«Идиот». Клоунада-нуар по мотивам романа Федора Достоевского. Театр Наций. Режиссер и хореограф Максим Диденко, сценограф и художник по свету Павел Семченко

«Не идиотничай!» «Идиот!» «Идиотка!» Что, кроме оскорбления, слышится в этих окриках? Стремление унизить? Указать на то, что что-то делается не так, в нарушение общепринятых норм и правил? Между тем в Древней Греции слово «идиот» имело значение «частное лицо, отдельная, обособленная личность», и в понятии этом ничего постыдного не было. Федор Михайлович Достоевский, выбирая название для своего великого романа, об этом, безусловно, знал. Но и обидные, обыденные толкования, вытеснившие за века первоначальное значение слова, тоже не смог игнорировать. Режиссер Максим Диденко, дерзнувший пересказать историю Князя Христа в жанре клоунады-нуар, сыграл на двойственности смысла названия. Идиоты — другие. Не с Земли, а с какой-то параллельной планеты. Похожие не на обычных людей, а на вызывающе нелепых клоунов.

Клоунские, сниженные интерпретации классики — не редкость. Алексей Вадимович Бартошевич в своих лекциях и статьях нередко упоминает представление «Гамлета», разыгранное в стародавние времена матросами некоего корабля. В свое время одесские «Маски-шоу» напропалую издевались над «Ромео и Джульеттой». Да мало ли цирковых реприз на темы из высокой литературы? Большинство таких версий — безжалостные пародии. В спектакле Максима Диденко все сложнее. Клоунский метод для режиссера — не способ осмеяния, а ключ к прочтению романа, возвращение к смысловым первоистокам. Стоит внимательно вчитаться в роман, чтобы понять — поводы к клоунаде заложены уже самим Федором Михайловичем. Все в его романе чрезмерно и чрезвычайно — события, столкновения, характеры, контрасты… «У меня свой особенный взгляд на действительность (в искусстве), и то, что большинство называет почти фантастическим и исключительным, то для меня иногда составляет самую сущность действительного», — признавался Достоевский в письме Страхову. Несовместимость чистоты и порока, света и мрака, надежды и безысходности фатальна, красота обречена, искания истины бесполезны… Тем не менее все остается на местах. Сосуществование противоположностей, как известно, — основа жизни. Обо всем этом в спектакле Максима Диденко рассказывается предельно доходчиво. В программку вложено либретто с перечнем эпизодов «Идиота», показываемых в спектакле. Но представление клоунов — не инсценированная версия романа, скорее, театральная инсталляция на тему.

И. Дапкунайте (Князь Мышкин), Р. Шаляпин (Настасья Филипповна). Фото В. Луповского

Князь Мышкин отделен от всех, даже от собратьев-клоунов. Он — клоун-аристократ, утонченный и ранимый Белый. Роль поручена женщине, изысканной красавице Ингеборге Дапкунайте. Строгий черный костюм, котелок Чарли Чаплина, грим Марселя Марсо, пластика деревянной куклы с негнущимися ладошками, мелко семенящими ножками. Андрогинное существо, хрупкое соединение инь и ян в одном лице.

Настасья Филипповна в выстроенной режиссером системе координат — тоже андрогин. Но андрогин зловещий, инфернальный. Статный Роман Шаляпин нахлобучивает кучерявый парик, отворачивает от зрителей лицо, кутается в меха. Неправдоподобно высокая «дива» вводит в транс драчунов и тихонь. Легкий полуоборот головы приоткрывает жуткую тайну внешности — впалые глазницы, почерневшие скулы. Да, это дьяволица, властно забирающая души всех подряд. Оборотень многолик — когда он еле тащится под тяжестью деревянного бруса, не стоит искать в его фигуре сходства с картиной Ганса Гольбейна Младшего «Мертвый Христос». Хотя ассоциация такая напрашивается: «Да от этой картины у иного еще вера может пропасть!» — вскрикивал в романе князь Мышкин. Кажется, еще чуть-чуть, и постановке не избежать дурновкусия. Но режиссера спасает чувство меры, чувство формы.

Сцена из спектакля. Фото В. Луповского

Одно «но» все же есть — спектакль Диденко тянется к полифонии идей Достоевского, а ярмарочный, балаганный стиль постановки сложной философии противоречит. Разыгрываемая по «Идиоту» клоунада ближе к фольклору, к внеморальной архаике. И потому вставными, «вклеенными» номерами кажутся и монолог о русском либерализме Радомского, и романс Аглаи «Жил на свете рыцарь бедный», спетый в микрофон. Аглая, кстати тоже сыгранная мужчиной, мистической андрогинности лишена. Артем Тульчинский играет обычного, дурашливого клоуна, переодевшегося в женщину, с удовольствием смакуя ужимки жеманницы. Что называется, «без подвоха» решен и Рогожин. Александр Якин утрирует ярость балаганного злодея, на все сто процентов отвечая законам избранного жанра.

Р. Шаляпин (Настасья Филипповна), И. Дапкунайте (Князь Мышкин). Фото И. Полянской

Маска клоуна — вне психологии, маска — эмблема эмоционального постоянства. Драматургия клоунады — драматургия крайностей, отстраняющаяся от проблем. Мышкин, Рогожин, Настасья Филипповна, Аглая — квартет четырех простейших сущностей. Четыре элементарных знака, способных впитывать сложные содержания. Так на картинах примитивистов порой читаются глубокие смыслы, о которых авторы каракуль, возможно, и не подозревали.

Сцена из спектакля. Фото И. Полянской

Декорации Павла Семченко — вертящиеся подмостки. То вокзал, то комната, то парк, то кладбище… Посередине сцены — стена с дверями, напоминающими крышки гробов. Клоуны-привидения нагнетают страх и трепет готических романов, тревожат зыбким эротизмом русского декаданса, ошарашивают электрической экспрессией немецких авангардистов… Одна из сцен напрямую отсылает к сюрреализму Дали — огромные зеленые очи Рогожина разгуливают во мраке сцены сами по себе, как две шагающие куклы. И все это время музыка перебирает пузырьки воздуха, лопая их о невидимые камушки (композитор Иван Кушнир). Наивный и невинный Белый клоун Мышкин мечется в замкнутом аквариуме, пищит беспомощно, как потерянный птенец. Клоунада — искусственно созданная среда, безответственное подражание действительности. Существо с открытой детской душой обречено на гибель. Но Мышкин Ингеборги Дапкунайте наивно верит в обратное. Потому-то и выдержать фатальную несправедливость, все злодейства и ужасы способен только в маске клоуна.

Сцена из спектакля. Фото И. Полянской

«Я всегда боюсь моим смешным видом скомпрометировать мысль и главную идею», — словно нарочно цитирует программка слова романа Достоевского. Сам-то режиссер безусловно уверен, что смех не унижает, а, напротив, усиливает мысли и идеи. Актеры отстранены от персонажей — клоуны не играют людей. Все как в древних игрищах — один изображает ад, другой — рай, третий отвечает за все человечество, а четвертый мается между небом и землей, пытаясь примирить непримиримое. Краски сгущены и в переносном, и в прямом смысле. В спектакле лидируют три цвета — белый, красный, черный. Драматургия прямых и острых столкновений не терпит полутонов.

Елена ГУБАЙДУЛЛИНА
Февраль 2016 г.