Нина Александровна Рабинянц.
Фото В. Дюжаева

Я стал вспоминать. И вот что вспомнил.

Наш театроведческий курс набрал красивый и лёгкий человек Виктор Евсеевич Боровский. Все знали, что он любит русскую оперу, мирискусников и «Маленькие трагедии». Последние были его коронным номером. Когда Боровский его исполнял, в аудиторию набивались и те, кто лекцию уже слышал, и те, кому ещё предстояло дойти до неё своим чередом, по программе. Кроме того, наш куратор состоял в близком родстве с Сергеем Юрским, в те времена фигурой полулегальной и страдательной. Помню переполненный Учебный театр, глуховатый голос Юрского, декламирующего «для своих» Пушкина и Пастернака. И то, как под шквальную овацию, приобняв опального чтеца и по-ковбойски оглядываясь, Виктор Евсеевич увлёк его за кулисы. Дескать — всё, пора, уходим… Выглядело это до одури эффектно и наполняло наши детские души чувством сопричастности. В общем, счастливое было время.

Как всякий человек с отточенным стилем, наш куратор умел вовремя уйти. Едва мы перевалили второй курс, он уехал в Англию. Скрылся навсегда, оставив неразгаданные маленькие трагедии и росчерк авантюрной мужской судьбы. Мы тоже остались и, подозреваю, именно тогда сложился тот коллективный образ, благодаря которому нас до сих пор поминают в институте как самый скандальный курс. То есть нам, знавшим столь блестящее начало, хотелось всеми силами отстоять свою особенность. Шумели мы много и со вкусом, и под опеку Рабинянц попали уже с репутацией.

Сейчас я понимаю: надо было иметь немалую смелость, чтобы с нами связаться, но, к чести Нины Александровны, она меньше всего стала кураторшей в воспитательном, макаренковском смысле. Была совсем другая стратегия. Вернее, никакой стратегии не было, а было отношение. Настоящее, без умозрения и подвохов проживание нашей дурости. Когда недавно она вздохнула: «Студент нынче не тот пошёл! Не то, что раньше — и спеть, и выпить…» — это совсем не стоит принимать как упрёк новому поколению. Просто она видела нас живыми, настоящими. Мы, кстати, действительно всё время пели. «Пока земля ещё вертится» или «Мы похоронены где-то под Нарвой»… Поющий был курс. Не помню, чтобы Нина Александровна подпевала в голос. Но петь при ней было хорошо, не стеснительно. И выпивать тоже.

Конечно, мы и потом куролесили. Писали в ректорат чуть ли не диссидентские жалобы, доводили до истерики нелюбимых преподавателей, даже вены резали. Но через отношение Рабинянц умела повернуть всё так, что мы выходили из этих историй не законченными склочниками и психопатами, а юными олухами. Ими по существу и были. От собственной роскоши она дала нам редкую возможность перебеситься и стать теми, кем стали уже по реальному сюжету, который у каждого сложился потом по-своему.

Я могу и ошибаться. Хотя бы потому, что среди нас и тогда встречались вполне оформленные личности. Я к ним не принадлежал. Был молод, по-сайгоновски волосат, ночами читал Ионеско и мечтал поставить «Гамлета» под «Лед Зеппелин». Против такого бреда аргументация бессильна. Требуется что-то другое. Не больше, не меньше, но другое.

Как часто случается в настоящих, непридуманных романтических историях, обстоятельств первой встречи я не помню. Помню декадентскую чёлку, кольцо с большим камнем. Дивно скрипучий голос, наводящий на мысль о янтарном мундштуке и длинных с золотым ободком пахитосках. «Под Ахматову косит…» — уверенно шепнул один из нас. Тут же, впрочем, выяснилось, что Рабинянц не курит и вообще не выносит табачного дыма.

Она занималась с нами театральной критикой. Я думаю, так выглядела бы Саломея, случись ей вести театроведческие семинары. Понятно, речь не о содержании, но о жесте, взгляде, артикуляции, об общей совершенности образа. Кто ещё умел так подпереть висок двумя пальцами, кому ещё удавалось так царственно повести отягощённой кольцами кистью, одновременно приблизив и удалив? И имя произносилось выразительно, со значением: два носовых «н», потом свистящий полувздох и позвякивающий финал. Была ещё любимая Александра Александровна Пурцеладзе, но она — стремительная «Сансана». А тут — «Нин-с-са-а-н-на»… Прочтите назад, получится почти Анаис Нин. Это не точно, но близко по ощущению.

Очевидно, как всякая деятельность, построенная на общении, учительство требует персонального магнетизма, особых флюидов. Прежде, чем научить, надо влюбить в себя. Иначе не получается. То есть, получается, но как бы не до конца, вполовину, за вычетом любви. Барбой именно потому хороший учитель, что, едва завидев его в коридоре, иные театроведки тихо оползают по стенам. Он ещё рта раскрыть не успел, а у них уже сердцебиение. В наше время так же помирали от Боровского. И от Калмановского, конечно. Тут не так много от обыкновенного обожания «душки-педагога», как может показаться на первый взгляд. Но много от передачи настоящей энергии, учащающей дыхание и зажигающей глаза. Увы, сам занявшись чтением лекций, я ловлю эти горящие взгляды только в тех редких случаях, когда моим студенткам охота беспрепятственно проникнуть в Дом кино.

И всё-таки театроведческой профессии мужчине легче учить, чем учиться. То, что я попал к Рабинянц, считаю в этом смысле большим везением — многое понималось через влюблённость. Была и обратная сторона, хотелось выпендриться, поразить, изречь нечто необыкновенное. Но на этот случай у Нины Александровны имелся особо царственный взмах руки, смесь понимания с презрением. И мне, без надрыва перенесшему оправданный гнев многих замечательных педагогов, в такие минуты становилось стыдно. Впрочем, прощала она легко, никогда не давила, не придиралась, щедро ставила незаслуженные зачёты и пятёрки. За этим стояла не снисходительность, а совершенно правильное понимание, что рядом с ней любой предпочтёт личное признание формальной оценке.

Учила она простым и нужным вещам. Учила увидеть спектакль и точно его описать. Прививала навыки доброжелательного и объективного зрения. И в этом была безусловно права. К сожалению, понадобилось время, чтобы я понял: по-настоящему объективная критическая интонация может опереться только на доброжелательность. И наоборот — равнодушие с одинаковой лёгкостью порождает и экзальтированный восторг, и пустую брань.

Нина Александровна замечательно рассказывала. Внятно, ясно, не соблазняясь комментариями и интерпретациями. Её описания совсем не принадлежали к известному жанру устной феерии, после которой фильм или спектакль смотреть уже неинтересно. Словами она делала удивительную по точности реконструкцию художественного текста. Позднее, всерьёз занявшись кино, я увидел несколько фильмов, о которых она когда-то говорила, и поразился — это были те самые фильмы. Между прочим, Бергмана, Висконти. То есть, не самых простых режиссёров.