27 марта в Петербурге произошло чудовищное преступление.

В своей квартире был зверски убит известный журналист Дмитрий Циликин. Убийцу нашли, идет следствие, будет суд, который прояснит все мотивы жестокого убийства, совершенного молодым студентом.

В конце 90-х прошлого века и в начале 2000-х нынешнего Дмитрий Циликин возглавлял отдел культуры газеты «Петербургский Час Пик» — издания прогрессивного, читаемого, уважаемого. На вверенных Дмитрию полосах печатались лучшие гуманитарии города, чем он справедливо гордился. Сегодня представить себе CМИ, где рецензии на спектакль, аналитические разборы вернисажей, философские или музыковедческие штудии — полновесные, журнального объема статьи, — невозможно.

Сам Дмитрий работал в разных жанрах: от публицистики до скрупулезного актерского портрета. Он публиковался в разных изданиях (газетах и журналах) двух столиц, вел авторские телепередачи, входил в экспертный совет премии «Золотая маска», дважды удостоен награды Союза журналистов Петербурга «Золотое перо». В последние годы редакторствовал в журнале «Время культуры».

Был Дмитрий Циликин и нашим автором. Последний его текст в «ПТЖ» (№ 81) посвящен памяти литературоведа и писателя Самуила Лурье, которого Циликин называл учителем и другом (в соавторстве ими написана книга «Письма полумертвого человека»). Никто не мог подумать, что через полгода, через два номера, друзья будут писать в той же рубрике о самом Диме…

«ЕСЛИ Я НЕ СДАЛ ТЕКСТ — ЗНАЧИТ, Я УМЕР»

«Если я не сдал текст в дедлайн — значит, я умер. Других вариантов быть не может», — говорил Дмитрий Циликин чеканно, строго, чопорновато, не раз и не два.

Всегда, когда речь у нас заходила о ком-то из коллег, легко игнорирующем такую сущую «безделицу», как непунктуальность.

Точность швейцарского часового механизма, внедренного в его существо, известна всем редакторам всех изданий, в которых работал или печатался Дима.

И это сущая правда, а вовсе не фигура речи. Его перфекционизм был доведен до какой-то лютой крайности.

Проверка всех цитат не по одному разу, совсем уж диковинных знаков препинания, вгрызание до пупа, если источники расходились, шлифовка текста, мука, когда кто-то смел внедряться в его текст без согласования с ним (редчайшие случаи)…

«Мы с вами короли деловой переписки, фанаты ее культуры», — вворачивала я иногда, когда на два голоса мы кляли тех, кому он или я написали, отослали, задали вопрос, попросили фото, а в ответ — тишина. «Король — я, — отвечал Дима, — а вы в этом смысле моя достойная ученица». — «Ага, фанфароните. А вы между тем не сам по себе цаца, золотая рыба! Кто вас вышколил? Педант Калмановский».

Евгений Соломонович распознал в Циликине способность к словосложению в то далекое время, когда Дима практиковал артистом на сцене акимовского театра Комедии. Настоятельно рекомендовал бросить сцену и сесть за письменный стол.

Дима послушался. Сквозно считал Евгения Соломоновича своим главным учителем, помнил наизусть все его реплики, шутки, оценки, повороты головы, взгляды. Помнил и применял все домашне-телефонные уроки Калмановского по стилистике, по-моему, всю жизнь. Перечитывал его книги.

Вторым его гуру стал Самуил Лурье, творческими и дружескими отношениями с которым Дима не просто дорожил. Он благоговел. У него менялся голос. «Самуил Аронович» произносилось с вибрирующей, особой интонацией…

С какого-то совсем раннего момента нового для себя дела Дмитрий стал не только автором (известным журналистом, колумнистом-публицистом, театральным критиком), но и редактором.

Классным. И это, думаю, не только уроки Калмановского, но и личный редакторский дар. Он с этим родился. Он долго жил, выходя артистом и не подозревая о настоящем своем призвании.

Сто раз говорила: «Дима, подарила бы вам и наш театроведческий диплом, и диплом филфака. Легко».

О редакторской строгости его (порой — свирепости) можно говорить по-разному. Слагать оды, благодарить, иронически (это к завистникам) усмехаться.

В бытность редактором отдела культуры газеты «Петербургский Час Пик» он правил десятки текстов. Самозабвенно, с азартом, не ленясь, не пропуская ни единого корявого слова, знака. Без барской отсылки к корректорам. «Стыдно, чтобы корректоры расставляли знаки отделу культуры!»

Доводил чужие тексты до той кондиции, когда ему самому стыдно за них быть уже не могло. Но чем он сопровождал вслух эту филигранную редактуру… Чем? Реплики неимоверной желчности в адрес многих авторов звучат, будто произнесены вчера. «Не по таланту неряшливый текст она себе позволила…» — и пошло-поехало. Если коротко: Дмитрий Циликин считал, что в городе Петербурге пишущих о театре отменно, талантливо… от силы пять-шесть человек. Точка. Хоть ты тресни. Никаких споров. Москвичей на этот предмет мы так скрупулезно не считали.

Дима всерьез был уверен: доподлинно понимает, сечет, чувствует качество чужого текста только он один из всех петербургских редакторов.

Фраза «качество текста» стала на долгие годы и моим мемом. Потому что я, будучи навсегда добродушнее, в глубине души скорее с ним согласна.

Но уж если он восхищался…

Вспомнила сейчас его недавний панегирик. Среди всех всполохов его мизантропии вдруг немыслимой силы юношеский, романтический… почти крик: «Вы слушали лекцию Инны Соловьевой? Она…» И пошли бесконечные восторженные эпитеты мальчика, а не 54-летнего мужчины, пиетет, захлеб, любовь, анализ того, что говорила, сравнение с теми, кто уже тоже маститый, но младше Инны Натановны на 20 лет, и разница, мол, — пропасть! «Вы видите, Лена, эту разницу?!»

Тут, как могла, помнится, стала снижать, иронизировала, вновь и вновь упрекала в жесткости и несправедливости к коллегам. Не побеждала. Но не раздражалась по-настоящему.

Любила потому что.

В скобках. Мне хотелось, чтобы он внимательно изучил и признал ярчайшую одаренность двух совсем молодых театроведов, всего лишь двух. Не успела внедрить это в его сознание и теперь не узнаю, сошлись бы мы в оценках или нет…

Дмитрий Циликин всегда блестяще писал в формате большого, аналитического текста, когда не душат нынешние газетные 3,5 тысяч знаков, не душит поденщина. Он, одаренный профессионал, литератор, был наделен необщим выражением не лица — слова. Умный. Отлично образованный.

Слава Богу, состоявшийся. Неудобный. Не мармеладный. Часто злой и несправедливый.

Никогда не слукавивший в тексте, не просчитывавший никаких резонов, разнообразных политесных «игрищ», бьющий словом со стилистической легкостью, больно и жестко.

«Но я же прав, Лена, и про артиста N, и про режиссера Х, и про этого, прости господи, депутата У».

Их в беседах я могла сдавать легко. Коллег — нет… Дралась, как могла. И он это ценил. «Вы же — настоящий друг».

Меня связывали с Димой долгие годы теснейшего общения (год шел за два). Он — начальник отдела культуры газеты «Петебургский Час Пик», я — его сотрудник. Потом газета закончилась, а общение осталось.

Длиннейшие телефонные беседы с ним, его редактура, его нелицеприятные (часто-часто-часто) оценки моих текстов, и всего пять или шесть артикулированных и щедрых похвал, шутки, смех, полировка сюжетов сплeтенного толка, его доверительное, человеческое, когда говорил сто раз: «Это я могу сказать только вам, потому что вы — могила», — и просьбы посоветовать, как лучше ему, «великому и ужасному», поступить, его рефлексия сквозь всю словесную брутальность, его слышная мне в телефон (всегда) зависимость от мнения о нем тех, кем он на самом деле дорожил…

Его одиночество. Он был нерасколдованный Кай. Может, не хотел никогда и ни с кем расколдоваться насовсем…

Его приходы в гости, когда да, я вибрировала: вдруг ему не понравится каемочка на тарелке. А уж если увидит магнитик на холодильнике… Мои друзья недоумевали и посмеивались… Зато за качество еды, к коей он тоже был строг, я всегда была спокойна.

Его нежнейшее отношение к моей маме.

Когда мы совсем недавно, ерничая, обсуждали мою гипотетическую кончину и я таки допросила, придет ли он в средний зал (ритуальные услуги он старался по мере возможности пропускать и издевался над моими, как ему казалось, необязательными походами на похороны), — уверил, что да, придет. С маленьким букетиком цветов.

— Вам вот страшно, вы всю дорогу боитесь смерти, но вы о ней каждый день думаете, и это вас украшает, потому что каждый умный человек обязан думать о ней каждый день. А я не боюсь.

— Лукавите, Дима.

— Нет. Я готов в любой момент. Только в одночасье. Не готов к немощной старости, к зависимости от каких-то там людей. И тогда — яды, Лена, яды. Сразу, без раздумий и надежд.

— Дима, но доставать яды есть резон уже сейчас! Вдруг Альцгеймер?

— Да, но как тогда их принять? Впрочем, это на опережение. (Сквозь выморочный такой, обоюдный смех.)

Дима порой саркастически бросал: «Ни один атом в мире не сдвинется от кончины имярек» (далее — перечисление ныне здравствующих).

Для меня атомы сдвинулись. Сдвинулись.

Хотите не верьте, мне все равно: я была бы рада услышать от него: «Лена, Вы написали про меня и там не по-русски, и тут, и еще 25 рекламаций. А вот „чопорновато“ — хоть так нельзя, но смешно».

Не скажет.

Мы много, как пионеры, говорили с ним про несправедливость. Не совпадали часто. Его трагический уход — чудовищная несправедливость.

Одна из его любимых фраз: «Спора не случится»…

Елена ВОЛЬГУСТ
Апрель 2016 г.

ОТ: ПОЛИНА ОСЕТИНСКАЯ
КОМУ: ДМИТРИЙ ЦИЛИКИН
ТЕМА: «ВСХЛИП НА ПОЛЯХ»

Шумным и пыльным июньским вечером навестившая город Санкт-Петербург Светлана Конеген, о ту пору главная эпатажная звезда экрана, бросила нам с Гориболем в упоении: «Пойдем, я познакомлю вас со своим другом Дмитрием Циликиным». Мы пришли на Стрелку Васильевского острова в 23.25, 25 июня 1994 года. На скамейке между Ростральных колонн сидел Дима в шортах — была страшная жара. Мы светски взяли по банке джин-тоника, потом еще по одной. Посмотрели развод мостов и двинулись в путешествие. Вечер закончился утром в парке на Большом Сампсониевском, где в разных позах мы по очереди обнимали дубы, вдыхая утренний воздух и слушая пение птиц, Света читала Пригова и Вознесенского, Алеша декламировал Ахмадулину, Дима читал какой-то актерский монолог, а я громко пела оперу «Тоска», в финале пронзительно вопя: «О Скарпиа, аванти а дио!» Проклянув Скарпиа, мы отправились спать к Конеген.

Кажется, что дальше мы если и расставались, то совсем ненадолго. Следом, почти сразу же, Дима изобрел традиционное обращение, которым мы неизменно пользовались на протяжении этих двадцати двух лет, — «малюсик мой», говорил он, нежно обнимая и целуя, моей же ответной репликой всегда звучало — «какой я вам на… малюсик, прекратите немедленно меня компрометировать». В тридцать я уже не так сопротивлялась, как в двадцать, а в последние годы так и вовсе неизвестно, кто кого крепче обнимал, я добавляла, что моя репутация настолько безупречна — пусть он наконец уже меня скомпрометирует. Порой Дима изумлялся — как, говорил он, кипятясь, почему вы этого не понимаете? Затем сам себе отвечал — ах, ну да, вы же еще маленькая. Но этой разницы в возрасте мы почти никогда не ощущали.

В середине девяностых, когда был организован фестиваль в Костамукше, маленьком городке в Карелии (его придумала Наталья Еремина, в ту пору худрук Малого зала Филармонии), мы освоили эту пленитель­ую деревню-город с населением в тридцать тысяч человек и каждое лето исправно ныряли из бани в озеро Подкова. Дима, с его неподражаемым артистизмом, заворачивался в простыню и кричал мне, вбегавшей в озеро из парилки в чем мать родила, на мотив песни Пугачевой: «Озеро Подкова, все как есть прими!» Он конспектировал все шутки, бывшие в обиходе в нашей компании — Десятников, Гориболь, Ведерников, Поспелов, Бирюкова, и не уставал их рассказывать как главные приметы того времени, той атмосферы.

Живя в соседнем номере, он всегда имел наготове чайник, чистые чашки, баночку специй. Утомленная репетициями, я вваливалась в гостиницу, стучала Диме и падала в кресло. Дима спрашивал — вам кофе с корицей или кардамоном? Сразу становилось тепло и уютно — он в любом месте обустраивался так, словно это был его дом и вы оказывались у него в гостях. Собственно, в гостях у него мы оказались довольно скоро после знакомства. Так что я помню ту самую квартиру на Науки и до, и после ремонта. Фанатик чистоты, свободного пространства, цветов в горшках, гениальный повар — могущий сделать из нулевых ингредиентов царское угощение за считанные минуты — да, он двигался с феерической быстротой и умел решать множество задач одновременно. Он допустил меня в свой ближний круг, поэтому всю его огромную фонотеку классической музыки, которую он неустанно пополнял и столь же горячо исследовал, время от времени мы слушали за жаркими спорами, ка­кой Нино Рота значительнее — времен «Амаркорда» или «Казановы», какой Горовиц убедительнее Рихтера и почему Гендель важнее Шостаковича.

Он помнил и знал всех — моих подруг юности, моего первого мужа, моих педагогов, однажды на моем дне рождения он сказал тост, который оказался лучшим тостом за всю мою жизнь — так не скажет больше никто и никогда. При этом за все эти годы я никогда не имела ни малейшего представления о том, кто является его сердечной пассией. Как настоящий петербургский интеллигент, такие вещи обсуждать вслух он полагал глубоко неприличным. Думаю, он бы не одобрил, если бы мог предположить, что его смерть станет по­водом для поднятия любых флагов и манифестаций. Его любили даже те люди, которых он мог язвительно и жестко уничтожить своим сарказмом. Конечно, его терпеть не могли профаны и ловкачи, внедривши­еся под видом «нового слова в искусстве» на сцены театров. С его классическим образованием, абсолютным знанием предмета и доскональным знанием законов драматургии некто пришедший покорять театральные подмостки матом и голыми жопами при полном неумении выстроить мизансцену подвергался таким потокам яда, с сравнении с которыми море Ксанфа было каплями дождя на крыше.

Он был крайне щепетилен в вопросах музыкальной критики, считая себя не вправе давать профессиональные оценки, но мог высказать свои впечатления, всегда вполне осторожные для того, чтобы оказаться категоричными.

Когда я согласилась на написание книги, моим единственным условием издательству было, что редактором будет Циликин. Помню мерзкий холодок, когда я послала ему первые две главы и застыла в томительном ожидании справедливой критики. Когда же наконец в трубке раздался голос и далее «я прочел ваши две главы», он нашел для меня такие слова — ну, именно с такой долей убежденности, которая ни на секунду не позволяла усомниться в его искренности, — «в вашем тексте, Поля, есть даже художественность!», так что всю основную часть книги я писала уже на подъеме. Время, проведенное нами на диване в моей петербургской квартире за редактированием книги, я запомнила как поток нескончаемого литературного, интеллектуального, человеческого восторга и удовольствия. Все, что я знаю про складывание букв в слова и предложения, — всему, на вербальном уровне, меня научил Дима. «Поля, опять у вас — подъезжая к городу, с меня слетела шляпа!» Вот предложение, и никак не найти нужную интонацию, подтекст, а ему достаточно было предложить выделить одно слово курсивом, вдеть цитату и поставить двоеточие вместо тире — и это было гениально, просто и решало сразу все поставленные задачи. Конечно, иногда мы спорили и орали друга на друга, но кончалось смехом и его фирменным «оу»: лоб поднимался наверх, губы вытягивались в трубочку, а взгляд устремлялся в носок туфли — это «оу» могло выражать массу про­тивоположных мыслей и чувств. По окончании ра­боты мы пировали у него на кухне вдвоем — не могу думать о том, что там же его и убили. Там же, куда я спустя год после выхода книги приносила свою маленькую дочку и она спала на полу в автокресле. Он приезжал ко мне в Черногорию — сначала в еще добеременный период, и мы расходились под утро, после трех или четырех бутылок вина и пленительных разговоров. Затем — когда дочке было 10 месяцев. И с какой легкостью, скоростью и элегантностью он накрыл праздничный стол на всех гостей, разогнав нас с кухни! Лучшего гостя, чем Дима, я не припомню — при нем царил идеальный порядок, вкусная еда, чистый пол, при том что сам он убегал на пляж, когда мы еще спали. Он придумал диск «Музыка для Саши», правда, пока я добралась до реализации, появился еще Антон, так что диск «Колыбельные» возник по Диминой наводке.

Я перечитываю нашу переписку, и цитировать его хочется бесконечно — столько в его даже коротеньких и деловых посланиях изящества, остроумия, таланта. Узнав о моем разводе, он прислал мне трогательное и вместе с тем деликатное письмо поддержки, в котором все было иносказанием, но столь теплым и ободряющим, что конкретные слова лишь испортили бы дело.

Последний год мы провели в бесконечной поддержке друг друга — летом 2015-го я потеряла Марину Вениаминовну Вольф, своего Учителя и Друга, спустя полтора месяца угас Самуил Аронович Лурье, который был для Димы примерно тем же, кем была для меня Марина. Как два зверя, мы зализывали друг другу кровоточащие раны. Он прислал мне свой текст про Самуила Ароновича, который писал «три недели и чуть не умер сам, пока писал», я ему — свой про Марину Вениаминовну, который смогла написать только спустя четыре месяца после ее смерти. Я посылала ему все тексты, которые писала, за редким исключением, и если он не редактировал их, то непременно высказывал свои соображения.

В сентябре, после этих трагических потерь, я играла концерт из музыки Баха и Скарлатти и заслужила такую похвалу Димы, которую получить из его уст, не склонных раздавать льстивые комплименты, было почти невозможно. Его одобрение было настоящей оценкой гамбургского толка, ему хотелось нравиться.

Он был элегантен и безупречен, от него вкусно пахло, он не старел вообще, он философски замечал относительно своей худобы и беспримерной, балетной легкости — «еда в моей жизни окончательно редуцировалась до закуски».

Он был моим ближайшим другом. Хорошо, что я не видела его мертвым, — он навсегда останется со мной живым. За каждым поворотом он чудится мне в толпе, в голове постоянно звучит его голос, его ре­акции, его реплики, его смех. Я проклинаю его убийцу, маньяка, «очистившего» мир от одного из самых прекрасных, глубоких, добрых и образованных людей, которых я знала. Вместе с этим психопатом я проклинаю всех, кто смеет решать, кому стоит жить на свете, что является грехом, и всех, кто воспитал эту чудовищную, доисторическую жестокость в своих детях и продолжает в том же духе.

Прощайте, мой грильдеперловый Димочка, мой малюсик, — мы прожили вместе целую жизнь, теперь уж обнимемся при встрече.

Полина ОСЕТИНСКАЯ
Апрель 2016 г.

В минуты прощания с тобой летела в самолете.

Были рядом. В небе. Дружочек мой. Названый братец. Поступали вместе к Владимирову. Тебе — 16, мне — 17. Похожи: боимся, что приняты случайно, сомневаемся в себе, мучаемся собственным несовершенством, чувствуем себя корявыми и нелепыми…

Вместе сочиняем этюды: мальчик спасает собаку на льдине, та мечется и заливается лаем — под смех однокурсников… Готовимся к экзаменам у меня дома, делим списки литературы и читаем их пополам, а потом пересказываем остальным, получаем свои «отл.» у Чирвы и у Громова, преклоняемся перед Калмановским и Барсовой…

Делегация к тебе во главе с Гительманом: «Пожалуйте на театроведение!» И твой заносчивый ответ: «Лучше буду последним артистом в Энске, чем первым театроведом в Ленинграде!»

Преодоление себя. Приколоченная дома палка для ежедневного экзерсиса. Уроки вокала. Вечер после похорон твоей мамы. «Мама не умирает. Она просто уезжает куда-то далеко-далеко, и связь только во сне». И стихи, которые ты читаешь вскоре на зачете по речи. Кажется, Сельвинский:

В роще убили белку,
Была эта белка — мать.
Остались бельчата мелкие,
Что могут они понимать?
Сели в кружок и заплакали.
Но старшая, векша лесная,
Сказала мудро, как мать:
«Знаете что? Я знаю:
Давайте будем линять!
Мама всегда так делала».

Инсценировали английский рассказ «Стеклянная дверь» о любви с первого взгляда. Тамошний реквизит — букет белых роз даришь мне каждый раз.

Ходим показываться с тобой в разные театры. И ты принят! В Комедию! Помню твою первую роль и тебя на поклонах после премьеры. Твои кулинарные шедевры — тушеная свекла и миндальный торт.

Талантливый человек — во всем талантлив!

Твое умение питаться одними яблоками и жить на рубль в день. Жест, которым ты сдергиваешь шапку, входя в метро. Твой смех. Твои интонации. То, как ты произносишь мое имя. Чуть сурово. Звучит как «опомнись!»

То, как ты появился однажды утром на пороге дома в южном городке, приехав спасать меня от «ошибок юности».

Наши телефонные разговоры часами. Никогда не болтовня.

И наши разрывы. Иногда на годы. Какая нелепость!

«Иногда то, что ты не звонишь, важнее твоих звонков…» И потом воссоединение — без объяснений — с того слова, на котором прервались…

Твое внимание к моей «педагогической поэме» — все туры, экзамены, спектакли, о каждом ученике — поименно…

Твои оценки моих работ по «гамбургскому счету» — помню каждое слово… Ты — один из лучших журналистов Петербурга, твоих откликов ждут, их цитируют… («Лови тексты!»)

Твое аскетичное жилище с роскошными цветами на окнах. «Я жив только потому, что могу вернуться сюда и закрыть за собой дверь!»

И два «нездешних вечера» с Самуилом Лурье у тебя в гостях. Вечера из самых счастливых в жизни. И наша потом тройная переписка через океан — теперь в Небо…

Твое мужество. Везем тебя ночью к неврологу, ты не можешь идти, опираешься на моего мужа, но смеешься и шутишь, шутишь, шутишь…

Хочу вспоминать тебя счастливым. Путешествия в Прагу и в возлюбленную тобой «финляндскую республику», наши позывные — «Димандий и Анчутка!» Наш язык, на котором больше ни с кем никогда…

Твоя дружба отдельно, взахлеб с моей дочкой. «Так вы — в нее?!» — процитировал ты Гоголя в последнюю нашу встречу вместе. Писала тебе в день рождения: «Любим тебя». А ты мне в ответ: «О, спасибочки!» Так по-детски. Дружочек мой. Названый братец.

Анна АЛЕКСАХИНА
Апрель 2016 г.