«Я был одной семидесятой его команды золотой», — написал когда-то Рецептер о Товстоногове. Михаил Окунев — не просто часть золотой команды Омской драмы, не просто апологет командной игры и самоотверженного партнерства, но уже много лет несущая конструкция того художественного здания, за которое мы регулярно поднимаем Семнадцатый тост, даже если встретились не в Омске.

И это, конечно, повод написать о нем.

М. Окунев (Мужчина). «Женщина в песках».
Фото из архива театра

Тем более — на страницах «ПТЖ», где это имя звучит исключительно часто. «Окунев не поймет. Окунев не обязан знать…». Таким образом, Окунева (о чем Окунев сам не подозревает) знает каждый начинающий автор, не бывавший в Омске, каждый пионер, только-только завязавший галстук театрального критика. По чистой случайности уже очень давно, объясняя кому-то адрес текста, я произнесла: «Представьте, что вы пишете для Окунева». Так и повелось: «Окуневу будет скучно. Окунев бросит это на первом абзаце». Почему «сказался» именно Окунев? Ну, во-первых, он — известная театральная личность, и когда в какой-то межрегиональной театральной компании говорят «Миша» — имеют в виду только его, тем более что другой Окунев, Леонид, есть в Тюмени (при этом «Моисей» и «дядя Женя» тоже одни на всю Россию, а кто не знает, что это Василиади и Смирнов, — тот человек не до конца театральный или юный). Окунев к тому же — актер, постоянно читающий, всегда в курсе всего раньше критиков, особенно по части пьес, но в то же время не театровед с академической заумью. Вот на такого читателя, на такого адресата и рассчитан «ПТЖ». Как бы.

Но все это — точно не повод писать о нем.

Повод нынче совершенно другой. Окунев сыграл Хлудова в спектакле «Бег» (режиссер Георгий Цхвирава). И я наконец увидела ту роль, которой так долго ждала от этого артиста. Чтобы написать.

М. Окунев.
Фото из архива театра

…Лет десять назад, когда с завидной регулярностью два раза в год я приезжала в Омскую драму и знала почти наизусть весь ее репертуар, мне очень хотелось написать большой портрет Михаила Окунева: была в нем и его ролях интересная кривая. Представьте обрыв. Или бездну. Бездна — это высокопарно, но «у бездны на краю» никуда не выкинешь, и нам как раз важен тут край. К этому краю время от времени приближается человек. Постоит — отойдет. Ему предназначено заглянуть туда, куда заглядывать страшно, и он предпочитает существовать на прочной местности — и отходит, не решаясь заглянуть, хотя снова и снова приближается к краю.

Это была кривая, по которой — от роли к роли — ходил Окунев, и я отчетливо помню ночь после «Женщины в песках» (вскоре он получил за эту главную роль «Золотую маску»): мы просидели до утра в прокуренной литчасти, обсуждая как раз это — можно ли жить в яме. Это была та самая роль, в которой, как мне казалось, надо бесстрашно прыгнуть в пропасть и в ужасе понять — в яме жить нельзя, а Миша уверял, что можно, что с ямой надо смириться и тогда она уже не будет ямой. Смиряться нельзя — уверяла я. Можно и должно — говорил Миша. И, между прочим, мы оба были правы.

Хотелось дождаться момента, когда он заглянет туда, куда отваживались глядеть великие. Например, Олег Борисов, с которым многое, казалось мне тогда, роднило Мишу Окунева. Он, вроде бы явный по молодости лет лирико-драматический герой (для драматического, впрочем, слишком лирический, а для лирического — неврастеничный), тоже умеет быть на сцене недобрым, в нем тоже нет столь непереносимого актерского кокетства, желания понравиться залу — и именно этим он залу нравится. Жесткий, желчный, экспрессивный рисунок его ролей выполнен углем, внутренний каркас держит каждую роль, милые частности и подробности не так важны.

Он был в спектаклях Владимира Петрова молчаливым романтическим Челио, истово, до смерти, любившим Марианну (спектакль «Часовня»), и Мужчиной в «Женщине в песках» (песок и загадочная японка гасили нервные, импульсивные попытки выбраться из ямы). Он вообще переиграл за жизнь неимоверное количество всего — у разных режиссеров и в разной драматургии. Любой режиссер мечтает поставить что-то в Омской драме, и если повезет — с Окуневым. А. Эфрос говорил, что все актеры — женщины, а режиссер — мужчина и от их «брака» возникает ребенок — роль. Мне кажется, Михаил Окунев — мужчина, он долго и пристально вглядывается в режиссера, которого ему сватают, а уж потом вступает с ним в любовные или матримониальные отношения.

«Дачники». Сцена из спектакля.
Фото А. Кудрявцева

М. Окунев (Беранже Первый). «Король умирает».
Фото А. Кудрявцева

М. Окунев (Лопахин), И. Герасимова (Раневская). «Вишневый сад».
Фото из архива театра

Но даже в «Король умирает» (ставил Вячеслав Кокорин, его Окунев во многом считает своим учителем), в роли, где, казалось бы, уж точно предписано «заглянуть в колодец», актер оставался внутри точной и суперпрофессиональной формы, и все рассуждения о смерти становились абстракцией, маской, холодные мурашки страха завтрашнего небытия не выползали из сценического муравейника: там жизни не было, там был театр.

Награжденный странным обаянием — то ли положительным, то ли отрицательным, — Окунев больше всего нравился мне раньше в ролях характерных. Он был блистательный Шприх в «Маскараде» (режиссер Марина Глуховская), эксцентрично «прокатывал» роль на одном коньке (все там были на коньках.) — смешно, язвительно (именно Шприх вспоминался недавно на спектакле «Смерть не велосипед, чтобы ее у тебя украли» Анджея Бубеня, где Окунев виртуозно держит пластическую форму образа пропойцы Ропаца).

Актер лирико-драматический, он в то же время отличный «формалист» и давно примерил «фигурное катание» театра острой формы, всегда умея вовремя остановить конек для психологической паузы. Молча подолгу смотрел на театрализованную компанию кривляющихся «дачников» его инженер Суслов («Дачники» Евгения Марчелли идут в театре второе десятилетие — так крепко сбит оказался этот спектакль). Раздраженный, ненавидящий эту жизнь всеобщего чумного безумства, Суслов-Окунев, казалось бы, имел трезвый взгляд (все-таки инженер). Но он был человек испепеляюще злой, и это вызывало большее отторжение, чем психопатизм вожделеющих и придуривающихся несчастных «дачниц». Юлия готова была пристрелить его из пистолета, он — задушить ее жилистыми руками. Тут до «бездны» оставался один шаг, на краю останавливала актера «яркая театральность» марчеллиевского почерка: тут все была игра, и в бездне плескался клюквенный сок. Как, впрочем, и в «Вишневом саде», где Лопахин-Окунев оказывался интеллигентом, изысканным умницей — не менее, чем хозяева поместья. Его монолог шел в полной пустоте, вот, казалось бы, драматическая «бездна» — но на сей раз она была будто нарисована на экране компьютерным карандашом режиссера-концептуалиста, кинешься — ушибешься о дисплей.

М. Окунев (Хлудов). «Бег».
Фото А. Кудрявцева

М. Окунев (Хлудов). «Бег».
Фото А. Кудрявцева

М. Окунев (Хлудов), И. Бродская (Серафима). «Бег».
Фото А. Кудрявцева

М. Окунев (Хлудов). «Бег».
Фото А. Кудрявцева

Написать о Михаиле Окуневе мне тогда не удалось, вопрос с бездной остался открытым, как и сама бездна, а дальше… дальше десять лет я не бывала в Омской драме, видела какие-то роли Окунева на театрально-фестивальных полустанках, видела, каким он стал блестящим мастером, но так и не знала, подходит ли бесстрашно к краю, заглядывает ли туда, куда дано не каждому.

В «Беге» — заглянул.

Его темнолицый Хлудов — не убийца и не маньяк. Он похож на головешку, он обуглен бесконечной войной, защитой горящего Отечества, за ним читаются окопы Первой мировой, вот и теперь он «в окопе» — на последнем рубеже сдерживает бег крыс вроде Корзухина. Знаменитые хлудовские фонари обвешаны, как видно, именно теми, кто вагонами вывозит «пушнину», как Парамон Ильич, тыловыми крысами, бегущими с тонущего корабля под названием Россия — на спасительные пароходы, везущие в Константинополь. Единственный безвинный, кто невольно попадает под хлудовскую раздачу, ввязавшись в диалог, — вестовой Крапилин. И только он (потому что безвинный) будет преследовать и мытарить старого генерала до конца его дней. Остальные — нет, почему-то не преследуют.

Всю первую сцену Хлудов-Окунев в длинной шинели сидит, то ли развалясь, то ли скрючившись от лютого холода, на высоком вокзальном табурете. Не шевелясь, почти не поворачивая головы. Лицо — будто без глаз (это у Окунева-то, огромные темные глаза которого «делали» каждую роль). Он весь — как последний неподвижный камень, о который должен запнуться в своем беге каждый. И или разбиться, или уцелеть, как Голубков, которого убийца Хлудов, по сути, спасает и которому верно служит до конца.

За этим темнолицым, с поджатыми напряженными губами Хлудовым читается вся биография белого движения. Он — человек системы, человек присяги. Верный присяге, он сдерживает бег на последнем рубеже и так же по-солдатски будет сторожить порученную ему в Константинополе Серафиму, пока Чарнота с Голубковым пропутешествуют в Париж, обыграют в карты Корзухина, встретят Люську, вернутся с деньгами. А пока с ненавистью («Не скрою — ненавижу», — мрачно ерничает он) Хлудов-Окунев глядит и на главнокомандующего, и на де Бризара, и на Начальника станции. Голос уверенно отдающего команды Хлудова-Окунева срывается на визгливые верха, выдавая нарастающую истерику (вот и отправляет под расчет вестового Крапилина). Он не ненавидит — презирает, брезгует. У бездны на краю он видит бездну в людях, пробегающих мимо него, и от этого можно сойти с ума.

Но этот Хлудов не сходит. И безумцем не становится. Во втором, константинопольском, акте своей жизни он появляется как раз очень нормальным, но… стариком. С палкой, в папахе на лоб. Поводырь Голубкова или слепец при нем. Этот Хлудов — или слабоумный, или мудрец, и ему нечего делать в новой эмигрантской жизни. Он из тех, кто скорее застрелится, но не пойдет в таксисты (пойдет Чарнота). Служба его закончилась, и, отстояв последнюю вахту «по Серафиме», он может позволить себе отставку. Полную. В полном уме и полной памяти, отягощенной только вестовым Крапилиным.

Когда, сидя в зале, чувствую мурашки — знаю: актер заглянул куда-то.

И как преследует Хлудова Крапилин, так неотступно второй месяц мерещится мне этот холодный, заледеневший и одновременно обгорелый Хлудов, которого загнал бог весть куда наш бесконечный российский бег.

P. S. Я редактирую этот текст в аэропорту Домодедово. Объявляют то посадку на Омск, то рейс на Иркутск. Если полететь в Иркутск — там театральное училище, где учился Окунев, если в Омск — как раз успеть к концу спектакля и можно попить чаю в когда-то «красном» буфете, остающемся «чревом» Омской драмы. И там ответить сразу на тучу вопросов («Как там Гриша, как там Толя, как там»… и далее по списку), и услышать: «Как, ты не читала? А мы хотим ставить». Я легко представляю себе все это. Но пока что лечу в другую сторону и жду другого рейса.

Октябрь 2013 г.