Написать несколько фраз о Геннадии Григорьевиче…

Почему ж так сложно?..

Потому что невыносимо больно и совсем близко, совершенно неожиданно и до отчаяния несправедливо.

Потому что кажется, что такие люди не должны, не могут вот так внезапно нас оставлять…

Но еще и потому, что только сам Геннадий Григорьевич умел формулировать сложное несколькими фразами. И все попытки сейчас дать определения его дару, масштабу личности и вкладу будут казаться неуклюжими и недостаточными.

Он действительно был мастером формулировок: оперируя сложнейшими понятиями и явлениями, огромным массивом имен, эпох, дат, он мог выводить простые формулы. Лаконичные и четкие. Образные и абсолютно ясные. Мы не понимали, как он держит все это в голове — все эти факты, цифры, цитаты. И при этом рассказывает о них удивительно вдохновенно, абсолютно без ненужной дидактики или менторского тона…

В своих научных интересах он давно вышел за рамки социологии искусства. Его исследования последних лет вообще сложно отнести к какой-то конкретной области. Его интересовала гуманитарная сфера в контексте той или иной эпохи, отношения искусства и власти. При этом он был чрезвычайно внимателен к деталям, которые зачастую абсолютно иррациональным образом определяли ход истории и логику происходящего. И этот парадокс своего научного пути он совершенно точно знал и, как мне кажется, даже подчеркивал — он пришел из точной науки и вывел несколько закономерностей, которые сейчас являются «доказанными теоремами» российской социологии театра, однако рациональному в искусстве есть предел, и понять законы этой сферы можно, только самому став художником.

И он им, безусловно, стал. Он вдохновлял нас всех. На его лекциях мы обретали смысл профессии, осознавая, что она не только в сухих расчетах или выстроенных организационных структурах, но и вот в таком полете мысли, одухотворенности и увлечении. Ему давно не были интересны практические вопросы управления сферой культуры.

Думаю, он все понял про это уже достаточно давно, когда в 1970–1980-е полемизировал с руководством Министерства культуры, доказывая на цифрах абсурдность тех или иных новых «вводных» или очередных экспериментов. Когда в 2009 году мы привлекли его к разработке Концепции развития театрального дела, он устало слушал все предложения и споры и лишь вновь сказал о развитии «второго крыла» для культуры. Необходимость многоканального финансирования, поддержки культуры не только государством, но и общественными структурами, — об этом он говорил практически на любых совещаниях и встречах последних лет. Поэтому не удивительно, что именно эта тема так ярко прозвучала в последней его публичной речи, став своего рода завещанием.

Он был нашим талисманом. Мы были защищены его знаниями и мудростью, которые, казалось, обладали какой-то сакральной силой. Совершенно невозможно поверить, что его с нами больше не будет. Он занимал уникальное место в нашей театральной жизни, которое, конечно, уже никому не занять. Он уже стал легендой, такой же, как герои его исследований и поисков.

Софья АПФЕЛЬБАУМ

Он был человеком-парадоксом

Во-первых, он формально, де-юре, никогда в жизни не служил директором ни одного театра, ни одной филармонии, ни одной организации исполнительских искусств (ОИИ — как принято говорить в профессиональных кругах), но де-факто возглавлял практически все театры и ОИИ по всей России и ближнему зарубежью. Через своих учеников — менеджеров в сфере культуры, — а их многие сотни и даже тысячи. Благодаря знаниям, умениям, опыту, которые Геннадий Григорьевич в них вложил, они вели театральный процесс почти на всей территории нашей необъятной Родины. Учитель всегда был рядом, не только руководил, но и знал состояние дел в каждом отдельно взятом коллективе.

Во-вторых, он, не имея актерского образования, не сыграв ни одной роли на профессиональной сцене, был актером от бога, человеком театра. Каждая его лекция, выступление на конференциях, да попросту произнесенный тост представляли собой маленький спектакль, где он — и актер, и режиссер, и драматург — простраивал свой сюжет, начиная с завязки, через развитие к блестящей кульминации. Логика повествования, законченность композиции, стройность мысли неизменно сопровождали его речи.

В-третьих, он — поистине универсальный ученый, ученый энциклопедического склада ума, ученый-академик, с присущей такому статусу основательностью, размеренностью и четкостью выводов, но в повествовании (устном или письменном) — всегда интересен, умел заинтриговать и заразить.

Пожалуй, не найдется на земле человека, которого обидел бы Геннадий Григорьевич Дадамян. Хотя такое случается редко, особенно когда речь идет о педагоге, руководителе институтской кафедры и директоре Высшей школы. К каждому он умел найти подход. Его вежливые, подчас ироничные намеки иной раз имели эффект мощнее повышенного тона или строгого выговора.

На одной из лекций Геннадий Григорьевич, как будто в проброс, кинул фразу: «Вы знаете, у тупых людей все очень четко, все по полочкам — идеальный порядок». Вот и выстроилась с тех пор у меня логическая взаимоувязка: если во всем наблюдается идеальный порядок, то обязательно человек — недалек и бестолков. После этих слов Геннадия Григорьевича я холю и лелею небольшой уголок хаоса в моей жизни как подтверждение мизерной надежды на относительную адекватность мою. Он умел достучаться до подсознания слушателей. Программировал нас, своих учеников, на успех и заставлял в него верить.

Вот я пишу все эти «слова, слова, слова», а то, что его больше нет, никак не укладывается в голове. Он любил повторять: «Ладушки…» — как продолжение сказанного, как мостик к дальнейшему умозаключению, как знак препинания в его тексте-высказывании. Вопрос: «Понятно?» — в его устах звучал отнюдь не как риторический. Уяснение и осознание — вот чего он добивался от студентов и «школяров». Ему был важен живой отклик аудитории.

Что бы мы ни написали — этого все равно будет мало для адекватной передачи масштаба личности профессора Геннадия Григорьевича Дадамяна. Потому что вся его жизнь, каждый его поступок, каждое принятое решение, каждое движение тела и мысли были наполнены смыслом и содержанием, изложить которые полностью не представляется возможным.

Прощайте, Геннадий Григорьевич. Прощайте, Учитель. Простите нас.

Александр ФОКИН

Мне не повезло в жизни, я никогда не учился у Геннадия Григорьевича Дадамяна. Я не слышал ни одной его институтской лекции. Я вообще учился другому и у других.

Но мне страшно повезло, потому что я был знаком с Геннадием Григорьевичем, я сотрудничал с ним, я встречал его на кафедрах, конференциях… Банкетах, в конце концов.

Мне нелегко писать о нем, я, наверное, даже не должен был соглашаться, я не могу сказать, какими знаниями он мог обогатить как профессор, стала ли преподаваемая им «социология культуры» главным предметом для его учеников.

Посмотрите на флэш-моб, на воспоминания о Геннадии Григорьевиче в Фейсбуке под хэштегом #мойдадамян. Мало кто вспоминает о преподавателе, но все как один говорят о человеке. И для учеников, и для меня его урок жизни оказался едва ли не важнее, чем уроки социологии.

Это вообще важный вопрос современности: чему мы учим в высшей школе? Информации вокруг так много — известно, что один выпуск газеты сегодня содержит больше знаний, чем человек XVIII века мог получить за всю свою жизнь, — что попытки заучивать и зазубривать выглядят тщетными. Тем более теперь всегда в кармане лежит устройство, которое в любой момент и в любом месте подскажет, расскажет, напомнит имена и даты. И совсем уж анекдотичными выглядят тесты, которыми начальство от образования пытается выявить качество обучения школьников и студентов. Уникальное достоинство высшей школы, на мой вкус, — это то, что ты встречаешься с людьми, с единомышленниками, с коллегами, с разными жизненными парадигмами и биографиями и поневоле сравниваешь и выбираешь, «делать жизнь с кого».

Стать «вторым Дадамяном» не удастся. Он-то как раз человек энциклопедических знаний и феноменальной памяти. Невероятного ораторского дара и привлекательности. Несравненной щедрости и жизнелюбия. И дорог сам эмпирически доказанный им факт: можно в непростом театральном сообществе быть и остаться человеком высокой чести, чтобы никто и никогда не смог тебе предъявить ни одной претензии или поделиться сомнительным воспоминанием. Можно в любые времена говорить о своих убеждениях и защищать их. И еще можно прожить жизнь свою красиво, залихватски, весело — так, чтобы теперь можно было только завидовать и восхищаться.

Десять лет назад умер еще один человек такого же жизнелюбия и обаяния, Елена Александровна Левшина. Они с Дадамяном называли друг друга братом и сестрой и вообще были во многом близки. И оба были разом и аскетами, в своем трудолюбии и пренебрежении к жизненному комфорту, и — как ни странно! — гедонистами, в своей любви к житейским радостям, дружеству, застольям, наконец.

Среди многих воспоминаний о Дадамяне мне сегодня упорно на ум лезет одно: как пару лет назад, когда строгое начальство во имя высших благородных целей запретило курение на всей территории ГИТИСа под страхом страшных казней, мы с ним бегали по двору и прятались за гаражами, где, как я надеялся, мне удалось вычислить единственное не просматриваемое камерами место. Где профессор, кандидат наук, заслуженный деятель культуры и так далее, и тому подобное — мог торопливо выкурить сигаретку, без чего ему стало бы физически плохо. Я не забуду это ощущение затравленности и униженности. «Его окружали милые, дружелюбные люди, медленно сжимая кольцо».

Геннадий Григорьевич пережил и это, и — как он это однажды сформулировал — «сужение пространства здравого смысла» и в театре, и вокруг, и тяжелые ожоги, полученные по неосторожности, от которых и молодой организм вряд ли бы оправился… Он не пережил ухода из жизни жены. Что тоже важный… Нет не урок — чему и как тут учиться, — а факт. И показатель.

Думаю, он не одобрил бы этот мой текст. Слишком как-то серьезно.

Я запомню Геннадия Григорьевича с рюмкой коньяка в одной руке, с сигаретой в другой и с провокационным анекдотом на грани приличия на устах. Вряд ли я встречу человека прекраснее. Мы будем очень скучать.

Игорь ОВЧИННИКОВ