Пиппо Дельбоно строит спектакль на классических бинарных оппозициях: дух/тело, настоящее/искусственное, присутствие/запись, оригинал/копия, реальность/игра. В роли Цезаря он выводит на сцену актера с синдромом Дауна, во время спектакля по залу разносят пирожные, два голых мужчины на сцене нежно обнимают друг друга под крики из мегафона «революция, революция». Революция действительно происходит. Но только в голове у самого Пиппо Дельбоно. Режиссер борется со стереотипами, которые сам же и создает. Все бинарные оппозиции существуют только в сознании, оттого и революция больше походит на бурю в стакане воды. Не секрет, что тиранов создают именно революционеры, а границы существуют только для контрабандистов.

Однако все действие проникнуто этим наивным желанием преодолеть условности театра и столкнуть лицом к лицу естественное и искусственное. Он преподносит нам зрелище, которое больше похоже на его псевдопатографию: история патологических отношений с матерью, гомосексуализм, нарциссический конфликт со своим телом — хотя вопрос «так ли это на самом деле?» в театре оказывается совершенно бесполезным. Будь это истиной или ложью в реальной жизни, для сценического действия это не прибавляет ни новых значений, ни новой выразительности, ни драматизма. Вопрос о реальности за пределами сцены — это вообще не вопрос театра. Тем не менее идея спектакля вращается вокруг вопроса о подлинности и фальшивости, настоящей орхидее и искусственной орхидее: при всей своей технологической современности, Дельбоно остается в рамках классического противопоставления «настоящего» и «искусственного».

Одна из героинь рассказывает историю про две орхидеи, которые стоят на подоконнике, один из цветков настоящий (орхидея-1), а другой искусственный (орхидея-2), и никто не может отличить один от другого. Но давайте зададимся вопросом о подлинности. Что дает нам основания думать о предмете как о более «настоящем», «подлинном» или «живом», нежели другой объект? Или что делает предмет более «искусственным» по сравнению со всеми остальными?

Сам же Дельбоно воспроизводит греческий миф о сатире Орхе, убитом и расчлененном на части, тело которого превратилось в прекрасные цветы, названые в честь убиенного сатира. Таким образом, мы узнаем, что живой цветок (орхидея-1) — это вовсе не оригинал, а всего лишь воплощение тела сатира, его символ. То есть цветок орхидеи столь же искусственен и текстуален, как и пластиковая копия (орхидея-2); они оба являются продуктами культурных технологий. Живая орхидея оказывается вторичной по отношению к сатиру. Таким образом, в попытке докопаться до «подлинной реальности» мы попадаем в дурную бесконечность, где каждая находка оказывается перезаписью чего-то более раннего, каждый оригинал оказывается копией чего-то более исконного.

Любая реальность театральна, поэтому вопрос о том, что первично, не имеет смысла ни в онтологии, ни в эстетике, ни в практике театра. Мы всегда имеем дело с символической реальностью (реальностью-2) и можем только воображать реальность-1, с которой никогда не встречаемся напрямую. Если же нам вдруг и удается заглянуть по ту сторону символической реальности, единственное, что мы там находим, — это разложившийся труп сатира. «Чьи в небо щерились куски скелета, Большим подобные цветам», как говорит Бодлер.

Дмитрий ОЛЬШАНСКИЙ
Ноябрь 2014 г.