Д. Макмиллан. «Дыхание». Театр Наций. Режиссер Марат Гацалов, художник Ксения Перетрухина

Марат Гацалов и Ксения Перетрухина поставили пьесу англичанина Дункана Макмиллана на малой сцене Театра Наций. Поставили скупой и рваный диалог супружеской пары, проходящий через всю их жизнь, отбивающий месяцы и годы, современный холодный текст, разговор людей, которым очень сложно понять и услышать друг друга. Они говорят о ребенке, которого хотят завести, о судьбе планеты, об углекислом газе, переработке мусора, о боли, о любви. Они живут рядом, в белом блестящем пространстве, утилитарном и универсальном. Они все время ищут близости. И никак не могут дойти друг до друга.

Современная европейская квартира, без обозначенных границ, без комнатных перегородок: сантехника, кухонный шкаф, стол, шкаф для одежды. На узком пространстве, зажатом между зрительскими рядами и сплошной стеной дома, два актера.

Он — Роман Шаляпин — молодой, с красивым и сильным телом, равнодушно сутулящийся, постоянно отрешенно глядящий в невидимую точку на полу перед собой. Она — Людмила Трошина (актриса намного старше и своей героини, и партнера) — уставшая, тревожная, с надтреснутым, нежным, почти ласкающим голосом, с глазами, в которых, как густая от холода вода, стоят слезы. Она глядит куда-то поверх него, поверх зрительских рядов. Монотонно звучат тысячи слов. Она хочет ребенка, она беременеет, выкидыш, измена, расставание, беременность, ребенок, они женаты, он умирает. Актеры ставят мебель на сцену по меткам, по меткам ходят, по меткам из обрывков предложений мы узнаем сюжет.

Стена весь спектакль незаметно глазу будет отодвигаться в темноту и глубину. Обнажая новые метки, предоставляя место для еще одного дня. Пространство здесь тождественно времени. Проходят дни и месяцы, разрастается глубина, увеличивается длина прожитой жизни.

Р. Шаляпин, Л. Трошина в спектакле. Фото В. Луповского

Разница в возрасте актеров множит смыслы. Возможно, это обратный отсчет, ее воспоминание. В итоге оказывается, что не так уж важно, воспоминание ли все, что мы тут видим, или реальное время. Неуклонно ползет стена, и так же неуклонно время идет вперед, даже в воспоминании оно выстроится в горизонтальную прямую от рождения к смерти. Ритм времени неизменен.

И так же неуклонно разворачивается пространство мысли.

Кажущаяся разреженной театральная ткань постепенно обретает плотность. Принципиальна неизобретательность театрального языка и формы, повторяемость мизансцен и монотонность слов — строительный материал и питательная среда смысла, его эволюции.

Механические движения поначалу кажутся механическим же существованием современного человека, но в течение спектакля становится понятно, что размеренный ритм движения — это равнодушный механизм времени. Секунды, минуты не бегут быстрее, когда герои переживают радость или боль. Когда они расстанутся и Он останется один в их доме, от каждого предмета — от раковины, где он моет руки, шкафа, стиральной машинки — его будет отбрасывать, словно ударом, на пол, по длине всего сценического пространства. Его тело кружит от внутренней боли, он встает, идет дальше, переходит в следующий день. Как в раскадровке — в следующий прямоугольник сцены. Но падая, поднимаясь, проживая боль, Он не меняет ритм и темп движения. Геометрия, порядок чертежа остаются неизменными. Его падения скорее атональны ведущему тону действия. Меняется внутренний тон, частота дыхания.

Они закрывают кран, они чистят зубы, они открывают шкаф, они одеваются. Движутся навстречу и мимо, параллельными прямыми. Дребезжание ребер сушилок для белья отмеряет дни. Он раскладывает их одну за другой, белая стена дома послушно отодвигается, длится время. Тысячи подходов к стиральной машине, кухонному шкафу, раковине. Тысячи раз надеть и снять одежду. Так одновременно создается и разрушается иллюзия заполненности времени и пространства жизни — регулярность и необходимость действий обнажают их пустоту.

В этом драматургическом тексте и в этом театральном тексте принципиально нет ничего уникального. Ординарная жизнь. Общее пространство и общие слова — не поверхностные, но всеобщие, произнесенные миллионы раз миллионами губ, соединяющихся и разжимающихся каждую секунду в неизмеримом количестве повторов на протяжении миллионов кубометров тратящегося на это кислорода. Тоскливая обреченность, механизм, действующий предвечно. Череда дней, тарелок на столе, прозрачных кружек, череда слов о желании, жизни, движении. Пустота перенаселенного мира. Мужчина и женщина идут сквозь время и пространство. Сквозь друг друга.

Р. Шаляпин, Л. Трошина в спектакле. Фото В. Луповского

Здесь есть лишь иллюзия диалога. Они говорят сосредоточенно, ровно, в микрофоны, почти шепчут, выдыхают слова. Выдыхают их в пустоту, не поворачивая лица к партнеру. Эмоция упрятана в потоке слов, едва различима. Они не настаивают, не рассчитывают на понимание. Речь скорее побочный продукт внутренней рефлексии, они говорят с собой, о себе.

Вглядываются внутрь. Убеждают себя и себе же рассказывают про другого. Когда Она говорит после нескольких лет рядом, что Он «гребаный незнакомец», это вовсе не оскорбление, а мучительное открытие. Она — торопливо и сбивчиво, Он — удерживая, охраняя интонацией свой покой, говорят тонны слов. И не слышат друг друга. Потоки слов, огромные потоки чертовых непонятых слов натыкаются на непроницаемые тела.

Это напряженная невозможность коммуникации дается через тотальное безразличие тел. Актеры не касаются друг друга, не реагируют на наготу друг друга, не замечают тела партнера. Тела перемещаются в пространстве и времени, безучастные друг к другу, это почти скольжение, замирающее движение, воспоминание о движении. Тело работает в спектакле сложно и бесстрашно. Безучастное и бесстрашное обнажение, демонстрация тела как инструмента, отсутствие стыда за тело, обыденность голого тела в итоге отменяют телесность.

Их тела — как прочные перегородки, как границы пространства. Тело как вместилище жизни, но не сама жизнь. И оба понимают, что тело необходимо преодолеть, чтобы вырваться из мучительного одиночества. «Давай займемся сексом. Сейчас». Секс только руки, только рот, только член. Наступает абсолютная близость. Есть только они и вселенная. Но необходимая и искомая близость воспринимается ими как опасность, как нечто разрушительное и болезненное. Примирить животное и сознание невозможно. Они пытаются проникнуть друг в друга, и это причиняет страдания. И она говорит, что это похоже на убийство.

Р. Шаляпин, Л. Трошина в спектакле. Фото В. Луповского

Кажется, единственный раз за спектакль они включаются друг в друга, когда она делает тест на беременность. Лицо в лицо, с живой и яркой эмоцией. Кто-то третий как посредник между ними, как то, что может помочь соединиться. Возможно, этот их страх рождения ребенка — опять тот же панический страх близости.

Когда она потеряет ребенка, в их днях совсем не будет слов. Сжатая пустота. Секунда от «Доброе утро» к «Добрый вечер». Даже попытки коммуникации оборвались. Замкнутые в своем одиночестве, они бросают друг друга еще до расставания. Эти их короткие приветствия — укол боли и взаимный укор глухоте.

Доброй ночи
Доброе утро
Доброй ночи
Я заварила чай

…

Уже темнеет
Уже светает
Коммуникация невозможна.

Звуки мира, чьи-то голоса, звон посуды за стеной, музыка не распахивают пространство, лишь подчеркивают его пустоту и герметичность, оно словно выхвачено из темноты лучом случайного света, подвешено где-то в невесомости и темноте космоса. Пространство спектакля в итоге разрастается до пределов жизни вообще, ограничивается лишь пределами озонового слоя.

Медленно, очень осторожно, незаметно, как и движение стены, рождаются в спектакле нежность и покой. Рождаются внутри героев. Путь к другому лежит через себя.

Р. Шаляпин, Л. Трошина в спектакле. Фото В. Луповского

В ее полуулыбке, которая окрашивает голос, теперь, к финалу, звучит приятие мира. Спектакль пробивается к уникальности каждой такой неуникальной человеческой жизни. Сострадает ее хрупкости, бессмысленности и скоротечности.

Впервые слова «Я люблю тебя» равны сами себе, слышны со всей строгой определенностью и глубиной лишь в финале. Она одна в пустом пространстве, голая, где-то рядом со смертью, говорит вслед Ему, умершему, исчезнувшему. И вдруг лавиной обрушивается нежность и наступает единение. Без всяких тел. Чистая абстракция. Жизнь только Дыхание; только эта эфемерность и есть реальность. И тело лишь пространство для дыхания и голоса, пространство любви и боли.

Гаснет свет, тает ее фигура, и наступает абсолютная тишина. Она длится и длится. Еще одна жизнь соскользнула в пустоту и темноту. Еще две жизни.

Ноябрь 2016 г.