Е. Попов. «Плешивый амур». МТЮЗ. Режиссер Генриетта Яновская, художник Сергей Бархин

Сначала цитата из ЖЖ автора комедии Евгения Попова — в качестве эпиграфа: «В самом начале 70-х я сочинил „идейно-ущербную“ комедию с двумя самоубийствами под названием „Плешивый мальчик“, где действовала эксцентричная сибирская пьянь и рвань с улицы Засухина, знакомая мне с детства. Комедию, естественно, запретили, однако не прошло и сорока пяти лет, как эту пьесу поставила на сцене Московского ТЮЗа великая Генриетта Яновская».

Из Красноярска, где Евгений Попов родился, он уехал в 1974 году. Яновская с Гинкасом, который два года руководил Красноярским ТЮЗом, уехали оттуда еще раньше. О пьесе, конечно, узнали одними из первых, хотели ставить, но понимали, что это невозможно. Что говорить о них, молодых тогда режиссерах, — Олег Ефремов, которому пьеса очень понравилась, сразу объяснил начинающему автору, что цензура ее ни за что не пропустит: вон, они даже «Утиную охоту» Вампилова не разрешают. И в качестве компенсации обещал помочь ему поступить в Литинститут, из чего, правда, тоже ничего путного не вышло.

Вернемся в 1974-й: Вампилов уже два года как утонул в Байкале, все его пьесы написаны и ждут своего часа. Год как существует знаменитая арбузовская студия молодых драматургов. Признание к ним придет много позже. Например, «Уроки музыки» Людмилы Петрушевской в 1979-м поставит Роман Виктюк в ДК «Москворечье», но пьесу сразу запретят — и напечатана она будет только в 1983-м. Все это сейчас классика. А вот «Плешивый мальчик» Попова — в Московском ТЮЗе он называется «Плешивый амур» — дошел до сцены только в XXI веке. И возникает вопрос — почему именно сегодня Генриетта Яновская решила пьесу поставить? (Ведь столько времени прошло, что программку даже пришлось снабдить словарем, разъясняющим смысл таких слов, как шалашовка, солнцедар или арагац.) Чтобы восстановить историческую справедливость или зачем-то еще?

А МОЖЕТ, МОЯ ВЫСОТА — ВНИЗУ

Деревянный барак на улице Засухина, 13 воспроизведен на сцене художником Сергеем Бархиным подробно и с любовью. В нем много окон, которые жильцы, переругиваясь, то и дело открывают и закрывают. В центре двора — колонка, где берут воду, и дощатое место общего пользования, которое никогда не пустует и из которого в самый патетический момент обязательно кто-нибудь выходит, громко хлопая дверью. В этом дворе появляется, как будто уже из другой жизни, Стас, пьяница и тунеядец, чьими учителями были улица, философ Монтень и гробовщик Федор, — актер Максим Виноградов. Он вспоминает, как все было, начинает рассказывать историю дома, и свет так причудливо и нежно ложится на старое здание, что внутри его будто возникает сияние и оно уже кажется прекрасным…

Жизнь во дворе начиналась со звуками гимна из радиоточки — в Красноярске он гремел аккурат в десять часов утра, когда уже можно было отправляться в магазин за водкой. И любитель Есенина сантехник Епрев (Александр Вдовин), потомок француза, занесенного в Россию войной 1812 года, алиментщик Шенопин (Антон Коршунов) и праздный философствующий Стас понимали в этот момент, зачем наступил день. Давно известно, что едва ли не вся наша доперестроечная литература и драматургия, от «Утиной охоты» и «Чинзано» до знаменитых «Москва — Петушки», — это своего рода антология пьянства. В России пили всегда, но именно в семидесятые-восьмидесятые годы, уже «вегетарианские», но не менее гнусные, чем раньше, а может, и более безнадежные времена, думающему и чувствующему человеку не пить было решительно невозможно. Самые глубоко думающие и тонко чувствующие просто-напросто спивались и погибали, как вампиловский Зилов, а Евгений Попов, написав в своей пьесе строки «Я раскупорил десять бутылок вина и слил в канистру», даже счел нужным оправдаться: «Чтобы меня не обвинили в том, что я украл рецепт коктейля у покойного Венедикта Ерофеева, замечу, что этот текст написан на пять лет раньше поэмы „Москва — Петушки“. Просто все это тогда в воздухе висело, и Венедикту бог дал работу сгустить такое разреженное пространство до концентрации гениальной прозы…»

Сначала спектакли об обитателях дна застойной эпохи ставили жестко, ужасаясь, в стиле приснопамятной «чернухи», потом бытие этих героев приобрело некий почти сакральный смысл, а вот теперь Яновская, деликатно соблюдая немалую уже дистанцию, ведет рассказ не приукрашивая, но нежно. Она вообще, на мой взгляд, очень нежный режиссер, умеющий из ничего, из двух-трех реплик, мимолетного взгляда, одного музыкального аккорда и света одного прожектора создать на сцене совершенно особую, теплую и волнующую атмосферу. Это всегда атмосфера для людей, которые тебе интересны и рядом с которыми хочется быть. Даже если перед нами коммуналка обожженных войной — знаменитый «Вдовий пароход». Даже если это дом женщины-вамп Леоны (ах, как играла там Виктория Верберг!) и речь о фарсовом и насквозь условном Кроммелинке. Или как теперь — барак на городской сибирской окраине, где буквально друг у друга на голове живут эксцентричные и не очень счастливые персонажи.

Типажи подобраны безупречно. Спектакль о любви, конечно: вот бывший летчик Коля (Константин Ельчанинов), по требованию своей возлюбленной Лизы (Мария Луговая) поднявший в небо без разрешения самолет и отсидевший за это срок. В него влюблена почтальонша Надя (София Сливина), а сама Лиза его вовсе и не любит: ей нравится невесть как осевший среди простого народа писатель-диссидент (Александр Тараньжин). Мать Лизы и Стаса — восхитительная Марина Зубанова: это главная женщина советской эпохи, всегда в халате и фартуке, задыхаясь, она летает на полных ногах из очереди в очередь, вечно неспокойна и озабочена, не задумывается ни о чем кроме как накормить и обслужить семью, а это требует почти героических усилий. И еще пенсионер Фетисов, «человек неплохой, но ввиду свободного и заслуженного отдыха во все лезет». Игорь Ясулович не просто великолепно играет эту роль — за ним подлинный опыт долгой советской жизни, а этому не учат в театральных вузах и это не сможет объяснить ни один самый лучший режиссер в мире. Когда на собрании жильцов пенсионер Фетисов встает за трибуну с гербом, наливает себе воды из графина и говорит, что международная обстановка накалена, он точь-в-точь Михаил Андреевич Суслов, которого, кстати, ввиду некоторого портретного сходства Ясулович мог бы замечательно воплотить на сцене. В сущности Фетисовы и Суслов ничем друг от друга и не отличались: это была выдрессированная армия зомбированных с рождения людей, этаких чеховских беликовых новой эпохи, которые на все вопросы знали ответы и безошибочно распознавали все живое и талантливое, чтобы тут же его немедленно задушить. Хотя потом на свадьбе Коли и Лизы он и будет плакать пьяными слезами, образ получился зловещим и на все времена, включая сегодняшние. Но Яновская опять же нигде не судья — ей дороги эти люди, все без исключения.

Полагаю, что природа нежности ее спектаклей — это мир ощущений и памяти, связанный с Ленинградом, с ее детством и театральной юностью. Этот микрокосмос она держит на своих плечах не как слабая женщина, а как могучий атлант и никому никогда его не отдаст. Петрушевскую как-то спросили, на чьей она стороне — мужчин или женщин. На стороне детей — был ответ. Яновская тоже всегда на стороне тех, кто слабее, кто страдает. Умный и ироничный Стас, когда его спрашивают, в чем его достижения, тонко замечает, что, может, его высота — быть не наверху, а внизу. «Там, где мой народ, к несчастью, был», — как сказала другая очень умная женщина. Достоинство и сейчас не в том, чтобы примкнуть к большинству, а в том, чтобы думать. И любить. И понимать. Яновская создает в этом спектакле на сцене жизнь, полную любви. Создает из чего-то очень простого, неприхотливого — и жизнь возникает, распускается, как скромный цветок, подобный тому, что растет в горшке внутри шины на авансцене.

ГОРИТ, ГОРИТ СЕЛО РОДНОЕ, ГОРИТ ВСЯ РОДИНА МОЯ…

Это строки из песни, которую тихо и проникновенно в начале спектакля поют обитатели барака. Русские песни вообще почему-то очень печальные и заканчиваются часто трагически. То он ее за борт бросает, то ножом режет. Два убийства, вернее, самоубийства и в «Плешивом амуре»: свадьба Лизы и Коли состоялась, и двор озарило прекрасное подвенечное платье невесты, но дальше все пошло наперекосяк. Понимая, что вышла за нелюбимого, Лиза читает вслух прощальное письмо Нади, адресованное Коле: та пишет, что жить без него ей невмоготу и заготовлен уксус. Коля мчится к ней, но уже поздно. Тогда он достает отцовский пистолет и стреляется. Такое вот индийское кино на сибирской окраине. Интересно, что, как рассказывает автор, в жизни было точно так же: только бывший летчик сначала, хотя и не сразу, убил жену, а потом и себя. Возможно, чтобы снова не сесть в тюрьму.

Тюрьма вообще важная тема пьесы, хотя на первый взгляд это и незаметно. Там отсидел уже срок Коля, из-за чего его мать разбил инсульт и она теперь лежит парализованная. Побывал там и сантехник Епрев. В тюрьму скоро отправится весельчак Свидерский (Павел Поймалов), директор шашлычной, который сам признается в том, что ворует. Тюрьма то и дело возникает в разговорах:

— А правда, что там людей собаками кормят?

— Не знаю, еще не сидел.

Возможно, скоро туда заберут за тунеядство и стиляжничество Стаса. Так или иначе, тоталитарное, лагерное сознание пронизывает всю эту жизнь снизу доверху, и от этого никуда не деться. Молодому в начале семидесятых автору казалось, что он пересказывает анекдоты, а выходило страшно, почему пьесу и невозможно было поставить.

Та же Лиза не просто жестокий, незрелый ребенок — ей хочется настоящей, другой, более красивой и осмысленной жизни, которую она и пытается обрести то в небе на украденном самолете, то в браке с нелюбимым Колей, то в страстном признании ошалевшему от такого свадебного сюжета писателю. Молодой актрисе еще предстоит выстроить и прожить эту непростую и важную для понимания всей пьесы роль — пока она не в состоянии выйти за рамки мелодрамы.

Увидеть в пьесе родовые особенности ТОЙ жизни можно было действительно только через сорок с лишним лет. Тогда ведь еще никто не знал, что в 1979 году Попов будет исключен из Союза писателей, куда только-только вступил, за участие в альманахе «Метрополь». К тому времени Шукшина, который дал ему путевку в жизнь, написав предисловие к публикации рассказов в «Новом мире», уже пять лет как не будет в живых. В 2000 году уйдет из жизни Ефремов, так мечтавший о новой драматургии для МХАТа и все-таки успевший поставить «Московский хор» Петрушевской. Сама Яновская, по крайней мере до перестройки, явно не по своей воле, ставила эту драматургию редко — Вампилов и вот теперь Попов. Поэтому ей тем более было важно вернуться к старой пьесе и прочесть ее с высоты пережитого и понятого.

ПРОЛЕТАЮЩИЙ, МГНОВЕННО ТАЮЩИЙ

И все-таки они были романтиками. У Василия Аксенова в романе «Таинственная страсть» в самые важные моменты жизни героев появляется некий дух, смысл, божественное начало, если хотите, которое они явственно ощущают: «Я Пролетающий — Мгновенно — Тающий». Последний раз он осенит Ваксона и его Ралиссу на похоронах Роберта Рождественского, когда шло прощание с Эпохой. У Евгения Попова — всегда преданно любившего Аксенова, считавшего его своим «старшим братом» и даже написавшего о нем вместе с Александром Кабаковым интересную книгу — тоже есть свой «пролетающий».

В одном из эпизодов пьесы и спектакля писатель, пишущий в стол и живущий за счет «Мурлыки», идущей в кукольном театре, решает все-таки прочесть двору свое настоящее. И читает сюрреалистическую новеллу — опять же о пьянстве, но и о любви тоже, — в которой такой финал: «А в мире было неспокойно. Там кашляли, чихали, скрипели дверьми и тесными ботинками, досматривали кино, сплетничали, молились, лгали. И никто не знал, что по небу полуночи летел голый плешивый мальчик. Его звали Амур. Он был пьян. Он качался в воздухе и терял золотые стрелы. Они падали на землю косые и вертикальные, как дождь». Автор утверждает, что написал этот рассказ еще в 1965 году в Красноярске, а потом целиком ввел его в пьесу.

Свинцовое небо, дома и косой дождь — все это есть в великолепной декорации Сергея Бархина. И все это так прекрасно нарисовано, что, когда обитателям барака объявляют о грядущем выселении да еще Анна Герман поет где-то за сценой своим тихим нежным голосом, действительно понимаешь их грусть. Ведь это тоже расставание с эпохой, в которой жили бедно и тяжело, но жили, пели на свадьбах «Хас-Булат удалой» и дарили молодым подушки, умирали и несли на руках гроб под пение медных духовых, мастерили самострелы и влюблялись. Это была жизнь, и другой уже не будет. И может быть, самое лучшее, самое пронзительное в этом спектакле — голос самой Геты Яновской — матери Коли. Мы не видим ее, а только слышим. «Коля, Коля, где ты?» — все время окликает она. Будто взывает к небесам, где, как ей кажется, по-прежнему летает ее сын, да она и сама зовет его уже оттуда, с небес, и, пока звучит ее голос, эта жизнь никуда и никогда не исчезнет.

Май 2016 г.