«Донецк. 2-я площадка».
Театр «ЦЕХЪ» и Экспериментальная сцена театра-фестиваля
«Балтийский дом». Режиссер Анатолий Праудин, художник Игорь Каневский

Полтора часа Жека (Иван Решетняк), парень в застиранной «кенгурухе» с поднятым капюшоном, варит на сцене украинский борщ, подкладывая в кастрюльку ингредиенты: картошка, раскромсанная на ломти прямо на ладони… соль… лук… крупа… консервы…

Варит в режиме реального времени, на технической воде, хотя эту воду в пищу употреблять нельзя. Но снаряд давно разбил водопровод, так что выхода нет — варит на технической, дезинфицируя себя, рюмка за рюмкой, самогоном, в грязной полутемной комнате общаги, на чердаке которой застрял неразорвавшийся снаряд. Разруха, одичание, холод, раздолбанный обогреватель плашмя — от спирали Жека закуривает. Мы, сидящие в кирпичных стенах «ЦЕХа», отделены от него лежащей на полу колючей проволокой. Вот вам и театр…

Перед спектаклем Анатолий Праудин, выйдя в тесное фойе, объясняет зрителям, что лучше сразу уйти и не смотреть: ненормативная лексика, запрещенное (и правильно, между прочим!) курение, а главное — то, что и спектаклем-то назвать трудно, раздражит и либералов #незабудемнепростим, и патриотов #крымнаш. Зачем? Не надо.

А после спектакля нам предлагают отведать этого красно-ржавого супа. Метафора? Вряд ли, слишком пафосно для бедного театра, который как будто стремится избежать всякой художественности. Но такой режиссер Праудин — у него не художественно и не аналитически получиться не может. И «Донецк» — из серьезнейших, принципиальных впечатлений сезона.

Как и «Антитела» — это пример того, как документ может стать больше себя самого и обрести художественные смыслы.

Я смотрю спектакли Праудина 25 лет. И до войны, и в первую чеченскую, и во вторую чеченскую, и в русско-грузинскую-2008 я смотрела спектакли Праудина. И он никогда не занимался политикой. Он занимался собственно режиссурой, сценической аналитикой, выяснял в спектаклях свои отношения с верой, с классикой, с собственными глюками, с театральными системами, со Станиславским-Чеховым-Брехтом. Он задавал вопросы и искал на них ответы, но эти вопросы не носили политического характера…

Последние годы вопросы как будто отпали. Праудин вошел в период столь жесткого профессионализма и зрелого возраста, что в спектаклях не осталось места для сомнений и рефлексии: он все знал, на все отвечал.

Следовательно, и у нас не было к нему вопросов. Мы смотрели, понимали. Но существовать в театральном поле, где все решено, — не слишком увлекательно. И не это ли путь к мертвому театру, где все правильно, а не летит? Никогда не говорили с ним об этом, но подозреваю: он и сам чувствовал, что вопросы закончились, ответы найдены. Что дальше?

И тогда Анатолий Праудин поехал на передовую. Он и раньше практиковал экспедиции. Изучают «Евангелие от Иоанна», готовятся сделать «Урок первый. Воскресение» — живут в деревне, рубят дрова, постятся и читают Священное Писание. Ставят Маркеса — едут в Колумбию, чтобы почувствовать замедленный ритм персонажей, живущих в бескислородном зное, в постоянной сиесте. Что-то французское? В Париж, в Париж! Ставим «Швейка» — будет Чехия, те местечки, в которых бывал бравый солдат… С годами, казалось, экспедиции становились все более туристическими, и если влияли на спектакли изнутри (несомненно, влияли), то не переворачивали кардинально.

А тут — кардинально. Тут и экспедиция была не по местам боевой славы литературного солдата, а на передовую, на 2-ю площадку под Донецком, куда выехали Праудин, его бывший студент Иван Решетняк и художник Игорь Каневский. Они, оформленные на работу в единственный сохранившийся цех тамошнего химзавода, провели полтора месяца в настоящей войне: там, где стреляют, где только техническая вода, мороз (стоял февраль), нет отопления, где спят в ватниках и шапках, смотрят Россию-24 и варят борщ: картошка, раскромсанная на ломти прямо на ладони… лук… крупа… Естественно, борщ идет под самогон, фрикативное «г», украинское «це ж», мягкое «шо деваешь?», дебиловатые интонации не слишком располагающего к себе героя и долгое первоначальное его недоверие к собеседнику: «Убери, б…, фотоаппарат». Не диверсант ли?

В регионе вообще диверсантомания, и Праудина-Каневского-Решетняка, поехавших однажды в Донецк, поставили к стенке как диверсантов. Спасло чудо. Эпизод этот от себя расскажет герой спектакля Жека в несвежей «кенгурухе», хотя вчера Жека ее постирал, потому что в рукава… в общем, наклал кот Персик, б… такая, уйди…

Жека полтора часа варит борщ. И сознание его — борщ: крупа… консервы… укропы-фашики… мать в Херсоне и добрый пожилой начальник Халявин (между прочим, он запросто с Захарченко!), который не дает развалиться заводу, построенному им же по давнему комсомольскому призыву и уже почти полностью растащенному на металл.

Решетняк, достоверность и подлинность которого поражают с первых мгновений (сними его в документальном фильме — мы ни на секунду не усомнимся в том, что это парень «из жизни»), дает подробнейшую модель сознания человека из тех самых 86 % населения (любой страны). Жека живет своим эмпирическим опытом и одновременно — пропагандой какого-то одного канала. Россия-24, например. Сознание этого мирного Жеки страшно неразвито, наивно, а вернее сказать — наивно и жутковато: Жека не может и не способен сопоставлять (да и лень, да и зачем?), он только описывает. Вот сидел на кровати, пошел вскипятить чай, а возвращаюсь — и на тебе, где сидел — дырка от снаряда, б… Ну не чудо? Опять спасся.

Его рассказ протекает в формах почти житийных (в рассуждениях — смирение и покорность судьбе), повествовательных, лишенных рефлексии. Жизнь «имеет» его, а он отдается ей без вопросов. Сказали: иди, голосуй, скажи республике «да» — будешь получать 20 тыщ гривен. 20 тыщ — это больше, чем семь. В этих пределах Жека соображает. И потому пошел голосовать. Сказали: «Мы теперь будем защищать ваш выбор». От кого? «От фашистов, от укропов. Ты ж проголосовал?» И Жека поверил. Сказали — в ополчении платят 15 тыщ. Это опять больше, чем 3, в которые обратились обещанные 20, — и он рванул. Но быстро вернулся: Жека вообще-то хочет жить, а в ополчении, оказалось, стреляют, можно умереть, и воюет чечен в русской форме с аллахом на прикладе. Но теперь в паспорте у Жеки стоит печать — и в Херсон к матери ему не попасть: первый же украинский патруль расстреляет. И выживает он, один из оставшихся четырнадцати человек нынешнего населения 2-й площадки, в нечеловеческого вида общаге, подкармливая кота Персика, который вот вообще не боится канонады, потому что родился уже во время войны.

Ключевое Жекино слово — «прыг». То он прыг на чердак, то прыг на передовую.

Жеке есть что вспомнить: на заводе и в поселке жило десять тысяч народу, детские площадки, крокодилы, бегемоты, статуи разные, голубая ель — ее «Градом» посекло… Он, Жека, резал свиней в приусадебном хозяйстве за 7 тыщ гривен зарплаты (бутылка водки была 20–25 гривен) да еще свежее мяско домой выносил (ну, не досчитаются у свиньи одного ребрышка, так и чего, б…?). Пивко, жареное мяско под водочку с мужиками… Одно слово — райский уголок! Архаическое, темное, изначально бесправное сознание Жеки мерцает картинками утраченного рая.

«Швейк» был первым военным спектаклем Праудина, спектаклем пацифистским, наделавшим много шума за Уральским хребтом, когда режиссер заявил, что если бы все были дезертирами, как Швейк, и никто не ходил бы воевать — не было бы войн. В «Донецке», ничего не акцентируя, не педалируя и не трактуя, просто-таки умирая в повествовательных подробностях жизни Жеки, — Праудин остается пацифистом. Его Жека — в сущности, пещерный человек, у которого одна цель — выжить. Но эта цель между тем высока и естественна, выше не бывает. Жить!

И анализ сознания своего героя, приятие/неприятие его Праудин делегирует нам (останутся недовольны и либералы #незабудемнепростим, и патриоты #крымнаш). Он делает очень умный спектакль: его всегдашнее аналитическое чувство не имеет здесь открытой публицистической формы комментария, но из реальности, увиденной и изученной «на натуре», Праудин строит модель мира, в котором мы живем. Вот такие люди там. А какие тут? Такие же. А какие на украинской стороне? Не хуже и не лучше.

В скобках. Doc. Года полтора назад мне рассказывал человек, вернувшийся из ЛНР. У него там мать.

Однажды — стук в дверь. Открывает. Стоят два пацана-срочника украинской армии: «Тетя, мы где?» — «Вот тут, ребята…» — «Как тут? Нас же на учения под Киев везли…»

История Жеки прекрасно ложится на любую почву, поскольку эмпирическое обыденное сознание — универсально и массово. У Жеки по ту сторону фронта фашики (работают матрицы советского кино), у нас — то грузины, то укропы, а к ним — америкосы на постоянной основе. Образ очередного врага, по свидетельствам социологов, — дело трех месяцев телевизионной пропаганды. Но сегодня — грузин/турок враг, а завтра — едем отдыхать всей семьей! И это не только российское сознание, это и украинское: Майдан, не Майдан — были б бабки. Тем более никто точно не знает ничего про настоящую драматургию Майдана и ее последствия. Как и про все остальное. У нас нет реальной истории. Мы — Жеки. 86% — точно.

В скобках. Doc. Только что приезжали друзья из Киева. На зарплату не прожить, не прокормить семьи, и люди идут в армию за куском хлеба. А кажется — будто откликаясь на патриотический призыв власти. Другие мои киевские друзья только глазами по скайпу могут что-то передать мне про свою настоящую идеологическую жизнь, поскольку есть закон о бытовом сепаратизме. Да и я уже мало что могу сказать им со своей стороны и вслух… Говорим о повышении коммуналки… Без имен.

Праудин никогда не был эмпириком, его драматический анализ, передающийся зрителям, — это действительно действенный анализ, а не экзотические картинки. И «Донецк» — спектакль не просто документальный (съездили — записали, обработали вербатим), а по-настоящему художественный, драматический спектакль, потому что в нем есть художественный образ: Жека — Иван Решетняк. Есть герой. И мир вокруг. В этом мире собаки умирают от инфарктов, кот выедает мозг крысе (крысу Жека нам показывает безо всякой брезгливости), завод распродан на металл, но есть хороший начальник Халявин, который платит зарплату и спасает, когда тебя, поехавшего в баню, принимают за диверсанта. И есть надежда на мифологического Путина: пусть он нас возьмет, скажи ему, если ты правда из Питера…

Суп, который варит Жека, — оранжево-ржавый. В таком же охристо-грязном, темноватом «рембрандтовском» колорите идет спектакль. Стену раздолбанной краснокирпичной общаги рыжеволосый Персик (кота изображает медно-кудрявый и бородатый художник Каневский в меховой жилетке на тощих плечах) постепенно разрисовывает изображениями тех, о ком рассказывает Жека: Валера, Тася, Игорь, который не пьет. Персик рисует их, а также умерших от разрыва сердца собак оранжевой краской — то ли краской оранжевой революции, то ли Персик знает, что Жека обожает Ани Лорак и ее песню «Увези меня туда, где оранжевые сны…». Его собеседник из Питера ни фига не знает Ани Лорак. Или придуривается — как можно не знать Ани Лорак?.. По ходу спектакля возникают оранжевые фрески с изображениями святых и грешных жителей 2-й площадки, а Иван Решетняк, рухнувший вусмерть пьяным Жекой на грязную железную общежитскую койку со словами: «Вот такая вот х…», — поднимется уже самим собой, актером Решетняком, полтора месяца прожившим на передовой. Снимет капюшон, переобуется и расскажет про церковь, существующую недалеко от 2-й площадки. А кот Персик в это время создает из листов кровельного железа какое-то ветхое театральное подобие храма.

Это церковь в обычном жилом доме, народу ходит мало, но отец Николай, у которого во время бомбежки умерла жена и погиб брат, просит Господа и за Россию, и за Украину. И именно там, в этой церкви без икон (в таких храмах всегда есть что-то раннехристианское, катакомбное, настоящее) с Иваном Решетняком, как он говорит, случилось чудо: он все услышал в службе, несмотря на то, что церковный хор из трех женщин фальшивил и не попадал в ноты… Он услышал про «возлюби ближнего своего». А отец Николай подарил ему молитвослов православного воина с сугубыми молитвами.

Конечно, эта часть спектакля — чистая проповедь. В законе doc актер выступает от себя, но на самом деле — это проповедь и откровенно концептуальный ход спектакля. До последнего времени Праудин морализаторства и поучения чурался, а вот два последних спектакля, «Семья» и «Донецк», могут быть объединены проповедничеством. В «Донецке», я думаю, создав будто бы безоценочную картину катастрофического мира, он должен был найти выход: для актера — из образа, для себя — мировоззренческий. Указать путь в какую-то точку. Точки на горизонтальной плоскости нет: в Россию пойдешь — правды не найдешь, в Украину поедешь — тоже. Так и возникла точка на вертикальной оси. Катакомбная церковь.

И тут в памяти всплывает «Урок первый», давний спектакль Праудина. Когда первые ученики Христа начинали в финале разбирать глухую стену дома, сооруженную ими же в начале истории для защиты от враждебного мира, в первую же дырку начинал пробиваться свет утра, Новой эры. В стене общежития, где живет Жека, дыра, но в нее не пробивается свет. Жека живет в мире, который стен не разбирает, а только бомбит реальные и воздвигает виртуальные.

— Скажи честно, ты с Украины? — в финале опять не доверяет собеседникам (то есть нам, поскольку весь его монолог — нам, из Питера мы) напившийся самогону Жека. Хотя он и подарил на прощание иконку Ване Решетняку, но кто ж их знает, этих питерских: может, врут, ведь кругом враги, а он, Жека, — в окопе… «Чо ты, б…, не пьешь, не куришь? Ты точно с России?»

В спектакле «Донецк. 2-я площадка» каждой минуте сценической реальности, которая на сей раз «реальная реальность», документальная реальность, заданы вопросы. А мы на них отвечаем. И после спектакля пробуем этот ржавый Жекин борщ. Конечно, кто хочет. Я, например, проглотила несколько ложек. Съедобно, но лучше не есть.

Ноябрь 2016 г.