«Закон Желтой мельницы» я поняла и почувствовала в тот момент, когда пересадила со ступеньки на ступеньку зеленую лягушку…

Как бы это объяснить? Наверное, я объясню это в самом конце, пройдя к «формуле Мельницы» разными дорожками сада, расположившегося на малюсенькой станции в получасе езды от Парижа.

И начну с самого начала.

ДОРОГА НА МЕЛЬНИЦУ

«Я приглашаю тебя на мельницу», — сказал Слава Полунин. Была зима. Я не знала, что такое «мельница», и, конечно, кивнула.

Прошло несколько месяцев.

«Я приглашаю тебя к нам на мельницу. Поживешь, посмотришь. Если получится — напишешь. Многие писали о ней, но не смогли ухватить ее закон».

В подтексте звучала необоснованная надежда на меня, и я похолодела от безумной ответственности. Если учесть, что когда-нибудь я умру исключительно от чувства ответственности, то присланный через день авиабилет Петербург—Париж еще на сколько-то приблизил час моей кончины…

Я спрашивала у тех, кто бывал на Мельнице, что это такое, но все загадочно улыбались и говорили: «Съезди — поймешь». И ничего, ну просто ничего не объясняли. Странная конспиративность предприятия и немногословие посвященных делали поездку еще более ответственной.

Шел дождь. В Пулково я делала вид, что всё о-ля-ля, но понимала, что еду в какую-то Зону, и чувствовала себя почти сталкером.

В аэропорту Шарль де Голль нас со Славой и его женой Леной встретил их старший сын Дима, внешне просто «человек-амфибия» из кино, застенчивый красавец, но на самом деле технический директор Snow show, отец двух дочек, Мии и Юкки, и постоянный обитатель Мельницы. Он приехал на машине, о которой Слава с гордостью рассказал, что это целый дом на колесах — с душем и кроватями, кухней и холодильником, — сконструированный Димкой, который с детства проявлял себя как технический гений… Сам же Слава в это время узнал, что к нам сейчас подсядет только что прилетевший из Лондона Гвиня — как оказалось, импресарио Полунина по имени Гвинейл. Стало понятно: тут не теряют времени, все вертится-крутится, как мельничное колесо, перемалывая в муку зерна планов, гастролей, проектов. И если Слава и Лена приезжают на три дня — тут же возникает куча людей, продюсеров, журналистов, даются интервью, корректируются планы, делается реклама и пр., и пр. Все это я увидела уже через полчаса, как только мы приехали, подтвердила впечатление назавтра и в полной мере пронаблюдала на третий день.

Мельница — место работы. Но работа — праздник.

«У каждого человека в разные моменты жизни — разная энергия, разные желания, и какие-то места мира для него наиболее гармоничны в определенные периоды. Важно, чтобы мир помогал тебе в твоем росте и состоянии, — говорил Слава. — Когда железный занавес открылся (а к этому моменту я изучил каждый маленький уголок России), я решил точно так же изучить теперь весь мир. Написал список из девяти городов, где я хотел бы жить (Амстердам, Милан, Берлин. Москва, Нью-Йорк, Лондон, Париж…), но я не люблю жить в городах: надо жить в пятидесяти километрах от города. Если больше — друзья перестанут приезжать, поэтому надо отдалиться от города, но остаться вблизи… Дальше я выполнял свою программу и по полгода прожил в каждом из этих городов. И оказалось, что город, который меня ждал, — Париж. Потому что самая главная цель этого периода моей жизни — творчество. А больше всего в творчестве понимают французы, они создали такую атмосферу, в которой изменения, поиски, эксперименты являются правильной формулой существования. И внимание к культуре — постоянное дело всех слоев населения, это предусматривают законы Франции.

И когда я понял, что это Париж, я нарисовал круги вокруг Парижа. Каждый круг — пять минут до города. А поскольку я увлекаюсь дзеном, в котором говорится: «Найди место, где есть вода, дерево и гора», — я понял, что это должна быть мельница. Я посмотрел двести мельниц и нашел эту — брошенную, без окон, без электричества, без крыши, без воды. И почувствовал, что это замечательный вариант: за такие деньги в Париже я купил бы максимум трехкомнатную квартиру, в которой невозможно было бы ни устроить театр, ни принять пятьдесят друзей, ни хранить декорации. И там не было бы природы. А тут было четыре гектара запущенного леса, которым лет пятнадцать никто не занимался…

Мельница была найдена. Это идеальное совпадение с тем, о чем я мечтал, это одно из четырех мест, где базируется моя деятельность, это место моего творчества. Я пытаюсь здесь реализовать мечту Евреинова о театрализации жизни. В моем варианте это значит создать свою жизнь по законам искусства«.

МЕСТО

…На территории Мельницы в момент нашего приезда находилась какая-то толпа. Бегали, жонглируя, дети, проходящие цирковой недельный стаж, в кухне пекли пирожки на большую ораву, по всем концам сада что-то делали ученики цирковой школы Фрателлини и какие-то студенты-архитекторы из Нидерландов, вместе сочиняющие эскизы будущего проекта «Бастер Китон — дадаист», обнаженная девушка дремала на деревянной скамейке возле сауны, и это тоже было красиво — так же, как белые, мокрые от дождя занавески на индийских деревянных рамах в уголке Белого сада и красный чайник на красной скамейке в каком-то другом месте… Глаза и уши привыкали к симультанности происходящего: в сторону моста, на котором когда-то рисовал пейзажи Коро, текла мутно-сине-серо-зеленая река, дымились ветки в костерке, разведенном возле кухни в огромной металлической индийской чаше, трехлетняя Юки тискала курицу, настоящую Рябу, обращаясь с ней как с кошкой, и курица жмурилась, словно ей чешут за ухом, а из цыганской кибитки возле красной садовой дорожки неслась патефонная музыка. Какая-то девочка вязала букетики из лаванды, которая росла тут же на поле, и это было похоже на кадр из фильма Иоселиани. (Вообще ощущение, что ты находишься одновременно внутри фильма Феллини и «французского» Иоселиани, не покидало меня всю неделю…) Кролик сидел под деревом на осыпавшейся мелкой сливе и, кажется единственный, ничего не делал, а с орешника падали на красную дощатую дорожку, идущую вдоль реки, вылущенные белками скорлупки недозрелых орехов… У кухни под старой огромной ветлой стоял стол, накрытый зеркальной поверхностью, за ним кто-то обедал, а небо отражалось в зеркале, и тарелка с супом как будто стояла на облаке. И веточка лаванды, брошенная на стол, двоилась, и это было очень красиво, и вазочка с одним цветком отражала саму себя… Ходили туда-сюда какие-то незнакомые Славе люди, двое пришли с рыбалки и показывали пойманных рыбок («Каждый день здесь кто-то приходит, кто-то уходит. Идет через двор человек, спрашиваю — вы кто. А он говорит: я друг такого-то. Или — я приехал с теми-то…»).

Все время говорили: «фриш». И действительно в разных местах с неимоверной скоростью всплывал, а потом заныривал куда-то в глубоководье сада человек на велосипеде, в круглых очках, остроносых ботинках и с совершенно цирковым лицом — чистый фрик. Его звали Саша и действительно (между фишем и фриком…) — Фриш. «Я работал с „клоуном доброты“ Никулиным, „солнечным клоуном“ Поповым и „клоуном тишины“ Полуниным», — сказал мне незнакомый Фриш и уехал с каким-то реквизитом по красной деревянной дорожке в глубь сада, пообещав рассказать что-то о Михаиле Чехове после того, как в Клоундайке на корабле вечером дети покажут, чему научились под руководством жонглеров Лидии и Леонида Игнатьевых.

И цапля ходила по низкой мельничной дамбе, переставляя ноги через водопадные струи и высокомерно посматривая на всю эту суету.

Вообще-то это был прекрасный сад…

ТЕАТР-САД

«Я устроил это место таким, о каком в молодости мог только мечтать как об идеальном месте творчества, — говорил Слава. — Я не ограничиваю здесь никого никаким определенным видом искусства. Ты можешь печь пирожки или выращивать клубнику, неважно. Важно, чтобы человек имел возможность разобраться в себе, соединившись с природой. Я устроил здесь все так, как хотелось в детстве. Надеюсь, что я остался ребенком, как и был, и играю с этим миром так же, как играл тогда. Мельница — то место, где эти мои игры продолжаются.

Я задумал семь садов — как семь цветов. Каждый цвет — определенный мир, атмосфера. Сейчас мы сделали еще немного, но уже видно, куда они могут развиваться».

Когда Слава и Лена (которую чаще зовут Фудзи, потому что Лен много) купили этот участок, здесь стояли два здания XII века — собственно бывшая мельница Moulin Nikol и дом, который сейчас — дом для гостей. Стены покрасили желтым (фирменный Славин цвет, совершенно нехарактерный для французской провинции: гуляя по соседним «монохромным» деревням, легко представляешь себя внутри какого-нибудь живописного полотна XVIII века, ожидая, что сейчас из дома выйдут французские пейзане). Теперь посаженные деревья выросли и почти скрывают желтизну мельницы, а окрестные люди ходят на праздники.

В Белом саду («снился мне сад в подвенечном уборе…») белели мечтательные белые беседки и садовые качели… Посреди пруда на белом столе стояли белые шахматы, к которым вели мостки с белыми узорами. Промокшие от дождя белые тюлевые занавески скрывали несуществующие окна в никуда, в воде отсвечивали белыми брюшками сытые рыбы, а выкрашенные белой краской стволы умерших и спиленных до середины деревьев создавали красоту сада на тех же правах, что и живые деревья-кустарники, ронявшие белые лепестки своих цветов на светлые дорожки… И уже зацветали белые флоксы.

Желтый двор Мельницы — это было явление Ос Гемеос. Или Джемеос. Я так и не поняла, как звали этих братьев-близнецов, именующихся группой «Os Gemeos» (что означает именно «близнецы»).

То есть сами-то братья в этот момент, очевидно, расписывали стены где-то по миру, но на Мельнице они возникли передо мной как живые, потому что вся она, шершаво отштукатуренная, была покрыта фантастической красоты граффити. На современных фресках, брызжущих светом из миллионов распыленных точек, жили странные существа, гротескные человечки и фантастические животные. Они гнездились на стенах, выглядывали из-за наличников, заполняли собой детскую под самой крышей дома, сидели под балконом, свешивались с окон, бесподобной асимметрией рождая многоцветный, радостный и неупорядоченный многофигурный мир оглушительной лирико-гротесковой радости.

«Я шел по Сан-Паолу, в Бразилии, — говорил Слава, — и увидел: какие-то люди расписывают стену. Они от меня побежали, я за ними, потому что меня потряс особый мир: они зашли куда-то туда, где никто не был. Притащил их сюда, и это была одна из первых их работ в Европе, которую они теперь полностью завоевали. Первые две недели однояйцевые братья только ели-пили-веселились-танцевали-пели-лазали по моим книжкам, пытаясь что-то понять, уловить, искали образы. А в какой-то день пришла машина с тонной краски, они резко врубили забойные украинские пляски и начали впадать в рисовальный транс. В процессе танца баллончиками с десятками насадок они в четыре руки расписывали стены. Отбегали, наскакивали, прискакивали… Одна насадка веером, другая — как иголочка, третья — пыльцой. Целый чемодан насадок!.. Теперь я везу их в Питер, расписывать трубу в музее стрит-арта… Они уже совершенно великие, известные по всему миру. Хотели поселиться на мельнице напротив, но кто-то ту перекупил».

Синий сад — это театральная полянка, ограниченная бельевыми веревками, на которых как бы сушится фиолетово-сиреневое и бирюзово-синее выцветшее белье: рубашки, футболки, платья… Под веревками выкрашенные синим пеньки — зрительские места, а центр композиции — цыганская кибитка. В ней, как и в других строениях «народов мира», раскиданных на территории, живут приезжие. И в любой момент любой из садов, любое место дома, каждый уголок сада может стать сценой, как было недавно на проекте «Сказки», когда больше десятка актеров, обживая поляны и комнаты, читали-разыгрывали для детей сказки. И, посидев на пеньке у малиновой кибитки, ты мог переместиться в японский красный сад к пагоде на красный пенек и послушать другую сказку.

«Мы в конце концов каждый угол сада насытим архитектурными и человеческими событиями, — говорил Слава. — В этом году создаем туман и звук».

Черный сад чернел черными-черными газонами, словно засыпанными пеплом, в нем стояли огромные, будто для великанов, обгорелые зловещие черные-черные стулья, из живой травы торчали огромные черные-черные металлические цветы, а на черном-черном стволе темнолистного дерева, недалеко от спрятавшегося под темными деревьями черного-черного домика, висело темно-медное кресло-гамак, отливавшее блестящими боками на фоне темно-вишневых и коричневых листьев здешней растительности, среди которой отсвечивали иссиня-фиолетовым спелые сливы…

«Черный сад будет с регулируемым уровнем тумана, — говорил Слава. — Мы разработали специальные электронные системы: туман по колено, выше головы… Вечером все будет подсвечиваться — и ты будешь плавать в этом тумане… Мы уже даже деньги нашли на этот эксперимент, ищем теперь технических исполнителей. То же самое будет со звуком. Хотим сделать колонки по всей красной дорожке. Идешь — а сквозь тебя проходит поезд, его грохот… То есть те вещи, что существовали только в театре, мы переносим в жизнь. Вся жизнь будет пронизана театром, его образностью».

Каждый угол сада приспособлен для театра, и в то же время это — мир. Слава — человек мира, и на одном отдельно взятом участке земли он построил этот мир с домиками и комнатами разных народов.

«Плавучую сцену ставим в любой точке реки, на нее — музыкальные инструменты, рояль например, человек плывет по течению и играет… — говорил Слава. — А толпа идет по берегу и слушает Листа ночью при свечах. И сам плот вальсирует… Ахешники поставили на эту плавучую сцену куб, наполнили пеной… Мы испытали здесь, на Мельнице, очень много нереальных соотношений элементов, которые раньше не сходились. АХЕ сделали тут кучу проектов, они — одна из интереснейших групп, работающих в свободном пространстве. Мы делали с ними семь зон — семь миров, ставили между ними мосты и двери. Чтобы попасть в следующий мир — нужно было сотворить что-то в предыдущем. Они понаставили по всей территории массу разных ворот, что-то от этого проекта осталось стоять».

Когда Слава и Лена уехали, а я осталась и сад уже почти опустел, я улучила момент и поиграла на оставшихся от каких-то акций трещалках. И очень клёво, оказывается, играть на сковородках и «флейтах водосточных труб»…

«Мельница — штаб Академии дураков. А Академия профессионально занимается радостью и счастьем, их производством. Я езжу на самые радостные карнавалы и фестивали мира, у меня расписание. И слежу, куда по планете перемещаются центры радости. Они каждый год разные. В 70-х это был Амстердам. Потом Сан-Франциско, потом Барселона. И мы стараемся не отставать. Сейчас это Берлин, в него переместился Хартни, лондонский район художников.

Мельница — это лаборатория праздников, мы учим людей, как жить счастливо. А счастливо — это значит быть творцом своей жизни. Множество людей, услышав про это место, приезжают, и если мне нравится идея и я могу чем-то помочь, — я их сюда приглашаю. Здесь бывают и писатели, и композиторы, и художники, и повара, и садовники. Главное — чтобы вокруг были друзья, которые двигались бы к чему-то неизвестному.

На сессии дураков сюда съезжаются десятки людей. Стараемся подгадать под 1 апреля, потому что в этот день рядом, в соседней деревне, ярмарка вина и сыра. Все совпадает. Или накрываем стол во весь мост, на котором рисовал свои пейзажи Коро, — и весь город с нами гуляет. И вообще много важных вещей мы делаем для окрестных деревень.

Праздников было уже нереально много.

«Гугуцы» — это было на Новый год. Устроили лето зимой, у нас расцвели подснежники, как в «Двенадцати месяцах». Все елки были покрыты бутонами живых цветов, на деревьях росли морковки, апельсины… Было полно снега, но на снегу стоял шезлонг, один человек разделся до трусов и уселся… Дома все было застлано газонной травой, она лежала на столах и диванах, пока в ней не вывелись и не начали скакать кузнечики… В тот Новый год мы провели огромный конкурс икебан. Из всего! Праздники — это сотворчество участников, каждый делает свое…

«МияМай» — это праздник, на котором старшими были дети, а взрослые подчинялись им весь день. Дети одевались как взрослые, а взрослые — как дети, в короткие штанишки. Прыгали в скакалки, купались, все заливалось водой…

Праздник «720 лун» шел три дня. Мы отправились под Париж, потом в поля, мы заставляли людей из Москвы и Питера по-другому соотнестись с пространством. Здесь все отдавались на полную катушку, располагались на тротуарах, и прохожие перешагивали через них… А в парке было множество лунных круглых фонарей, они плыли по воде…

«Пейзарт» был самым мощным праздником, деньги на него дала область. В Белом саду поставили кубы льда, в которые были впаяны букеты живых цветов. Сад превратился во что-то фантастическое! Во Франции не было снега, а тут публику встречала вьюга, снег в лицо, стояла настоящая зима.

Чаще всего я делаю праздник один раз. Потому что много разного хочется попробовать. Но вот Караван мира, который я делал в 1989 году, чтобы Европа была едина хотя бы в культурном смысле (это было до того, как она стала единой), придется сейчас повторить, потому что все страны опять разбежались по углам…

Люди особенно любят привозить сюда детей, чтобы дети по-другому смотрели на мир. Но для того чтобы открыть это место для публики, его надо было создать. Что-то сейчас уже ясно каждому, кто входит. В прошлом году был Цветной карнавал. В билете было написано, что ребенок вправе привести одного взрослого. И они привели. А бездетные стояли у ворот и ждали — может быть, какой-то одинокий ребенок их подберет… Мы попробовали Цветной карнавал здесь, потом провели его в Петербурге, а в начале сентября проведем в Москве.

И совершаем глупости. Как-то я собрал 50 человек, набил контейнер всякой чепухой и отправил в пустыню Невада. А там самый креативный фестиваль в мире «Горящий человек». И мы получили первую премию за наш лагерь, было много событий. Собираюсь теперь на фестиваль на Ганге, где собирается 10 миллионов йогов. Они знают, как быть счастливыми, мы должны обменяться знаниями… А какое уникальное явление природы Одесса! Она десятки лет держит первенство среди веселых городов!«

Мельница — собрание сочинений многих художников. Братья-близнецы «Ос Гемеос» — не исключение. Потому что сам Слава — это потрясающее явление природы. Он устроен как-то так, его мир так притягателен, а красота седой броды столь неотразима, он так заражен жизнью, что люди магнетически притягиваются к нему с осознаваемой и отчетливой радостью. Он никого ни о чем не просит. Он просто начинает рассказывать: «Вот у меня есть 80 любимых клоунов…» И ты, обремененный непосильными обязанностями и работами, сразу говоришь: а давай сделаем то-то и то-то. И никто тебя за язык не дергал, просто тебе не хочется удаляться из этого мира, обозначенного желтым.

«Это такая зараза — творить, — говорил Слава. — И все мои проекты заряжены на то, чтобы вдохновить людей на творение. Когда человек видит, как это радостно, — он начинает хотеть творить. Процесс — это главное. Это не сад, который можно просто осмотреть, не должно быть тех, кто наблюдает. Мы можем позволить человеку один раз побыть зрителем-наблюдателем, но чаще всего на второй-третий раз он становится участником. Потому что это место для участия в творении. Это возможность увлечь людей определенным способом жизни».

ЕВРЕИНОВУ И НЕ СНИЛОСЬ

Мне кажется, идею театрализации жизни, тотальной жизни в искусстве, в эстетизированной среде Полунин выполняет с последовательной радостью, превосходящей евреиновскую…

«Как говорил Евреинов? Создать пространство вокруг себя — через себя! Все, что тебя окружает, должно преобразиться, отразив тебя… Он был городской человек, а я деревенский, поэтому я включил в его идею театрализации жизни еще и природу. — говорил Слава. — Потому что природа все приводит к гармонии, как бы ты ни заблудился. И вот в театральные идеи Евреинова пришли деревья, камни, вода. Границы между жизнью и искусством у нас давно нет. Я и театром давно не занимаюсь. Я использую театр для того, чтобы заманить туда людей.

И в доме, и в саду важно то, что ты сам делаешь мир живым, а не чистым и технологичным».

Здесь, на Желтой мельнице, каждый делится только хорошими новостями. Никто никого не ждет, не торопит и никем особенно не интересуется. Здесь все бесконечно заняты, и каждый движется по своей творческой траектории. Вот кто-то помогает Славе подпиливать высокие ветки деревьев, которые стали загораживать новую замысловатую крышу гостевого дома, — и вот он уже с планшетом, показывает мне тончайшие фотопейзажи (былинки, первоцветы, жучки-паучки…), чтобы я понимала: он тоже художник…

Вечерами, когда обитатели Мельницы заходили поужинать в недавно отремонтированную кухню гостевого дома и неторопливо посидеть за бокалом вина (завтракают тоже здесь, но на скорую руку — каждый сам), я опять чувствовала себя персонажем. Нас окружали стены XII века, стоял старинный, огромный, тяжелый деревянный монастырский стол, водопад шумел точно так же, как сто лет назад, шли дожди и шелестели деревья, а люди ломали хлеб, резали сыр, строили планы — и я чувствовала себя то ли на стриндберговской кухне «Фрекен Жюли», то ли внутри «Служанок» Жене. Толстое граненое стекло тоже казалось деталью пьесы, а бесконечное «Слава считает, Слава говорит…» казалось некоей программой каждого на будущее, когда где-то у себя он будет хозяином мира, как Слава — на этой Мельнице.

«Понятно, что все сейчас уже знают и любят Гауди, но параллельно ему существовал, например, почтальон Шеваль, который в своей почтальонской сумке приносил домой каждый день много камней. За 20 лет из этих камней он построил дворец неописуемой красоты, подчинявшийся только его фантазии и тому, куда хотелось ему положить каждый следующий камень. В моей библиотеке — все самые главные книги по архитектуре и дизайну. Вот есть, например, ар-брют — грубое искусство, которое вылезает из людей само, как наив-арт. Оно проявляется в объектах жизни. Наивное искусство — мое любимое, я коллекционирую портреты художников наивного мира. Они нигде не учились, они просто чувствуют красоту мира и хотят его преображать. Через бороду и пальто каждого ты видишь такое бесконечное чудо природы! Много лет я изучал эти направления, этих людей, чтобы среду, где ты находишься, создавать по этим законам. Учился понимать. А когда научился понимать их — стал учиться понимать себя: куда меня влечет, что во мне живет и каким способом я могу проявляться… Я искал дизайнеров и рассказывал, что мне видится в той или другой комнате. И с ними вместе добивался, чтобы это реализовалось. Разница между ними и мной в том, что я сделал следующий шаг, о котором говорил Евреинов: созданные пространства я наполнил событиями. Преображается мир, преображаешься ты, а дальше — совершаешь действие по отношению к другому человеку. Это целый комплекс, куда входит уже и театр ежедневности. Если нам захотелось — мы тут же что-то переделываем, делаем заново. Все движется. Фантазия важнее всего, и неважно, сколько времени это занимает. Что-то из придуманного приживется и останется тут на Мельнице, что-то спровоцирует других и в других местах. Это место не имеет цели в себе, оно создает другого человека. Главное, чтобы люди, попав в этот мир, удивились, влюбились и дальше жили на всю катушку.

Вот мы делали забор. Из простых досок, подешевле. Но просто доски — скучно. И мы подумали: хорошо бы, чтобы кончики досок были сделаны в виде голов людей. А другие в виде сидящих кошек. И пришел помогать какой-то мальчик из соседней деревни, начал пилить, через час я к нему подхожу — он выпиливает реснички: «Я хотел хоть что-то свое…»«.

Времени нет, считает Полунин (знакомая и милая мне мысль), и потому нельзя чего-то не успеть.

Но есть и более внятные законы места. «Три дня — ты гость», а дальше ты — часть команды, от тебя ждут творческой деятельности. Например, хорошо бы приготовить какое-то блюдо. Когда истекли мои три дня, я решила долго не мучиться, а сделать всем на завтрак азербайджанское «кю-кю» (показалось — слово подходит этому месту). Для него нужно много зелени, и она, конечно, есть в ближайшем магазине… Но не тут-то было! Мне сказали, что после обеда меня отвезут на какую-то ферму, где я своими руками соберу эту зелень, а заодно обеспечу всех клубникой и малиной. Ну, часа на три сбора… Здесь, в огромном доме, есть пошивочная — бери и шей, поделочная с кучей материалов, библиотека, укромные уголки для чтения… В этом детском раю у детей нет необходимости что-то просить у взрослых, здесь есть все. И они мелькали передо мной, как в мультике: вот девочки, только что мастерившие браслетики в пошивочной, уже сидят и смотрят кино в детской. Не успел оглянуться — они уже занимаются с Фришем, а две другие, только что висевшие в прекрасном репетиционном зале-театре на канатах, дарят Славе собственноручно связанные шапочки, потому что позавчера научились вязанию. Эти шапочки, впрочем, через час могут оказаться на головах деревянных индийских женщин, стоящих у дома кругом-хороводом. Один пройдет — наденет шапочку, другой снимет… Мир должен меняться, течь рекой, шуметь под мельничным колесом бесконечным инициатив. Здесь все по сто раз переодеваются — чтобы цепь перемен не кончалась. Есть даже комната «Нарядная», где можно подобрать себе костюм по погоде (было холодно, и я нашла себе халат Дед Мороза…).

Когда я, приехав с Мельницы и рассказывая о ней в редакции, спросила, на что больше всего похож этот мир, специалист по Евреинову Татьяна Джурова сказала, что аналогии возникают с пьесой 1924 года «Корабль праведных». Не знаю, читал ли ее Полунин или интуитивно создал на Мельнице государство, подобное тому, которое в пьесе хочет создать alter ego Евреинова маэстро Исай, но только в саду у Славы есть и корабль (притащили недостроенный, поставили на суше, его палуба — это место многолюдных застолий и одновременно — зал со сценой)…

Как пишет в своей книге Т. Джурова, в пьесе «Корабль праведных» затрагивается «проблема взаимодействия природы и культуры» (а о чем, собственно, я тут пишу уже сотую страницу?..). «Построение государства-утопии, предпринятое главными героями, — не театральный эксперимент, а вариант жизнетворчества. За символическими образами-схемами „Прозванного безумцем“ композитора маэстро Исая и танцовщицы Анны Рэвинг, „Прозванной мечтой“, стоят Евреинов и его супруга Анна Кашина-Евреинова». Не будем уж прямо подставлять Славу и Лену на место героев, но что-то тут мерещится…

Маэстро Исай и Анна хотят создать на корабле «Анахорет» идеальную модель жизни («если жизнь обманчива, мы… вправе отплатить ей тем же», «обмануть ее, как и она нас обманывает») и взять туда самых лучших друзей. Если не сосредотачиваться на любовной интриге пьесы, то в буднях «Анахорета» мы с улыбкой найдем буквальные совпадения с бытом Мельницы. Цитирую Джурову: «Идеально организованная жизнь государства-утопии включает обязательную для всех трудовую деятельность и свободные занятия искусством (вот оно, кю-кю и сочинение статей. — М. Д.). Молодежь увлечена подвижными играми с мячом на открытом воздухе (скажу больше — жонглированием и овладением моноциклом. — М. Д.). Капитан и Профессор евгеники — философским спором. Кроме того, у „анахоретов“ есть собственный печатный орган. Мы застаем героев во время подготовки к празднику. После отплытия прошел год, и граждане корабля-государства „пляской веселого Анахорета“ готовятся чествовать вступление в „коммуну праведных“ нового гражданина — ребенка супругов Вэйс…».

Но если евреиновская идиллия художественно малоубедительна, а затея Исая в пьесе терпит крах из-за людского несовершенства и интриг, то усовершенствованная Полуниным евреиновская концепция имеет на Мельнице вполне жизнеспособное и убедительное воплощение. И на мысли о крахе жизнь здесь, за воротами с Зелеными клоунами (их выковал тот самый художник Тэжик, который делал «Кин-дза-дзу»), никак не наводит…

ТЕАТР-ДОМ

Вот дом, который построил Слава.

Вот лестница, которая ведет на разные этажи дома, который построил Слава. Вот огромный стеллаж с разной обувью, но, поднимаясь по лестнице, ведущей на разные этажи дома, который построил Слава, надо обувь снять…

Собственно, это не только Театр-дом, но и дом-мир. Клоуны не живут на одном месте, это кочевая «жизнь артиста». В лучшие годы Славиной жизни на Мельнице набегало месяца четыре, теперь — несколько дней. К концу недельного житья в доме у меня оставался к Полунину только один вопрос: «Слава, ты дурак?» Зачем, имея такой дом, построив такой мир, празднуя такие праздники, «и поехал он назад, и поехал в Ленинград» — делать живым Цирк на Фонтанке, поехал в лапы российских начальников, в мир непробиваемых согласований каждого творческого и человеческого движения, в наше чиновное болото… Слава и Лена уже уехали отдыхать с детьми и внучками, и на возникший вопрос я ответила себе сама, но обнародовать догадку не буду, пока не сообщу ее самому Славе, который сейчас в Японии, потом будет в Москве, затем в Грузии…

«Где вы живете?» — спросила я циркового Сашу Фриша. «Я живу там, где проснусь утром», — ответил он.

«У нас дом в Германии, квартира в Москве, есть дом во Франции, но живем мы на круизном корабле, на котором выступаем вот уже десять лет», — сказал мне жонглер Леонид.

Они люди мира. В мире и живут. Даже если это Мельница. Здесь говорят: «Заходи в Мексику», «Это есть в Греции», «У Славы и Лены в Индии»… В Индию я не попала, это личное их с Фудзи пространство, а Греция — хозблок и кладовка, Мексика — кухня (она же библиотека и рабочая комната).

Этот дом устроен так, что в нем нет ни одного сантиметра, не превращенного в искусство. Вот — совсем. Вот — ни одного. Не знаю, как там было вокруг Евреинова, но Полунин с присущим ему последовательным упорством идею театрализации жизни довел почти до абсолюта.

…В первый день я зашла в дом уже только глубоким вечером. Мой чемодан давно стоял в комнатах для гостей на верхнем этаже дома. Они называются «Бабушка»…

— Скажи, а где ты спала? — спросила меня позже, уже в Петербурге, композитор Марина Ланда, годом раньше тоже гостившая в этих комнатках. — Потому что я-то первую ночь спала на полу…

Я тоже была близка к этому…

Белоснежно-кружевная комната с сотнями предметов бело-голубого фарфора-фаянса… Боишься прикоснуться к накрахмаленным салфеткам, сесть на стул и нарушить гармонию комнат, где каждый сантиметр обработан художником Буленой. Мелкие цветочки, как жучки, бегут по углам и балкам, задаром взятый в строймаркете бракованный белый кафель с «оспинками» облицовывает ванную комнатку, остановившиеся часы (это комната ушедшего времени) показывают разное время… Сюда натащены сотни предметов с блошиных рынков — и все одного стиля. Изначально «Бабушка» пошла от фотографии кибитки цыганского барона, красующейся на стене. Но дальше дизайнерски росла и ширилась, все друзья вязали белые салфетки и таскали с блошиных рынков бело-синюю чушь. «Это комната-провокация», — предупредил меня Слава. Мол, после нее просыпается дизайнерский зуд и тяга к переделке своего жилища. Я восприняла провокацию по-другому. «В этом пространстве чувствуешь себя не субъектом, а объектом, причем объектом, не соответствующим этому миру», — сказала я Славе. И что совершенно точно — каждый день-утро-вечер я обнаруживала здесь новый предмет, не виденный раньше, хотя жила, спала, ходила тут целую неделю.

Старший сын Дима устроил свои комнаты в хайтековском строгом стиле. Тут все, абсолютно все вделано в стены, все потроха жизни, шкафы и умывальники закрыты гладкими серыми поверхностями из «металлика».

Младший сын Иван захотел жить в белоснежном яйце — и художник Андрей Бартенев сконструировал это футуристическое жилье с белыми стенами-завихрениями, винтовой лестницей на второй этаж и «гнездом» или берлогой, где Ваня, клоун и дизайнер (полгода играет в Snow show, полгода делает мебель на Бали), отдает дань сну, соединенный с жизнью только шаткой лестницей, наподобие тех, по которым залезают на крышу. Теплое сердце или чрево дома — «Мексика», оранжевая, как мандарин. С печкой AGA, пять духовок которой нагреты всегда (каждая имеет свою температуру) и готовы печь и варить. С деревом-шкафом посередине, с угловой библиотекой, стенки которой образуют маленькую сценочку для выступлений. С яркими молчаливыми рыбами-светильниками под потолком, общим разрисованным рабочим столом, компьютером, живописными стульями и огромным оранжевым диваном. Тут работают, едят, принимают гостей, журналистов, просто собираются всей семьей… И изо всех верхних углов глазеют на эту многофигурную жизнь фантастические мексиканские зайцы с узорчатыми ушами, синие муравьеды и прочие игрушечные гротесковые твари… Стулья и столы разрисованы необыкновенными картинами наивной, детской, снежной и солнечной жизни, там всходит луна и заходит солнце, идет снег и растут деревья. Этот живописный мир покоится на ножках из необработанных деревянных стволов и кажется стадом слонов и слонят, радующихся жизни…

И если есть в мире идеальная детская — это расписанная Ос Гемеос детская на Мельнице (а еще выше — детская библиотека). Сидя в кораблике, вы можете плыть по волнам мультиков, качаться в желтой качалке-месяце («месяц-месяц-месяцович»…), играть в укромных домиках и бесконечно бегать по разным крутым лестницам…

Гостевой дом стоял в ремонте, и я только слышала рассказы о тамошних интерьерах…

«„Щелкунчик“ была одна из лучших комнат. Как будто ты среди игрушек, но ты меньше их, они вокруг тебя. Реальность исчезает… „Девичья“ — это кисейно-романтическая комната. Соседнюю хотели сделать офицерской, гренадерской. Все шкафы забиты любовными письмами: каждый из гостей, кто ночевал там, должен был оставить любовное письмо. Люди так мучились, поскольку не писали никогда!»

ФОРМУЛА МЕЛЬНИЦЫ

Конечно, само слово «мельница» ассоциируется у нас с Дон Кихотом. Ну, еще с Шубертом и идеей бесконечной жизни. Ну, еще у кого-то с давней пьесой В. Мережко «Мельница счастья», где создавали, да не создали, как я смутно помню, утопически прекрасный мир идеальной коммуны…

«Как другие артисты и поэты, я раньше других людей узнаю что-то о мире, например, раньше клоуны делали красные волосы, а теперь так ходят на улице… Когда-нибудь весь мир будет жить так, как сейчас живут артисты, и весь мир будет как наша мельница», — говорил Слава.

Конечно, в этом есть что-то донкихотское, но не в плане какой-либо борьбы (она у Полунина отменена), а в смысле служения идее и вере в победу добра над злом… Но напрашиваются и другие (не исключаю — вполне банальные) образы. Теперь, издали, она представляется мне созданным райским садом, отгороженным в своей красоте от безобразий мира.

И мельницей, поставляющей мешками всякую радость (а радость — хлеб…). Но самое важное здесь — река и водопад. Шуберт. Вода, вечно протекающая сквозь жизнь, перемалывающая дни. Жизнь бесконечная и имеющая цель в себе самой, в своих изменениях. На Мельнице, в общем, почти каждую минуту совершается событие. Оно может быть любым: переложенная с места на место вещь, надетая на голову деревянной женщине шапочка (и женщина выглядит по-новому) или пойманная гостями рыбка — всё это события. На моих глазах центральным событием одного утра была выкачка первого меда из новых ульев, на другой день — тщетные поиски мною и Славой могилы Шарля Дюллена на кладбище в соседней деревне. Как-то, говорят, Юки затискала Рябу до того, что та преждевременно снесла яйцо, и его запихивали ей обратно. Тоже — явное событие. А уж праздники!

Сюда вложено четырнадцать лет труда, фантазии, денег, усилий, тут все возникало постепенно и возникает до сих пор. Это не вполне семейные угодья, это место, открытое бесконечным гостям. А ведь сколько угодий наших художественных кумиров обнесено высокими заборами — и никаких вам ресничек у кошки на верхушке доски!.. Собственно, мне нечего добавить.

Пересадила игрушечную лягушку со ступеньки на ступеньку, а когда шла обратно, ее опять кто-то пересадил. Сделала кю-кю, собрала лаванду в круглую корзинку (вот она прорезонировала с «Бабушкой»), послушала Фриша, надела шапочку на голову индийской деревянной женщине. Мир изменился. А вот еще и текст написала. Свобода!

Август–сентябрь 2014 г.