Последним штатным моим спектаклем в Ленинградском Театре драмы и комедии был «Красавец мужчина» А. Н. Островского. Ставил его старый питерский режиссер А. Винер, происходило это все в 1966 году. Для спектакля необходимо было купить два приличных столовых гарнитура. Театр, как положено, объявил о покупке по радио, работники пожарной охраны терпеливо и добросовестно записали адреса, и через некоторое время я попал в прилично выстроенный в конце XIX века довольно большой дом на улице Рубинштейна и по просьбе квартирных хозяев около одиннадцати дня оказался на третьем этаже у добротно сработанной когда-то, но безжалостно выкрашенной в «ржавый» цвет филенчатой двери. Звонок для такой большой двери был неожиданно один и, как тогда называли, ручной, но зато старинный: в латунной, утопленной в стену чашечке находилась симпатичная орнаментированная бронзовая ручка, за которую я и дернул.

Открыла мне дверь высокая старуха с довольно жестким лицом — видать, где-то когда-то начальствовала. За ее спиной, по длинному темному коридору, открылось еще несколько дверей, и из каждой, как по какой-то команде, высунулось еще по старухе, а в дальнем проеме коридора, ведущем, очевидно, на кухню, покачивался еще один силуэт тощей бабки в длинной шали.

Ну и ну, думаю, куда же я попал, что за собес коммунальный, кто их здесь всех собрал — целый отряд? Я как-то даже назад шагнул от неожиданности. Но начальственная старуха, увидя в руках моих бумагу с адресом и номером их квартиры, спросила резким голосом:

— Вы из ЖАКТа? — и крикнула торчащим в дверях бабулям: — Девочки, ко мне!

И вдруг пять бабусь беспрекословно выстроились перед нею полукругом в передней.

— Кто из вас не заплатил? А?

— Да я из театра, насчет мебели… Покупки мебели…

— А-а-а! — хором произнесли обрадованные старушки.

— Фу, сразу бы так и сказали, — упрекнула меня «начальница». — Вольно, девочки.

Брандмайор Порголовского пожарного отряда. Фото из альбома.
Фоторепродукция В. Дюжаева

Фотографии из семейного альбома брандмайора Порголовского пожарного отряда.
Фоторепродукции В. Дюжаева

После короткого митинга — у кого что и кто за кем — началось мое путешествие по этой странной квартире. Показывали они мне свои комнаты не по порядку расположения их по коридору, а по какому-то своему, неизвестному мне, давно решенному плану. Все было строго субординировано и четко организовано. Первая, конечно, серединная, самая большая, начальственная комната; затем соседняя с нею комната, в которой жила плотная хозяйка с лицом постаревшей комсомолки. Последняя комната соседствовала с кухней. В ней обитала бедная, почти беззубая, но добрая старушка.

Обойдя все шесть комнат, я понял, что вся их мебель когда-то явно принадлежала одной семье и была куплена или изготовлена специально для этой квартиры. Во всяком случае, из всех этих комнат можно было собрать очень хорошую гостиную в стиле «второго рококо», очень приличную столовую, кабинет, роскошную спальню и даже детскую. Все это в разных пропорциях находилось в разных комнатах у разных хозяек с разными следами перекрасок и перебивок. Ощущение было такое, что кто-то когда-то непонятно по каким критериям разделил всю мебель на шесть частей, правда, неравных, абсолютно перепутав ее назначение. Поэтому у бедной беззубой бабульки под старыми стираными холщевыми чехлами оказалось по одному стулу из всех гарнитуров, кстати, в первозданном виде. Как это все могло произойти? А очень просто! Их, псковских комсомолок, в начале двадцатых годов по спецпризыву — поднимать фабрики и заводы и бороться с разрухой — привезли в Петроград и поселили в этой буржуйской квартире. Поначалу они пробовали жить коммуной, но не долго, затем разделились, пошли семьи, дети и т. д. Затем войны разные, кто замужем был — овдовели…

— Дети с внуками отделились, в квартирах своих живут, а мы здесь кукуем. Но внуки-то ходят, — прихвастнула старуха с обиженным лицом, владелица старинной детской кроватки. — Буржуин-то был не простого майорского звания, а еще с какой-то добавкой особенной. Да спросите у «домового» нашего — «архитекта», он ведь из здешних потомков.

— Это тот, кто у вас в кухонном проеме качался?

— Да, да, он — «архитект» бывший, а сейчас цены в магазине рисует.

— А что, здесь есть еще комната?

— Есть — она за кухней. Он там и живет с войны, пожалели мы тогда его, вот и живет.

— И посмотреть можно?

— А почему нельзя? Мы каждый день смотрим. Это наш, прости Господи, театр. Может и расскажут что, если трезвым будет, — сказала владелица комсомольского лица и гостиной.

Действительно, за довольно большой кухней с огромной плитой посередине ее, рядом с черным ходом, находился дверной проем, за ним темная комната. Дверь этой комнаты была снята с петель и приставлена к порталу ее проема. Я спросил сопровождавшую меня плотную старуху:

— А что дверь-то так?

— Так лучше, не запрет. А то запрет, а открыть и не может, ослабевший с пьянства-то. Да и по-другому нельзя — курит ведь. Вот и пришлось вскрыть ее раз и навсегда.

Узкая длинная комната с окном, упирающимся на три четверти в лестничный выступ, могла быть в прошлом комнатой прислуги или кухонной подсобкой. Оклеенная бедными, порыжевшими обоями, пропахшая дешевым табаком и винными парами, она казалась почти пустой. Только старый, случайный стол, да одноместная металлическая кровать — вот и вся обстановка. В ногах кровати — битый временем небольшой деревянный сундук, даже скорее короб для папок и бумаг, какие раньше были у счетоводов. Над столом висела на одной кнопке вырванная из «Огонька» репродукция перовских «Охотников на привале». А на самом столе стояло несколько пузырьков цветной туши, лежали стеклянные трубочки для шрифтовых работ, плакатные перья, угольник, пустая банка для воды с самопальными кисточками в ней и пять-шесть недописанных ценников для продовольственного магазина. Край стола украшала недокуренная пачка очень популярных в то время папирос «Звездочка» с отлично скомпонованной картинкой — черный военный мотоциклист выезжает из большой красной звезды. Все это я разглядел, естественно, познакомившись с робким хозяином всего этого — «архитектом».

Если сказать о нем коротко, то он был безобразно худ. Ввалившиеся глаза и длинные седые волосы делали его лицо похожим на старушечье. Покрытие его, которое я сначала принял за шаль, оказалось старым, поношенным пледом. А весь его облик, совершенно беззащитный и покорный любым событиям, внушал жалость. Да, самое главное, что выделялось среди всего в его комнате, — в центре подоконника на квадратной коробке старого добротного картона, как на пьедестале, стояла начищенная до полного блеска дореволюционная пожарная каска. По контрасту со всей описанной обстановкой это неожиданное «сооружение» смотрелось памятником сразу всем российским императорам.

— Да, да, — сказал мой новый знакомый, — это каска моего отца. — Он служил брандмайором и командовал Парголовским пожарным отрядом. А коробка — это из-под елочных игрушек моего детства. Долго я их жалел, но вот пришлось продать — душа горела.

— А каску вы бы не хотели продать театру?

Он закашлялся и глухо пропел:

— Не-е-е-т — эта память на мою могилку пойдет, за нее мне люди хорошие крестик обещали поставить.

— Так зачем же Вы меня к себе пригласили?

Он замялся:

— Не знаю, интересно ли Вам, но другого у меня уже ничего нет. Вот хотел показать Вам наш семейный… вернее, фотоальбом моего отца-брандмайора, — и из деревянного прикроватного короба достал альбом своего отца. Подал он его мне с некоторой надеждой. Я начал рассматривать его в этой темной убогой комнате, и мне стало не по себе. В альбоме на великолепно выполненных фотографиях было все другое — природа, дома, люди, лица людей, одежда, интерьеры, пожарные в прекрасно сшитых мундирах, не снившихся нашим генералам, дамы и господа, пьющие чай из фарфоровых чашек и самоваров на роскошных верандах, брандмайор на красивом откормленном рысаке — одним словом, сказка.

— А вам не жаль расстаться с ним? — спросил я его.

— Нет, не жаль. Того, что там — уже не будет. Горит все внутри, душа требует… не могу… Болен я… Все пропадет, как все пропало: родные, квартира, жизнь. А это, может быть, у Вас сохранится.

Я вынул десятку и положил перед ним на стол. Две бабки, которые с кухни за нами подсматривали, закричали вдруг:

— Много ему! Умрет! Нельзя сразу давать! Отдайте нам! Мы ему вино купим и будем выдавать порциями, а то всем нам беда!

«Архитект» к этому отнесся совершенно спокойно. Когда старшая бабка ворвалась в комнату и, неожиданно для меня, схватила мою десятку, он сказал только, что «как уж они постановили на своем собрании, так и пускай. А иначе меня ведь не отпустят с квартиры».

На следующий день я с рабочими на машине приехал забирать отобранную для покупки театром мебель. И пока рабочие выносили ее из старушечьих комнат, я решил еще раз посмотреть на потомка брандмайора. Ближняя к кухне добрая старушка прошепелявила:

— Все в порядке — порцию получил и поет, — можете смотреть.

В открытую половину его дверного проёма я увидел как тощий, сгорбленный, покрытый пледом силуэт больного алкогольной болезнью потомка брандмайора, командира Парголовского пожарного отряда, бывшего владельца этой когда-то петербургской квартиры, за-хваченной псковскими комсомолками, ходил по своему убогому последнему пристанищу взад и вперед и глухо пел: «Он был титулярный советник, она генеральская дочь…» И вдруг, повернувшись и посмотрев на нас своими провалившимися глазами, произнес:

— Человек — это звучит больно.