Э. Ионеско. «Носороги». ТЮЗ им. А. А. Брянцева. Сценическая редакция текста, постановка, сценография, хореография, костюмы, реквизит, маски, свет и видео Николая Рощина и Андрея Калинина

Э. Ионеско. «Носороги». Театр «Мастерская». Режиссер Александр Кладько, художник Борис Шлямин

Зрители, пришедшие на спектакль в ТЮЗ, миновав темный зал, оказываются на сцене, в самом ее центре, на малом поворотном круге. Чуть подальше и повыше расположены артисты. Дистанция между зрителями и актерами равна второму кругу. То есть, казалось бы, рукой подать. Все мы локализованы в одном пространстве, одинаково заперты внутри бумажных (или тряпичных) стен — ловушка от искусства, эдакая арт-западня.

Вроде бы установлено условное равенство: на ближайшие два часа мы — под руководством режиссеров, что находятся где-то там, откуда регулярно доносится рев носорогов, — должны стать единым целым, как-то поговорить, пообщаться — вербально, эмоционально ли… Но не тут-то было. Мизансцена всегда такова, что мы смотрим на служителей Мельпомены снизу вверх. Позже выяснится: эмоционально тоже можно не реагировать, подключаться здесь не только не обязательно — совершенно не нужно, даже противопоказано. Единственное, что неизменно требуется от публики, — думать, оценивать, сопоставлять, понимать. Или хотя бы попытаться понять.

Действие происходит не то в психиатрической лечебнице (как подметили репортеры одного из телеканалов), не то в доме престарелых. А в общем, нигде: в абстрактном высвеченном зале. На белом фоне — пять черных коек. На каждой — по немолодому пациенту: Беранже, Жан, Дюдар, Логик, Мсье Беф и Дэзи. Сам Беранже в исполнении Игоря Шибанова — уставший от жизни, много пьющий, потрепанный человек. Его давно ничего не интересует, единственная радость — бокал коньяку, да и то — радость сомнительная, в чем герой вполне трезво отдает себе отчет, но ничего не поделаешь: алкоголь — робкое счастье интроверта, счастье от безысходности.

Слева от пациентов — два молодых человека (Дмитрий Ткаченко и Константин Федин) сидят и смотрят прямо на нас. Справа — две девушки в черном облачении, напоминающем шахидский наряд (Ксения Плюснина и Анна Мигицко). Они, как и юноши, сидят, но только смотрят не на нас — на пожилых подопечных. Лица расслаблены, взгляд беспристрастен, до страшного пуст. Эти безымянные (в программке так и обозначено «Молодой человек — 1 и 2», «Девушка — 1 и 2») молчаливые слуги просцениума, не вымолвившие за все два часа ни слова (только в финале поют, растягивая на разный манер гласные), организуют пространство: водят героев на процедуры, следят за присутствием всех на утренней гимнастике, прислуживают, подливают коньяку, а по сути, усыпляют бдительность, тихо и незаметно, постепенно занимая место в этой лечебнице.

Почти каждая сцена из жизни персонажей Ионеско сопровождается движением поворотного круга: меняется ракурс, угол зрения, открывая нечто новое в черно-белом мире. Пассивно следуем то в одну сторону, то в другую; то у нас поворот на 180 градусов, а то на 270, а вот уже, совершив виток, возвращаемся на прежнюю позицию. Для нас — наблюдающих за историей — ничего не меняется. Для проживающих эту историю, сталкивающихся с жестокой реальностью, явившей себя в образе носорожьего бесчинства, — вроде бы меняется все.

Николай Рощин и Андрей Калинин, отказавшись от символики и условности «носорожьей болезни», выводят на сцену рогатого, устрашающе рычащего зверя: огромный резиновый носорог, будто только сошедший с гравюры Альбрехта Дюрера, упорно следует за еле бегущими стариками, сметая все на своем пути. Предметы старины, четвероногие собратья или люди — ему не важно: все будет втоптано, разрушено, убито.

Сцена из спектакля. ТЮЗ им. А. А. Брянцева. Фото Н. Кореновской

Вводя в действие псевдонатуральное непарнокопытное, режиссеры, видимо, хотели наглядно продемонстрировать, как страшна природная стихия, страшна прежде всего своей необузданностью, беспощадностью, нерациональностью, о чем непрестанно размышляют герои. Homo sapiens, казалось бы, подчинил все и вся, а потому происходящее видится нелепой шуткой, которая вот-вот завершится, и не чем-нибудь — happy end’ом. Но мир меняется: количество жертв растет в геометрической прогрессии. Однако фокус, запланированный режиссерами, не вполне удается: технически сцена выполнена так, что вызывает у публики не холодный нервический хохоток — отдельные неловкие смешки. Поплескать «кровищи», предъявить публике «трупы-трупы-трупы», как это ловко удавалось Н. Рощину в «Вороне», здесь не выходит: и трупов не так чтобы очень, и кровища не брызжет, а неумело сидит красочным сургучом на тельце убиенной кошечки. В общем — ни два, ни полтора.

Та же история позже будет с масками, которые герои меняют в процессе оносороживания, якобы прячась за полупрозрачной перегородкой. Открытый прием, рассчитанный на комический эффект, после появления артистов, похожих не столько на чудовищ, сколько на фантомасов, вызывает максимум — недоумение.

Сцена из спектакля. Театр «Мастерская». Фото Н. Казакова

Не до конца удается режиссерам разрешить проблему актерского существования. Конфликт двух культур, Запада и Востока, косвенно заявленный с самого начала, вроде бы постепенно набирает обороты. Компания Беранже по манере исполнения существует в диапазоне от подробного психологизма до гротеска: голоса звучат громче, паузы становятся длиннее, жесты — изобретательней, интонации — причудливей. В противоположность им Молодые люди и Девушки молчат, покорно исполняя предписанное, не обращая внимания на всеобщее помешательство. И скупость их движений сродни скупости исполнителей восточной школы. Там градус накаляется, здесь поддерживается выбранная некогда температура. Однако там до точки кипения так и не доходит: актеры ТЮЗа подменяют гротеск комикованием. Столкновения систем не выходит.

В итоге зритель уподобляется сыщику, расследующему дело о носорогах, о том, почему, собственно, они являются героям и захватывают это мертвое, выхолощенное пространство. Умозрительно вывод получается таким: есть упорядоченный, рациональный мир, пространство европейца. Есть чувственный мир Востока; мир, в котором, согласно системе ценностей западного человека, правят инстинкты. Европеец прячется от чувств, глушит их алкоголем, усыпляет бдительность, теряет адекватность. В то время как наши соседи-соглядатаи спокойно и уверенно, никого не боясь, шаг за шагом идут в нашу сторону, занимают некогда наши земли. У этих людей — абсолютная выдержка, железная воля, подкрепленная стальным оружием. Юноши и Девушки Рощина—Калинина не реагируют на всеобщую панику, они не слышат звериного рыка, потому что они и есть — звери. Но они же и новая кровь, омолаживающая дышащую на ладан старушку Европу. Потому не случайно, когда стадо носорогов берет всех — и героев, и зрителей — в кольцо (в финале по окружности сцены на белые стены дается их теневая проекция), на смену электронному звучанию синтезатора Беранже приходит живое пение молодого квартета. И Беранже—Шибанов разбивает инструмент, бросает автомат, покидает пространство белого зала, оставляя нас в кромешной темноте. От прошлого не остается ничего: все разрушено, многие убиты. И надо всем высятся четыре юных создания в черных одеждах. Их голоса, стройные, сильные, полные жизни, влекут нас в новый мир. Насколько он новый и дивный, по-видимому, предстоит разбираться каждому уже не в театре — за его пределами.

Музыка, живое пение, попытка разобраться во взаимоотношениях культур есть и в спектакле Александра Кладько. Его вариант «Носорогов» вышел в театре «Мастерская» чуть раньше — в декабре 2015 года. Здесь — не в пример тюзовским — все герои молодые-стройные-красивые. Они вовсю наслаждаются жизнью: дорого одеваются, много пьют, вкусно едят. Дети ночи, они большую часть времени проводят в кабаре. Так кажется поначалу. Перед спектаклем, пока публика еще только занимает места, оркестр уже исполняет известные по фильмам Боба Фосса и репертуару Эдит Пиаф песни, вольно переведенные на русский язык. К примеру, вместо «Money, money» — «Миром правит мелкий бес». Тема порока, траты жизни возникает моментально. В музыкальных зарисовках косвенно передается содержание пьесы Ионеско. После нескольких номеров оркестр покидает сцену, наступает тишина; совершается ряд перестановок — и перед нами уютный французский городок: кафе с уличной террасой, лавка зеленщика и т. д. и т. п. Ночь с ее развлечениями сменилась днем, однако днем тоже вполне благодатным, где работа не противоречит отдыху. А потому — можно не только при свете софитов, но и при солнечном свете позволить немного лишнего. И Беранже, не отказывая себе ни в чем, пьет коньяк. Герой Ионеско в исполнении Арсения Семенова — молодой человек, мечтатель и поэт. Гедонист, ибо сама жизнь здесь взывает к витанию в облаках и всевозможным наслаждениям. Однако в это, в общем, мирное, приятное, комфортное местечко однажды вторгаются носороги. Нет, резиновые муляжи непарнокопытных, как у Рощина и Калинина, мы здесь не видим — слышим только громкое протяжное рычание и топот.

А. Семенов (Беранже). Фото Н. Казакова

В сценической версии Александра Кладько очевиден мотив двойственности. Он дан уже в самой структуре: хронотоп четко распадается на два мира — мир кабаре и мир французского городка. Очевидно, тема кабаре необходима режиссеру, чтобы вплести в действие зонги и — как следствие — ввести тему личной ответственности за предполагаемый выбор. Артисты, исполняя экстравагантные номера, действительно много иронизируют по поводу персонажей, акцентируя слабые стороны, усиливая комический эффект. И это — любопытный ход. Проблема в другом: после трех-четырех номеров в начале каждого из двух актов режиссер оставляет заявленную форму и переходит к психологическому театру. Конфликт между системами оказывается непреодолимым. Возможно, так и было задумано. Однако вот странность: артисты, проживающие жизнь героев здесь и сейчас, временами выходят из образов, демонстрируя некое подобие остранения, и вдруг холодно и чеканно зачитывают ремарки, прописанные драматургом. Выглядят подобные сценические экзерсисы неожиданно, даже противоестественно.

Говоря о двойственности, нельзя не упомянуть о конфликте поэт / художник и толпа, который также не остается без внимания режиссера: одинокий, но не сломленный, а, напротив, воспрявший духом, пробудившийся от морока повседневности Беранже противостоит эпидемии тотального оносороживания. Заняв уютное местечко в деревянной конуре, напоминающей походную палатку, сплошь заставленной книгами, он в этот момент максимально близок к себе настоящему, подлинному. Его глас вопиющего в духовной пустыне прерывается в финале наступлением темной армии некогда друзей-приятелей героя, отрекшихся от собственного «Я», ставших не людьми — непарнокопытными. Ночь, что раньше, приоткрывая бархатный занавес кабаре, приносила развлечения, казалась легкой, забавной, когда любое желание — законно, когда «мелкие и крупные бесы» доставляли исключительно удовольствие, теперь опускается траурным покрывалом одиночества. Мелодия уступила место строевому шагу, поэзия — речитативу. И, по мысли А. Кладько, пришел конец прекрасной эпохи доминирования Европы. Только, в отличие от Н. Рощина и А. Калинина, в качестве альтернативы режиссер предлагает двигаться не на Восток — еще дальше на Запад. Скромные аккуратные столики кафе, меню, написанные от руки, полуигрушечные лавочки зеленщика сметены ревущим стадом. Теперь здесь высятся небоскребы — во втором акте на заднике появляется их знаменитый абрис. Их окна хищно горят, высвечивая толпу скандирующих монстров, безжалостно обступающих героя Арсения Семенова. Никто и никогда больше не пропоет «Welcome to Cabaret!» — добро пожаловать в реальность, Беранже.

Май 2016 г.