П. И. Чайковский. «Евгений Онегин». Михайловский театр.
Музыкальный руководитель и дирижер Василий Петренко, режиссер-постановщик Василий Бархатов, художник-постановщик Зиновий Марголин
Для Василия Бархатова «Евгений Онегин» П. И. Чайковского в некотором роде этап пройденный: постановка перенесена со сцены Национального театра оперы и балета Литвы, где им же и была осуществлена в 2012 году. Пока Мариинский театр осваивает одновременно три сцены, самые многообещающие премьеры происходят в Михайловском, и как раз именно за счет активизации режиссерских сил: Жолдак, Могучий, Бархатов. Сначала интерес к сложным, глубоким подтекстам «Онегина» возродила еще свежая в памяти (а ныне отправившаяся на сцену театра в Бордо) версия Андрия Жолдака. В Мариинском ответной репликой стал спектакль Алексея Степанюка — хрестоматийная, понятная, комфортная постановка для любителей традиционализма и арий у рампы. Вариант Бархатова, сменивший в Михайловском жолдаковский спектакль, оказался совсем другим, а рецензенты вслед за авторами программки единогласно назвали его «чеховским».
Сцена из спектакля. Фото С. Левшина
С методами работы Бархатов определился давно и продолжает им следовать здесь: сочиняет новую историю на основе драматургии музыкального текста, продумывает закадровую завязку, разрабатывает до мелочей мотивацию движений, жестов, сложную психологию каждого персонажа, экспериментирует со временем действия — оно, вопреки ожиданиям, неопределенное. Режиссера интересует случай, от столетия не зависящий, — внутренняя подоплека отношений, несостоявшийся союз, роковое влияние социальной среды и толпы на личное, тихое чувство.
Все начинается в деревне, где обитает семейство Лариных. Атмосфера отнюдь не идиллическая: захолустье, отдаленность от города, главное занятие местных жителей — попойки, пьяные балаганы, драки.
Сценография Зиновия Марголина, с которым Бархатов работает уже не первый год, — случай, когда согласованность решений режиссера и художника доходит до автоматизма и рождается смыслово наполненное оформление, отсылающее к главному настроению сюжета, с помощью внешних образов расставляющее акценты. Так что многое и в самом деле становится понятно сразу. Маленький домик на отшибе, у реки, душный, с тесной кухней, — домик-тюрьма, домик-клетка, где вынуждены сосуществовать четыре одинокие женщины. Скупо, лаконично: кроме жилища — выброшенная на берег лодка, вместо веранды — стулья и пустой стол. Все остальное пространство занимает декорация-стенка с вырезом абриса реки, уходящей за горизонт, в недостижимую пронзительно- синюю бесконечность. Она же — снежный склон, на котором устраивают гулянки крестьяне, она же — берег, где отдыхают после купания полуголые деревенские девицы, ничуть не смущаясь посторонних. С этой же горы спускается в деревню Онегин, на этой вершине произойдет и трагическое столкновение с Ленским. Невыносимая теснота, безысходность, невозможность вырваться и, наконец, неизбежный скат вниз, спуск, падение в этой выразительной линии последнего плана сцены.
Ларина-старшая (Анастасия Виноградова-Заболотская) то и дело предается воспоминаниям об упущенной жизни, приживалка-нянька (Любовь Соколова), грубоватая, обмотанная сотней платков, женщина без возраста, и та — со своим прошлым: горько, с нескрываемой болью одергивает Татьяну в ответ на просьбу о письме. Ни одна из сестер не желает мириться с таким существованием, только Татьяна (Асмик Григорян) прячется в книгах, нервно затыкает уши, а Ольга (Ирина Шишкова) скандалит и в отчаянии бьет посуду. Они разные, и младшая живее, чувственнее, жажда жизни в ней сильнее: безудержно хочется катиться с заснеженных гор, хотя бы для того, чтобы не страдать, не видеть, не задумываться. Неслучайно в деревне много веселятся — то разыгрывают костюмированную свадьбу, то наряжают Татьяну в расшитые тряпки, то местного мужика переодевают в женское платье — так ведь проще, в полупьяном угаре забывается и грязь, и нищета, вообще любое горе.
А. Григорян (Татьяна). Фото С. Левшина
Видимо, широта, размах, естественность жизни и привлекли поэта в этот деревенский «рай». Ленский (в исполнении приглашенного артиста Дмитрия Корчака) по писательской привычке носит с собой блокнот — заносить впечатления, мысли, неожиданные обороты и эпитеты. Он, скорее всего, талантлив, оттого, конечно, немного пижон. И Ольга ему нравится, но больше нравятся собственные мысли и чувства — даже сидя в ожидании «дуэли», он фиксирует ощущения, которые вполне могли бы стать основой для будущего рассказа, пьесы, романа. Для него и ревность — такое интересное ощущение, и повод для ссоры выбран глупый, мальчишеский — Онегин не танцевал с Ольгой, а просто катался с ней на санках. Детские игры, детские обиды: Ольга катается на велосипеде, пока Ленский, веселясь, зачитывает ей любовные вирши, — здесь все, кроме Татьяны и Онегина, несерьезны и любопытны. Тем нелепее смерть Ленского, случайная, некрасивая, непоэтичная.
Вместо запланированной дуэли на пистолетах — обыкновенная грязная деревенская драка, в которой никому не интересны причины, правила, честь. Гораздо важнее сила кулаков. И Ленский погибает случайно, в пьяной стычке. Недаром его окружают ряженые: звериные маски, рогатые, мертвые головы. Этот «народ», соскучившись по мордобою, со звериным азартом и жаждой расправы хоть над кем-нибудь подталкивает друзей к «драчке», подпихивает сопротивляющегося Ленского к потрясенному Онегину. Агрессивноразгоряченная толпа задавит поэта Ленского, напугает до смерти интеллигента Онегина, она же поглотит и Ольгу, трагичность и некрасивость судьбы которой предопределены.
Онегин в исполнении Владислава Сулимского — полная противоположность мрачной, демонической фигуре Онегина (Янис Апейнис) из спектакля Жолдака. Усталый, потрепанный, с густым, тяжеловатым баритоном, словно из чеховской пьесы: невнятный и жалкий, «кухонный», домашний, не привыкший и не умеющий бороться. Поначалу даже неясна причина внезапных чувств к нему Татьяны. Но глядя, как в шутку (а больше издеваясь) деревенские выдают ее замуж за очередного подвыпившего весельчака, понимаешь, что она видит в Онегине того, кто вытащит из этого нескончаемого пьяного хоровода. Ценны в нем чуткость и душевность, то, что догадался накинуть пиджак ей на плечи, например. Сложно представить, что к такому Онегину можно испытать страсть, а вот любовь от отчаяния, основанную на чувстве надежды, — вполне. «Вообрази, я здесь одна, никто меня не понимает…» — в контексте спектакля ария звучит как мольба о спасении. Асмик Григорян хороша и эмоциональна, хотя чрезмерная экзальтированность, метания по сцене, кажется, достались ее Татьяне от предыдущей героини — Сенты, отчаянно боровшейся за любовь. А вот Онегина такая порывистость чувств пугает, как и вся «бессмысленность и беспощадность» того, что он в этой деревне видит. Их первое объяснение происходит на улице, посреди разбросанного белья, на виду у хихикающих деревенских купальщиц. Неловкое для обоих, нелепое объяснение.
Сцена из спектакля. Фото С. Левшина
Пьяная духота деревенской жизни не просто фон: режиссер не побоялся сделать именно народные сцены двигателями сюжета. Правда, с массовкой не все вышло в достаточной степени ловко — порой народному веселью, при всей его задуманной «бессмысленности и беспощадности», не хватало той самой страшной, тупой ярости и силы (будь то веселье или драка), пугающего единения.
Зато в третьем действии толпа преображается, возникает новый образ среды, частью которой стала и Татьяна. Здесь никто кулаками не машет и не пускается вприсядку, наоборот — здесь никого не замечают. И Татьяна теперь — холодная и разумная, безразличная, приличная, слишком устроенная, слишком практичная, чтобы просто взять и бросить все из-за нахлынувшего чувства.
Последняя встреча происходит на железнодорожном вокзале. Железная дорога — вообще образ романтический и обыденный одновременно, многозначный: волнующий стук колес, предсказывающий перемену места и судьбы, бесконечные встречи-расставания… И, конечно, в памяти возникает образ Карениной, которая перед этим устрашающим, завораживающим стуком колес судьбы не остановилась. Для Татьяны же преимущества новой, устроенной, надежной жизни очевиднее, чем опасное, с новой силой вспыхнувшее чувство. Это очевидно и для Гремина (Айн Ангер, приглашенный солист Венской государственной оперы) — красивого, совсем не старого, типичного представителя «сильных мира сего», уверенного в своих правах на власть, на Татьяну. Его ария — в спокойной и чуть предостерегающей манере сильного и ленивого зверя — лишь возможность показать Онегину, кто «правит бал». Поэтому он может позволить жене объясниться с бывшим возлюбленным и невозмутимо курить сигару в стороне, пока Онегин, нелепый, мечущийся, так до конца и не понимающий, что происходит, в отчаянии пытается отобрать у Татьяны чемодан.
Новый «Онегин» по простоте, намеренному отсутствию широких жестов получился действительно чеховским, «неловким» спектаклем о людях невыдающихся, неудавшихся, об истории — не случившейся. Вслед за музыкой Чайковского режиссер не отрицает любовь между героями: оркестр, под руководством Василия Петренко звучит эмоционально и проникновенно, но обстоятельства — бытовые и банальные — побеждают. И финал прост и обыден: человек растерянно стоит посреди переполненной вокзальной площади, на фоне очередей, сумок, кульков, тележек, гула поездов, бормотания громкоговорителя, разговоров приезжающих и отбывающих. И «о, жалкий жребий мой» — не вопль, а усталый выдох, обессиленный, бесполезный. Ну не кричать же на вокзале, в самом деле.
Октябрь 2014 г.
Комментарии (0)