«Фальшивый купон». Пьеса Е. Бронниковой и Н. Коляды по Л. Толстому.
«Коляда-Театр», Екатеринбург. Режиссер Николай Коляда

Лев Толстой, увлеченный замыслом «Фальшивого купона», который показывал бы механику как растущего зла, так и накапливающегося добра, повесть не заканчивает, рукопись обрывается на полуслове. Опубликованный только после смерти писателя текст показывал, как сложно бывает достоверно, непафосно изобразить путь к добротолюбию, положительный мир, положительного героя. Даже ставя перед собой такую конкретную, идейно обеспеченную задачу.

Николай Коляда и его ученица Екатерина Бронникова эту проблему, очевидно, знают и не ставят спектакль по толстовской же схеме: стадийное накопление зла сменяется зеркальным накоплением добра. Екатеринбургский «Фальшивый купон» не морализирует, не раздает легкие советы и не показывает удобных стратегий отказа от зла. Спектакль, созданный, как обычно у Коляды, через доминанту массовых сцен, рассказывает о кошмарной обыденности зла, незамысловатости и очевидности злого умысла. Во многом следуя эстетике Льва Толстого, который писал «Фальшивый купон» плоско, объективированно, через голое, лишенное метафорики действие. «Дети стали кричать, он убил и их, и ушел, не ночуя, из города, вошел в трактир и там выспался», — ничего страшнее и выдумать нельзя в литературе. И в спектакле Коляды точно так же Смоковников-отец (Максим Тарасов) морально отчитывает сына, вытаскивая козявки из собственного носа, а первоначальный импульс — подделать купон — у молодежи возникает между выдавливанием прыщей с бледных щек. Скука, унылость, бытовуха.

В повести Толстого душегубец Степан Пелагеюшкин после прерванного самоубийства медленно приходит к праведной жизни и даже учится читать по Евангелию. У Коляды все это происходит до самоубийства — веры во внезапное просветление тут как раз и нет; таково понимание человека нового времени. «Черные», бесы (в спектакле их двое — развязные размалеванные гуттаперчевые мальчишки) одолевают человека — начинают и выигрывают. И душегубец Степан Пелагеюшкин (Константин Итунин) гибнет, столкнувшись с зеркальным злом — следователем в застенке (Олег Ягодин), садистическим апостолом зла, аморальным суккубом на службе у закона (и у Толстого показан механизм: власть призывает к законному уже душегубству — в палачи — омерзительного садиста и скотоложца, делает орудием закона нераскаявшегося преступника). Закон возмездия не работает еще и потому, что он продолжение цепочки зла.

Н. Борисов (Митя), Ю. Беспалова (проститутка). Фото Е. Гецевич

Тему повседневности, «здешности», «домашности» зла усиливает обстановка спектакля: на сцене расположился мир советских ковров — на стенах, на полу, на сундуках. В виде таких же «гобеленов» представлены и денежные купюры царской России. На колосниках развешаны полотнища цветов российского флага — на них артисты, как акробаты, показывают чудеса эквилибристики. На них хоронят Ивана Миронова (Сергей Колосов), на них вешается Степан Пелагеюшкин, на них же, как на качельках, качается проститутка.

Актерской жемчужиной «Фальшивого купона» становится роль Степана Пелагеюшкина. Высокий, сухощавый, бритый мальчишка с каждым убийством матереет и словно стекленеет. Азартный преступник с мутным взором, неподвижным лицом (только рот работает) — чем больше всматривается в адскую жизнь, тем больше видит в ней демонов, его искушающих. Кошмарные видения застилают взор, и весь-то грех его смертоубийственный — из желания только смахнуть наваждение. Встреча с мещанкой Марьей Семеновной (Любовь Ворожцова), жертвой, которая смогла дать отпор твердым словом: «Чужую душу сгубил, а пуще свою», — рождает в душе Пелагеюшкина сомнение. Много раз фраза проворачивается в его мозгу, просветляя его. Эта работа души, возрождающейся к свету через слово Божье (точно так же просветляется сознание Степана — он учится грамоте по Евангелию, сопоставляя затверженный «Отче наш» с буковками на бумаге), — на лице Константина Итунина. Цинизм и агония уступают место покаянию. Разглаживается темнота, приходит покой, понимание и саморазоблачение, самонаказание. Метаморфозы лица Пелагаюшкина прекрасны: словно тупая резиновая маска медленно становится эластичной человеческой кожей. На шуршащих полотнищах тихо-тихо удавливается уже не душегубец, а человек.

Сцены из спектакля. Фото Е. Гецевич

В качестве надежды на спасение в спектакле (этого сюжета у Толстого нет) — судьба проститутки (Юлия Беспалова), дородной женщины веселого нрава, скрывающей за своей похотливостью («Показать тебе мою обезьянку?») грусть и недовольство жизнью. Гимназист Митя Смоковников (Алексей Романов), подделавший купон, берет проститутку в жены, так и свершается поворот к добру, коррекция кармы. Юлия Беспалова работает бесстрашно, с отвагой, открывая тонкую, еле распознаваемую печаль в пышущем здоровьем и соблазнами теле. Качается героиня на качельках туда-обратно, растрачивая жизнь свою на радость людям и забывая о собственном спасении. В этом спектакле только ее героиня достойна сочувствия — за щедрость души, за отсутствие лицемерия.

И все же спектакль Николая Коляды прежде всего основан на массовых затяжных сценах, полных громкой музыки, экстатических телодвижений, синхронной агрессии толпы, всегда таящей угрозу. Искусство хора, можно сказать, опознавательный знак этой режиссуры… Хор у Коляды всегда зловещая толпа, лишенная индивидуальных черт. Это общий план, внушаемое большинство, способное с равной мерой страсти как восхищаться чем-то, так и то же самое опровергать, сминать. Хор кощунствует, и хор боготворит. Живя в провинции, осмысляя тему провинции в своих пьесах, Коляда знает подавляющую силу большинства, его усредняющих установок.

Сцены из спектакля. Фото Е. Гецевич

Страшен хор в «Фальшивом купоне» — прост и страшен. Толпа на паперти под звон колоколов — как нищая братия, готовая идти по этапу. Грубость, перебранка, законы выживания — эта толпа заходится разухабистой народной песней, стоном неволи. Широкая русская душа распахивается в тоскливо-сиротских, каторжно-солдатских песнях, спетых массово, экстатично, в ритуале то ли клятвенной молитвы, то ли в ритме рубки шашкой, то ли в земном поклоне, в котором тщетно бьется человечек — кулачком об пол, — ужаленный несправедливостью, творящейся на земле. Горечь житейской правды, в которой солдатики на войне только и ждут верной пули, чтобы окончить страдание (жизни-то нет), а бабы воют «любишь, не любишь — не надо», готовые уже даже не любить, а только верить в несбыточное. Между первым и последним куплетом — «когда мы были на войне» и «когда мы будем на войне» — приходит понимание, что война есть норма, она никогда не кончается, как и зло длится вечно и безнаказанно.

Солдатики, собравшись вместе, покуривая, готовы эту философию зла легко изложить: если мучили тебя, то теперь мучаешь и ты, подхохатывая вместе с бесом. В песнях русских, казачьих, бабьих, солдатских, каторжных — широкое полотно народного страдания, все песни — о неволе и о том, что никакой идеализм не приживается тут, где закона нет. Мужицкая правда — в реакции на несправедливость. Несправедливости бездна, оттого и столь популярен в России образ кающегося душегубца, святого садиста, Кудеяра-атамана. Мстительность и публичное раскаяние — эмоции толпы. Хор выявляет поголовную повязанность во грехе, на всех тут лежит каинова печать. Описанная Толстым цепочка зла — такова, потому что работает закон хора: синхронность, репетивность, неспособность на индивидуальное мышление.

И. Белов (Чуев). Фото Е. Гецевич

Выделиться из хора могут немногие. Удался в спектакле ритуал похохатывания, передающегося, как зараза, по цепочке. Циничный смешок, сглаживающий любую моральную проблему, презрительная насмешка над жизнью, поражает толпу — под руководством бесов герои «Купона» делятся со зрителем всеми формами безразличного, уничтожающего смеха: от намеренного идиотничанья до дьявольского хохота. Это смех над наивностью неопытного, над теми, кого сумели надуть, обмануть: клятва ничего не значит, именем божьим можно оправдать что угодно, не пойман — не вор, обманул и счастлив, что не обманули тебя. Толстой и Коляда демонстрируют механизм, при котором зло возникает как компенсация за неотмщенную несправедливость. Человек прежде всего не готов смириться с упущенным, не готов терпеть, что проиграл, понес убыток. Герои словно не способны контролировать свой гнев, воспринимают жизнь свою как приговор: «Так уж надо, коли так». Или, как Иван Миронов, говорят о своем пьянстве словно в третьем лице, как о ком-то чужом: «Тогда я и просох». С младых ногтей человек живет в бандитской морали, где закон не работает, а несправедливость власть имущих покрывается. И невинность и обоснованность зла у мальчика-барчука становится моральной проблемой для крестьянина, для которого такие деньги — не пустяк, а его класс бесправен. Даром что говорит Иван Миронов, получивший фальшивый купон от барина, который клятвенно отрекся от обмана: «Грех, барин, помирать будем». Ведь если закон не работает, то можно жить и без него — решает крестьянин. И неработающий закон виновен в цепочке зла, и само общество, пассивно смиряющееся с необходимостью делать зло. «Что ж делать, коли так». Отсюда и образ мрачных безликих слепых мужиков, надевших солдатские подневольные шинельники не только задом наперед, но еще и на лицо.

Сцена из спектакля. Фото Е. Гецевич

Одним из проявлений зла для Льва Толстого становился в «Фальшивом купоне» сюжет о том, как официальная церковь разрушает жизнь людей, пришедших к евангелической вере без церкви, желающих существовать в Боге, но без посредства священников. Эта история у Коляды сценической не становится, и ясно почему. Парадокс в том, что из-за закона об оскорблении чувств верующих теперь на сцене невозможно сыграть то, что еще в толстовское время смело можно было публиковать.

Ноябрь 2016 г.