Антон Павлович Чехов — самый, пожалуй, преуспевающий сегодня русский драматург в Стокгольме. Судите сами: только за последнее время в театрах города можно было увидеть «Дядю Ваню» (на одной из сцен Драматена), «Чайку» (Городской театр), двух «Трёх сестёр» (театр «Орион» и Высшая театральная школа). Наконец, сегодня идут репетиции очередных «Трёх сестёр» в студии Ледерман, а новая строка в афише Бульварного театра гласит, что бы вы думали? — «Дядя Ваня».

Несмотря на близкое соседство, Россия для многих шведов — экзотически-загадочная страна с загадочным менталитетом. Поэтому при постановке русских пьес становится чрезвычайно модно так или иначе знакомиться с «натурой». Осуществляется это различными способами: можно пригласить на постановку русского режиссёра («Три сестры» в театральной школе поставили Р. Козак и А. Цимблер), можно организовать встречи-беседы Олега Ефремова со шведскими актёрами (так сделал Юрий Ледерман), а можно и самим выехать на «натуру» (так поступили участники спектакля Бульварного театра, которые во главе с талантливым гидом Соней Сидоровой, известной своей любовью и интересом к русскому театру, ездили в Россию за «ощущениями»).

Спектакль «Дядя Ваня» получился трогательным в своей безусловной нежной и восторженной влюблённости не столько в Чехова, сколько во всё русское. Русские ложки, самовары и пирожки в буфете соседствовали с афишей товстоноговской постановки «Дядя Вани» в БДТ. Авансцена быта усыпана душистым сеном. Зрителя, входившего в зал, встречало безумолчное мычание коров, перемежающееся птичьим щебетанием и мелодичным петушиным кукареканьем. На этот звуковой фон наслаивалось изумлённое кудахтанье живой курицы, помещённой в клетку в непосредственной близости к зрительному залу. Изумлялась курица не случайно, спектакль начинался с того, что к её клетке под барабанную дробь медленно приближался восточного вида человек в чалме, впоследствии оказавшийся «работником Ефимом». Да, скифы мы, да азиаты мы… Кудахтанье курицы достигало апогея, когда нежно склонившийся над ней «Ефим» начинал выводить на дудочке нечто заунывное, более подходящее для заклинания змей, нежели для общения с мирной несушкой. Удивление курицы можно было понять. Вместе с ней удивлялись и те зрители, которые почему-то знали пьесу.

Это свежее чувство удивления не покидано слишком грамотного зрителя всё первое действие. Персонажи, одетые во что-то несусветное (Плюшкины? Коробочки? Не так давно Бульварный театр ставил Гоголя, правда, не «Мёртвые души», а «Ревизора»), передвигались по грязному обшарпанному помещению (возможно, именно так выглядят сегодня заброшенные помещичьи усадьбы в России). Во втором действии обстановка и костюмы исполнителей несколько менялись, начиная обретать традиционные формы: появлялись кружевные скатерти, шторы на окнах, костюмы на мужчинах, длинные светлые платья на женщинах. Так, по режиссёрскому замыслу, сказывалось влияние Елены Андреевны Серебряковой. С её отъездом в финале всё опять убиралось, шторы снимались, а Соня возвращала одолженное ей платье.

Дядя Ваня (Микаель Сегерстрём) — капризный, вечно надутый и недовольный толстый мальчик-мужчина, выпирающий из своего старенького детского костюмчика (местная критика нашла в нём удивительное сходство с «Карлсоном, живущим на крыше»). Подобное внешнее сходство само по себе не страшно (был же всеми любимый Винни-Пух Ивановым в спектакле Марка Захарова), если бы исполнитель нашёл какие-то новые краски в решении образа, а не только пребывал в постоянном состоянии детского капризного раздражения, периодически изливаемого в истерически-злобных всплесках.

Профессор Серебряков в исполнении Есе Максе выглядел как главный герой мольеровской комедии «Мнимый больной». Астров (Нильс Мориц) был удивительно похож на Стриндберга и внешним обликом, и своим отношением к женщинам. Его рассуждения о лесах звучали чрезвычайно актуально в шведской аудитории, и понять влюблённость в него Сони и Елены было можно, особенно сравнивая его с другими мужскими персонажами этого спектакля.

И вот однако же, при всём вышеописанном, было в постановке Бульварного театра что-то, заставляющее отнестись к нему по-доброму, несмотря на все несообразности и наивность прочтения. Эти «что-то» была Соня — юная, искренняя, порывистая, преданная, надёжная. Шведский спектакль мог бы вполне называться «Соня», так как благодаря актёрскому исполнению (Сиссепа Кюле), фигура Сони выходила на первый план. В её становлении, взрослении, обретении мудрости и терпения через страдание и было то «чеховское», ради чего, возможно, сегодня так много театров обращаются к Чехову.