Очень редко пишу о спектаклях. Много лет назад дала себе слово писать только том, что по-настоящему взволновало.

Вот, наконец-то — взволновало. Даже потрясло. «Братья Карамазовы» Люка Персеваля.

Так что позвольте реплику!

Не хочу говорить о Достоевском в этом спектакле. Он «велик и ужасен» всегда и во всем. Лучше или хуже, точнее или приблизительнее, глубоко или поверхностно вы его читаете, он все равно останется средоточием страстей и болей человеческих, и даже каменные глыбы сотрясает сила его откровений…

Но спектакль! Ни единой музыкальной ноты, никаких эффектных мизансцен, трубы-колокола звучат лишь изредка. Полумрак, скупость красок, торжество статики.

И в центре этих аскетичных тишины и полумрака возвышается АКТЕР. Невероятный, неистовый, безжалостный к себе, взмывающий под облака и падающий с размаху на булыжную мостовую. Актер, чей крик способен разорвать грудную клетку. Актер, чья боль так неподдельна, что кажется, ее не пережить. Будто в последний раз ему дано сказать, и если не сейчас, то никогда, и если не сказать, то боль будет еще нестерпимее!.. Вот он, театр-эшафот, театр-чума.

Вот он, театр, где актеру дано возвыситься или быть уничтоженным. Невероятный риск: сумеет ли каждый из них в этот раз подняться до нужной ноты, достичь того градуса, без которого все провалится, без которого не будет спектакля. И актеры, каждый по-своему — кто-то более изящно и виртуозно, кто-то менее, начинают свое восхождение туда, где страсть и боль сливаются в едином гуле колокола, набата. И тебя, зрителя, хочешь ты того или нет, актер увлекает за собой к вершинам напряжения, не отпускает, не дает оглянуться, пока и тебе не захочется закричать от осознания твоей личной вины в грехах человеческих. Мое восхождение достигло апогея на последних умопомрачительных виражах монолога Ивана Карамазова (Йенс Харцер) — на последних фразах величайшего апокрифа Достоевского — Легенды о Великом Инквизиторе. Это длинный, непомерно длинный монолог, обращенный к неподвижно сидящему Алеше. Но с первых слов, с первых фраз Ивана тебе уже не вырваться из «объятий» этой такой простой, но такой колоссально мощной сцены.

Мне почему-то кажется, что когда Антонен Арто пел гимн театру жестокости, театру «неотвратимой решимости», он имел в виду такой вот театр. Такую степень бескомпромиссности и такой градус самоотдачи.

Увы, понимаю, что столь сильное впечатление спектакль не мог произвести на тех, кто слушал через наушники перевод. Понимаю и сочувствую. Даже меня постоянно раздражало мерное жужжание голоса переводчицы в наушниках соседей. Наверное, для подобных спектаклей надо искать иные решения перевода.

.Больше ничего не хочется анализировать. Хочется восторженно прокричать «Браво!» Браво режиссеру, рискнувшему оставить актеров без каких бы то ни было постановочных «подпорок» наедине с великими страстями Достоевского (кстати, перевод Светланы Гайер на немецкий очень хорош!). Браво актерам, так бесстрашно и мастерски, так самозабвенно и без всякой фальши прошедшим путь, начертанный режиссером.

…И все-таки жаль, что у нас, на родине психологического театра, такого психологического театра осталось очень немного.

Вот такая получилась реплика.