К. Дебюсси. «Пеллеас и Мелизанда». Опернхаус, Цюрих. Дирижер Ален Альтиноглу, режиссер и художник-постановщик Дмитрий Черняков

Любой, кто знаком с символистской драмой Мориса Метерлинка «Пеллеас и Мелизанда», помнит сумеречную атмосферу, царящую в ней. Мрачный замок короля Аллемонда Аркеля, куда никогда не проникают лучи солнца; влажные чащобы темного леса, обступающие его; высокая башня, с которой Мелизанда, тоскующая по солнцу и свободе, пытается увидеть узкую полоску далекого моря; грот, фонтан, бездонный черный колодец, куда Мелизанда нечаянно роняет кольцо, подаренное Голо, ее супругом…

Настроение метерлинковской пьесы весьма точно передает музыка Дебюсси: полная томления, подавленных страстей, неуловимо-тонких тембровых нюансов. Фразировка вокальной строки надломлена и рвана, а для дирижера партитура оперы открывает необычайные возможности для пастельной или, наоборот, звонко-переливчатой, но всегда прозрачной звукописи.

В драме Метерлинка и в опере Дебюсси размыты границы меж сном и явью. Мелизанда — пугливая недотрога, полудевушка-полуребенок, в прошлой жизни которой, видимо, случилось нечто ужасное, — живет в доме короля Аркеля с нелюбимым мужем Голо, который много старше ее. Голо нашел девушку в чаще леса, во время охоты, и привел в дом деда, вопреки всем правилам рода и семьи.

К. Винтерс (Мелизанда), К. Кетельсен (Голо).
Фото Toni Suter / T+T Fotografie

Давняя традиция постановок «Пеллеаса» такова, что зритель, помня и о пьесе Метерлинка, ждет сумеречного колорита, энигматической символистской эстетики, таинственной атмосферы полусна-полуяви, загадочных знаков и предвестий на сцене. Но Черняков — кто бы сомневался! — опрокидывает эти ожидания, безапелляционно и даже с каким-то скрытым злорадством демистифицируя «исходник».

С первых минут спектакля (действие 1-й картины разворачивается в лесу) взору открывается удивительно красивое, манящее пространство: комната, полная света и воздуха, какого-то особенного сияния, которое струится отовсюду и ниоткуда. (Абсолютно гениальная световая партитура создана Глебом Фильштинским, постоянным соавтором Чернякова.) За огромным, во всю стену, окном колышется буйное зеленое море леса: деревья подступают совсем близко, но виден кусочек ярко-голубого неба. Все вместе рождает настроение скорее приподнято-радостное, нежели мрачное.

Лес, о котором беспрестанно говорят обитатели замка, виден из окна на протяжении всего спектакля: сочная весенняя листва сменяется пышной летней, постепенно листья желтеют, опадают, и к финалу зима вступает в свои права: зимний пейзаж с обледенелыми ветвями деревьев и серо-жемчужной гаммой неба — последнее, что видит Мелизанда перед смертью. Эта простейшая, даже банальная метафора тем не менее работает исправно: годовой природный цикл сопряжен с короткой жизнью Мелизанды, но также и с расцветом и падением королевского дома.

Элегантная буржуазная гостиная-столовая создана по лучшим образцам современной дизайнерской мысли: изогнутый экран плоского телевизора — в углу; на нем Голо — врач-психотерапевт (Кайл Кетельсен) — будет следить за поведением своей пациентки Мелизанды (Корин Винтерс). В двух наклонных нишах прячутся еще два окна, под ними — две изогнутые на манер шезлонга софы, обтянутые белой кожей, при надобности используемые для сеансов психоанализа. Эти сеансы проводят все члены семьи: не только сам Голо, но и его сводный брат Пеллеас (Жак Имбрайло), к которому Мелизанда тянется куда больше, чем к мужу. И даже Иньольд, сын Голо от первого брака (Дамьен Гериц) — странновато-отчужденный подросток, отгораживающийся от реальности наушниками и PlayStation.

Завязка драмы, из которой вырастает история, рассказанная Черняковым «поверх» оригинального либретто, экспонируется до начала действия. Голо вводит в семейную гостиную неопрятную беженку в мешковатых трениках — то ли балканского, то ли арабского происхождения. В руках у нее потертая дорожная сумка; черные волосы неряшливо обрезаны, пряди некрасиво свисают, обрамляя неестественно бледное лицо, застывшее трагической маской. Никаких золотых пышных кудрей, в которые влюбляется Пеллеас (и о которых беспрестанно упоминает), нет и в помине.

Благородное семейство медленно поворачивается от стола к странной и нежданной гостье: Мелизанда чужая здесь, в этом чистом и строгом доме; ее силуэт на фоне элегантной белой гостиной выглядит неуместной черной кляксой.

Итак, Голо, позабыв о кодексе врача, влюбился в свою пациентку и привел ее домой «для продолжения лечения». В первом акте Мелизанда — испуганный, затравленный зверек. Видно, девушку долго, очень долго били, насиловали, унижали — на ум, естественно, тут же приходят ужасающие рассказы женщин, побывавших в плену у ИГИЛ.

Ж. Имбрайло (Пеллеас), К. Винтерс (Мелизанда). Фото Toni Suter / T+T Fotografie

От любых, даже самых мимолетных и бережных прикосновений мужа девушка сжимается, вздрагивает и отстраняется; тело ее буквально каменеет в судороге — такова физическая реакция на Голо, доминирование которого над всеми членами семьи зиждется на самом что ни на есть невротическом поведении. Похоже, что агрессия Голо — замещающее поведение, скрывающее его неуверенность в себе. Согласно видению режиссера, это как раз тот случай, когда впору воскликнуть: «Врач, исцелись сам!»

Однако притяжение моментально возникает между Мелизандой и сводным младшим братом Голо — Пеллеасом. И девушка безотчетно расслабляет тело в разговоре с ним; зажим проходит, страх отступает. А вскоре она сама доверчиво протягивает руку Пеллеасу, который, единственный из всего семейства, ведет себя с нею ласково и участливо.

Но вот что примечательно: Черняков не только актуализирует действие, привязывая его к нашему времени и проблемам современного человека, мучающегося экзистенциальным одиночеством даже в кругу семьи. Он еще и сознательно апеллирует к образу жизни и привычной картине мира бонтонной публики цюрихского Опернхауса: к представителям upper middle class и выше, для которых иметь светлую модную гостиную, с огромным окном, откуда открывается чудесный вид — на озеро, лес или на горы, — совершенно в порядке вещей. Черняков говорит с ними на их языке, рассчитывая, что привычный предметный мир, узнаваемая среда обитания помогут лучше понять его послание.

А говорит он о том, что право на свободу, право жить и любить есть у каждого. Что сила, примененная к слабому, ввергает сильного в личный, индивидуальный ад и делает несчастными всех окружающих. Что добрые, тихие, деликатные чувства превыше гордости, силы и жажды обладания. Что психологическое насилие над личностью порой бывает мучительней и унизительней, чем насилие физическое. Тем горше, если его проявляют по отношению друг к другу муж и жена, отец и сын, братья.

Не в первый раз герои Чернякова поют о том, чего нет и не происходит на сцене. В дуэтах Пеллеаса и Мелизанды речь об овцах, о колодце, о гроте — и снова и снова о чудесных длинных волосах Мелизанды…

Но ничего этого в спектакле мы не видим. И это весьма показательный для современного режиссерского театра метод обращения с оперным «исходником». Прием тотального «остранения» либретто, сюжетной канвы, заданной авторами, эксплуатирует отнюдь не только Черняков. Многие и многие (в том числе, но не только Варликовский, Херманис и в особенности — Клаус Гут, который просто славится тотальным переиначиванием исходной оперной истории) работают в оперном театре так же. Метод применяется самыми разными режиссерами так часто и последовательно, что это нельзя объяснить лишь тем, что создатели спектаклей посредством радикального «остранения» текста либретто стремятся максимально внятно рассказать свою, «режиссерскую историю», ради актуализации ли, большей ли психологической убедительности и проработанности характеров персонажей — хотя это все важно. Побочный эффект подобного подхода — когда оперный текст и сценический текст (созданный режиссером), накладываясь друг на друга в сознании воспринимающего/зрителя, начинают странным образом коррелировать, «просвечивать» друг сквозь друга. И тем создавать новый, полифонический — или просто «двойной» смысл, когда зритель не в силах отрешиться от прежнего представления об опере (скажем, в случае с «Пеллеасом» — от сумрачно-сгущенной символистской атмосферы оперы Дебюсси), но тем не менее принимает и признает, как вполне иной, предложенный режиссером взгляд.

К. Винтерс (Мелизанда), К. Кетельсен (Голо). Фото Toni Suter / T+T Fotografie

Похоже, в последние десятилетия мы наблюдаем, как в режиссерской практике кристаллизуется новая, более высокая мера условности, которая становится и новой нормой в оперном театре. Первая степень оперной условности была задана исторически самим жанром оперы, возникшим 400 лет назад: когда на сцене поэтический текст распевается, а не говорится, это сразу же разрывает связь с обыденной жизнью. Следующая мера была задана в опере-seria, которая зиждилась на теории аффектов и где герои, мифологические и античные, действовали и пели, наряженные в современные авторам костюмы XVIII века.

В наши дни то, о чем поют на оперной сцене, порой не дается нам ни визуально, ни в ощущениях, ни даже намеком в предметной среде. Короче говоря, режиссерский театр сегодня демонстративно избавляется от иллюстративного подхода. Режиссер (в нашем случае — Дмитрий Черняков) решает свои задачи, и, как правило, эти задачи лежат в плоскости поиска большей достоверности и психологической правды человеческих отношений. Психологические обоснования живых, объемных характеров, с узнаваемыми поведенческими деталями, диктуемыми социумом, статусом, логикой развития отношений героев, для режиссера важнее верности букве либретто. Как всегда, Черняков добивается сопереживания зала, представляя на сцене высшую правду — правду общечеловеческую и правду характеров, — и, когда ему это удается, происходит катарсис. В этом смысле театр Чернякова, несомненно, театр гуманистических ценностей, как бы пафосно это ни звучало.

Сцена жестокого избиения беременной Мелизанды обезумевшим от ревности Голо решена не просто жестко, но шокирующее жестоко. Эта жестокость подчеркнута невмешательством членов семьи: мать Голо, надменная Женевьева (Ивон Неф), воплощение аристократической выдержки, холодно, пожалуй, даже со скрытым одобрением наблюдает за тем, как Голо волочит невестку по полу за волосы, ожесточенно пиная ее ногами, погружая жесткий носок тяжелого сапога в ее мягкий округлый живот. Тем временем престарелый Аркель, незадолго до того запечатлевший на губах невестки не совсем невинный поцелуй, дремлет на софе, лишь в последний момент останавливая внука.

Сцена из спектакля. Фото Toni Suter / T+T Fotografie

Избитая до полусмерти Мелизанда остается лежать на полу, брошенная всеми. Потом она приподнимается и ползет к креслу, подтягиваясь на руках, ибо ноги ее предательски подламываются. Смотреть на это мучительно и жалко.

К чести певцов-актеров, они исполняли заданные им роли истово, с полной самоотдачей, не теряя при этом связности и свободы вокала. Глубокий объемный баритон Кайла Кетельсена — Голо звучал с убеждающей экспрессией, благородно и ярко. Жак Имбрайло оказался очень хорош в партии Пеллеаса. Его гибкий обволакивающий тенор с деликатной, мягкой фразировкой чудесно передавал тончайшие эмоциональные градации партии. Открытием стала молодая американская певица Корин Винтерс, чья звезда взошла в 2013 году, после дебюта в Английской национальной опере в партии Виолетты (постановщиком был Петер Конвичный). Эволюция поведения Мелизанды — от загнанного, испуганного, съежившегося зверька до дамы из благородного семейства, покорной, нежной и слабой, — доказывала, что сеансы психоанализа, проведенные Голо, оказались-таки благотворны.

За пультом оркестра Филармонии Цюриха стоял известный и весьма востребованный в немецких оперных домах дирижер Ален Альтиноглу. Он провел все пять актов оперы — пятнадцать поэтических сцен, соединенных короткими музыкальными интерлюдиями, — легко, полетно, отнюдь не увлекаясь чрезмерно импрессионистическими красивостями, но умело играя контрастами: сила и нежность — вот два полюса палитры его выразительных средств.

Май 2016 г.