивает жизненную неотразимость всем роковым обобщениям действия, перед нами именно играют трагедию, форсируя светотень на поле битвы коварства с любовью.

Об антипатиях здесь сообщается впрямую, с пристрастием, позволяющим вспомнить, что в генах современного немецкого театра Брехт не менее существен, чем Шиллер. Бестия Вурм (Юстус фон Донани), сладострастник по части психологических пыток, буквально припечатан чертами дегенеративности. Еще определеннее и смешнее эти черты в пестром облике гофмаршала фон Кальба (Ян Йозеф Лиферс), легкомысленного и моложавого рамоли на каблучках, лысого как арбуз с хвостиком, под кокетливым париком.

Силы зла в спектакле — хорошо организованное и слаженно действующее, сплоченное племя. Незаконное — как у кометы «в кругу расчисленных светил» — положение у невинной злодейки леди Мильфорд. Прелестная чужестранка, что инопланетянка в герцогском дворце, жар-птица в сетях интриг. Смуглая героиня (Виктория Трауттмансдорф) похожа на экзотический цветок, занесенный Бог весть как африканским ветром в унылые долины севера. Чудесная мелодия ее ритмичного тела и удлиненных рук — о страсти. Понятно, логический ход интриги взрывается, все расчеты летят в тартарары, так как натура леди Мильфорд иррегулярна, как сама ее женственность. Расслышав, сквозь поцелуи, отказ Фердинанда, она от изумления едва не вспарывает возлюбленного шпагой. Покидая поле сражения, непредсказуемая, но великодушная леди Мильфорд бросает монетку в чашу весов тех, кто сопротивляется судьбе и страданию, а значит, несет миссию трагических героев Шиллера.

Спектакль из Гамбурга, продемонстрировав современный раскованный и смелый язык театра, увлек нас именно Шиллером, его философским духом, его страстью и метафизикой трагического.

К. Шермер (Луиза) и Д. Кёнинг (Фердинанд).
Фото М. Хенке

Катарсис осуществляется благодаря гибели героев: смерть — их доблесть, их красота, победа самостоятельного духа над «незакономерным хаосом». Разлученные коварством любовники вновь соединяются. Зелень заливает сцену, зеленый лимонад плещется в громадной кружке. Узнав, что приняла яд, Луиза кричит от радости, она в восхищении от своего Фердинанда. Как встарь, одним мальчишеским прыжком, вскакивает ему на грудь, они празднуют примирение и победу. Фердинанд нетерпеливо, расплескивая питье и рассыпая смертоносный порошок, стремится не отстать от своей Луизы — так выросшие дети спешат оставить опостылевший класс. Герои уходят, не зная трагической вины, осуществив сопротивление до конца, их предсмертное веселье — отблеск романтической идеи о «радости, возбуждаемой в нас гармонией в царстве свободы».

Линии коварства и любви не смыкаются в спектакле, представлены как вечные параллели, как бесконечно несовпадающие ряды идеального и реального. Сосуществование добра и зла, никак не регулируемое, вот хаос мира, который открывает нам трагедия: «Наше спасение не в неведении окружающих нас опасностей — ибо оно должно же когда-нибудь прекратиться, — а только в знакомстве с ними». Картины «неудержимо исчезающего счастья, обманутой безопасности» и «торжествующей несправедливости» обнаруживают неуязвимость коварства перед сопротивлением любви. В спектакле гонители влюбленных не намерены отвечать за их гибель, президент не испытывает никакого отеческого раскаяния: смерть сына ему на руку, тайное не станет явным. Однако неуязвима и любовь: недостижима, в конечном счете, для посягательств зла, пусть спасение ее — в Платоновых мирах иных. Современный спектакль верен трагическому жанру и потому далек от пессимизма. Патетическая трагедия Шиллера в постановке гамбуржцев — у нас, в петербургских сумерках, — напомнила об упругой струе горного воздуха Альп, о крепком глотке доброго старого вина, о красоте и силе жизни.