А. П. Чехов. «Дядя Ваня». Норильский Заполярный театр драмы им. В. Маяковского.
Режиссер Петр Шерешевский, художник Фемистокл Атмадзас

Ключевой формулой «Дяди Вани» Петра Шерешевского могла бы стать реплика героини другой пьесы Чехова: «Моя душа — как дорогой рояль…». Музыкальных инструментов на сцене — по количеству действующих лиц, из них — 11 обшарпанных фортепиано и один рояль, все с историей, действительно подержанные или состаренные искусственно — в сколах и потеках краски. Сцену устилает «ковер» из полиэтиленовых пакетиков, взмывающих и тут же безжизненно опадающих. Они шуршат под ногами, как осенние листья, их напяливают на головы, как клоунские колпаки, они же служат своего рода емкостями для капельниц, появляющихся во второй ночной сцене, откуда выцеживают немного «живой воды» для профессорской подагры.

Иссушенность и влага — две антиномии спектакля. Жажда — своего рода метафора томления, которого исполнены герои. Недаром во втором действии Елена и Войницкий пытаются освежить себя скудными струйками, истекающими из пакетов-капельниц, а после все выбегают под ливень, кто с зонтом, кто без, танцуют, запрокидывая в театральное небо счастливые мокрые лица. Но в четвертом действии опять сушь — и те же герои, но безликие в своих брезентовых, закрывающих лица костюмах-скафандрах, будто какие-то инопланетные чистильщики, сметают пакетики-листья, пакетики-души дворницкими ветродуями. Словно жизнь и этих героев отыграна, вливается в слабый шелест других, давно отыгранных воплощений героев пьесы.

«Концерт для одиннадцати фортепиано и рояля», — торжественно объявит в начале галка-маман (Нина Валенская). Спектакль в «концертном исполнении» персонажи исполняют вместе и врозь, присаживаясь каждый за свой инструмент, выступая соло или образуя дуэты. Первое действие спектакля — как музыкальное вступление, каждый входит в него со своей темой, выступает со своим «выходом». Кульминация второго — истовый музыкальный монолог счастливой, окрыленной надеждой Сони, забравшейся с ногами на фортепиано, — настоящий драматический Woodstock. Иронический апофеоз третьего — монолог профессора о продаже имения в сопровождении «Оды к радости» и воодушевленного «хора» домочадцев. Четвертое — дистанцированный прощальный дуэт Астрова и Елены (каждый за своим фортепиано) и общий музыкальный эпилог.

М. Ильичева (Елена), С. Ребрий (Войницкий). Фото В. Макушкина

Музыку к спектаклю написал Андрей Федоськин. Доминирующая тема здесь — музыкальный парафраз «Оды к радости» Бетховена. Но в нее вплетаются то язвительная «Цыганочка», под которую Войницкий дает свою оценку профессору, то «По дальним странам я бродил», которую выпиливает на скрипке Серебряков. Скрипочка неслучайна, словно Серебряков здесь — состоявшаяся удачливая вариация Андрея, который и профессором стал, и женился удачно, причем дважды, но остался тем же инфантилом. Ансамбль «Дяди Вани», конечно, не виртуозы. Но их старательно-ученическое исполнение по-своему драматично, говорит о несовершенной природе чувств героев, до времени замкнутых, как «дорогой рояль».

На юбках и пиджаках героев — портреты первых исполнителей пьесы: от Станиславского до Лужского, от Книппер до Лилиной. «Наша история — взгляд из чеховского времени в наше и из нашего — в чеховское», — говорит Петр Шерешевский в предуведомлении к спектаклю. Но спектакль звучит не столько как подношение актеров-современников — героям прошлого, а как письмо из фантастического будущего совсем другой пьесы Чехова, в котором «все голоса слились в один хор». Как отголоски и повторения чего-то, уже не единожды сказанного, но поразительно живучего.

Ощущение себя во времени, между прошлым и будущим — важная характеристика чеховских героев. От прошлого в спектакле Шерешевского остались лишь обломки — неслучайно «роль» чертежей Астрова исполняют выпотрошенные внутренности рояля — то, что уже не зазвучит. А жизнь в настоящем истончилась до призрачности.

Оттого-то, возможно, все персонажи и тянутся к прекрасной Елене, словно в ней воплотились упущенные возможности, тот дефицит жизни, настоящего, который ощущают герои — и ироничный Войницкий (Сергей Ребрий) с усталыми, истаивающими жестами, льнущий к Елене, виснущий на ней, как ребенок на матери, и Астров (Денис Ганин) с лицом умной циничной обезьяны. Елена (Маргарита Ильичева), с низким грудным голосом, — возлежит на рояле, будто роскошный десерт, овеществленная формула желания. Этот инструмент пытается заставить звучать Серебряков (Сергей Назимов), извлекает диссонансные звуки Астров, заставляя инструмент дымиться, но согласия несостоявшиеся любовники достигают лишь в последнем фортепианном дуэте — уже дистантном, каждый за своим инструментом.

Елена Марагриты Ильичевой, конечно, никакая не «русалка», уходит в себя, стоит только Войницкому начать свои домогательства, колышется плавно под музыку ChinaWoman всем телом, будто красивая бескостная медуза. Здоровая, естественная, я бы сказала «народная» красота актрисы здесь — самоиграющий фактор. Впрочем, играет и Елена, провоцирует движениями прекрасного тела, голосовыми модуляциями…

Сцены из спектакля. Фото В. Макушкина

Но фронтмен группы, конечно же, Соня. Строгая, сдержанная Соня (Юлия Новикова), со сжатыми в нитку губами, требовательным взглядом, напряженно следящим за Астровым, Соня, чьи карманы рабочего халата оттопыриваются от «петушков» на палочке — его дежурных подношений, — распускается в ночной сцене. Словно распрямилась долго сдерживаемая пружина. Образ строится на мелкой пластике; на том, как на долю секунды, протягивая Астрову рюмку, Соня задерживает свою руку в его руке, медлит, всецело сосредотачиваясь на этом прикосновении; как решительно, будто удар, протягивает вперед спрятанную в кулаке рюмку: «Налейте и мне»; как хмелеет стремительно и дурачится вместе с Астровым, нацепив на голову клоунский колпак-пакет; как танцует, забравшись на рояль, уже одна — как вакханка, опьяненная нечаянной близостью и надеждой.

Отголоски этого счастья, этой близкой несостоявшейся близости звучат и в продолжении сцены, где Соня будто заражает Елену своей энергией, две женщины сжимают друг друга в объятиях, плещутся в ванне, действительно будто русалки.

Ю. Новикова (Соня), Д. Ганин (Астров). Фото В. Макушкина

В сумрачном спектакле Шерешевского много воздуха, пауз, но и много всевозможных переключений планов. Возникает ряд сцен, выглядящих как некие индивидуальные и групповые фантазмы. Словно происходит визуализация подтекста. Так, в «ночном» действии Елена накрывает голову мужа, возлежащего на рояле, подушкой, налегает сверху всем телом и смотрит в зал — бесчувственно и сыто, пока его тело бьется в агонии. То ли овеществился его страх. То ли материализовалось ее желание. Профессор, рассказывающий о планах продажи имения, внезапно оказывается в трамвае, узнанным и тут же окруженным сонмом восторженных поклонников его гения, требующих автографа.

Гипертекст спектакля создается приемами умножения и цитирования. Но то, что спектакль вбирает в себя художественные образы других спектаклей, других пьес Чехова, работает на его тему — накапливания, повторения, вечного возвращения. Существования — во времени. Некоторое количество «общих мест» (вроде ночного ливня, настоящей стены дождя, омывающего уставших героев) компенсируется лица необщим выраженьем спектакля в целом. У бессильного Ивана Петровича, путающегося в словах любви и собственных полуснятых штанах, есть двойники, один из которых Сергей Маковецкий. Обшарпанное фортепиано из спектакля Туминаса (подводившего нас тоже куда-то к концу Истории) размножилось, но вместе с тем и зазвучало.

Сцены из спектакля. Фото В. Макушкина

История, рассказанная Чеховым, давно перестала быть достоянием одного. Мне кажется, режиссер осознанно вплетал свой узор в универсальный орнамент воплощений и реинкарнаций чеховской драмы.

Весь спектакль на сцене что-то вяжет подозрительно молодая нянька Марина (Елена Кузьменко). Результат ее трудов мы увидим в финале, когда парка-Марина выпростает из-под спиц бесконечно длинный шарф, в который замотаются Войницкий и Соня. И на лице Сони, всматривающейся в тонкую нитку, тянущуюся из шарфа, блеснет вдруг радость и принятие, понимание того, что жизнь — бесконечна, что ее индивидуальная конечная судьба вплетена в осмысленный общий узор, где встречаются все жизни, все судьбы, еще не рожденных и давно ушедших, узор, который ткется день ото дня испокон веков.

Ноябрь 2016 г.