Когда-то я участвовала в тренинге, который проводил Борис Павлович.

Участники садились в круг. На листе ватмана нужно было нарисовать силуэт человека справа от себя. Потом каждый передавал рисунок соседу справа и в течение получаса заполнял свой силуэт рисунками-иконками, по одному на каждый год прожитой жизни. Рисунок должен был обозначать какое-то важное событие — внешнее (политические перевороты, природные катаклизмы….) и внутреннее (факты личной жизни). По мере готовности надо было отобрать два (внешнее и внутреннее) и обнаружить их содержательную эмоциональную взаимосвязь, соединить, представив в виде монолога.

Зачем это было нужно? Не только для того, чтобы актерам научиться говорить «от себя», а не от лица героя, о действительно бывшем. А чтобы проявилась способность к эм патии, заинтересованно-сочувственное отношение к тому, что тебя впрямую не касается: от митинга на Болотной или цунами в Индонезии до развода президента или отрезанной груди Анджелины Джоли.

Никто не заметил, когда именно это произошло, но в какой-то момент не касающиеся нас непосредственно события (или только мнимо не касающиеся) стали факторами нашей внутренней духовной жизни. Разумеется, той незначительной части сообщества, которая существует в информационном пространстве. И даже те, кто выстраивает себе «башню из слоновой кости», утверждает, что живет только творчеством, или только семьей, или только работой, — так или иначе подчеркивают игнор по отношению к неудобным для себя, беспокойным социально-политическим реалиям. А значит, тоже вступают с ними в некие отношения.

Когда государство стремится проникнуть в самые интимные сферы вашей жизни и контролировать их, перестает ощущаться дистанция между «общественным» и «личным». Еще несколько лет назад было трудно себе представить, что близкие люди будут рвать отношения из-за несовпадения позиций относительно Навального, «русских маршей», европейского суда по правам человека. По сути дела, мы оказались в ситуации маленькой гражданской войны, не такой уж локальной и бескровной.

Знаковой для нашего времени пьесой стали «Кеды», прочитанные на позапрошлой «Любимовке». Безучастность героя, в общем плывущего по течению мнимо бессобытийной пьесы, заканчивалась неким самоубийственным актом стихийной протестности, прекрасным в силу своей немотивированности, отсутствия какой бы то ни было гражданской позиции.

На последнюю «Любимовку» хлынул поток пьес, оперирующих социальными реалиями. Графоманских, производственно-обличительных (против чиновников, бюрократов, коррумпированного начальства). Не только из России, но и из «братских» Украины и Беларуси. Пьес, в которых невозможна «ноль-позиция», потому что политическая пьеса — это всегда высказывание «от противного».

В. Красовский, С. Анцелевич, Д. Богославский.
Фото Е. Коноваловой

Ближе всего к ноль-позиции оказалось трио белорусских драматургов (Сергей Анцелевич, Виктор Красовский, Дмитрий Богославский), написавших и скомпоновавших свою пьесу «Patris» таким образом, что перед нами некий калейдоскоп мнений о том, с чего начинается родина и почему «я (не) уеду из Беларуси». Композиционно организующим фактором становится та сквозная сюжетная линия, в которой двое ребят, журналистка Настя (уехавшая) и оператор Костик (оставшийся), делают документальный фильм о чувстве патриотизма, опрашивая горожан, встречая и провожая поезда с белорусами и иностранцами, приходящие из Европы и увозящие в нее. Фрагменты этих интервью (реальных и вымышленных) вошли в пьесу.

При этом финал подчеркивает невозможность нейтральной фиксации этих мнений. После того, как у Насти и Костика крадут камеру и в ментовке выясняется, что Настя — гражданка Германии, для нее становится невозможной не только съемка фильма, но и пребывание в режимном государстве.

Сошедший 04 (с акцентом). Я много раз быть в Беларусь.

Настя И как вам Беларусь?

Сошедший 04 (с акцентом). Оу. Это хорошо. Страна гуд. Чисто. Везде чисто. Россия тоже гуд, но грязно. А Беларусь чисто. Белая Руссия. Очень белая… очень чистая. Как Европа, лучше Европа.

Настя А вы патриот своей страны? Откуда вы?

Сошедший 04 (с акцентом). Берн. Красивый город. Но Беларусь… да. Минск очень красивый город. Чисто. Очень чисто везде.

А. Архипов, Т. Баталов.
Фото Е. Коноваловой

Другой документальный проект, возникший в ходе подготовки к «Любимовке», — «Штаб» («Никодимов») Александра Архипова. Напомню, что последний день фестиваля совпал с днем выборов мэра Москвы. До того как фестиваль начался, Александр Архипов в течение месяца ходил в штаб Алексея Навального, наблюдал за его сторонниками, участвовал в предвыборных тренингах и раздавал у метро листовки.

В итоге возник отнюдь не документальный, а, наоборот, жестко оценочный ироничный текст.

Конструкция пьесы — сорокинская. Скучающая компания «белых воротничков», которая (текст от автора) ходит на митинги как на работу, в «выходной» затевает настольную игру в Парке Горького. Бросают кубик и «ходят» политическими лидерами. Когда надоедает играть за Путина и Навального, возникает новая фигура — некто Никодимов. Перед нами вехи биографии маленького человека: семья, школа, армия; застой, перестройка, ваучеризация. Жизнь Никодимова складывается помимо воли и участия в ней самого Никодимова в рамках репрессивно-подавляющих институций до тех пор, пока герой, погнавшись за хомячком с розовыми глазками, не попадает в закулисную страну чудес Алексея Навального. Ирония автора по отношению к Никодимову и его соратникам из рода «хомячковых», разумеется, объясняется не несовпадением политических платформ. А слишком опасной приближенностью и возможностью испытать на себе примитивно-агитационные механизмы вербовки в тот или иной «клан», формирования культа той или иной личности. В этом смысле пьеса совершенно аполитична. Она осмеивает не «кандидата Алексея», а любые механизмы политических манипуляций маленькими человеками. Потому что Никодимов — именно что типичный «маленький человек», внезапно почувствовавший вкус к тому, что и от него что-то зависит. Правда, этот вкус он чувствует недолго, погибая под колесами автомобиля с правительственными номерами. Свобода — иллюзорна. Все предопределено. Когда, выполняя последнее желание Никодимова, ангел смерти переносит его на двадцать (кажется) лет вперед, то и там его ждет смерть — опять под колесами, теперь уже головного автомобиля правительственного кортежа президента Навального.

Никодимов Здравствуйте! Листовочку…

Прохожая Че? Кто это? А, этот… И че?

Никодимов В смысле?

Прохожая Я ж вопрос тебе задала! И че? — вопрос.

Никодимов Кандидат Алексей избавит Москву от пробок. И от коррупции. Даже от коррупции, наверное, в первую очередь.

Прохожая Ой, ладно. Как избавит, мальчик? Когда все поделено. Все этим принадлежит. И американцам. А в России вообще все принадлежит одному человеку. Царизм натуральный, понимаешь? Только он решает, кому можно, кому нельзя. И че вы орете: Алешку на царство, Алешку на царство?

Никодимов Вот! А вы разве ничего изменить не хотите? Вы не верите, что изменить можно?

Прохожая Что тут изменишь? Если это навсегда? Понятно, мальчик?

В композицию пьесы заложена игра с литературной традицией. Как в классической новелле эпохи сентиментализма, здесь есть рассказчик (повествователь).

Есть слушатели, сочувственно вздыхающие над судьбой Никодимова. Есть и мнимая постмодернистская вариативность. Игрок, бросавший за Никодимова, пересчитывает заново ходы, обнаруживая ошибку, и переигрывает судьбу героя. Но выходит все то же, какая бы «карта» ему ни легла.

Приподнимается ли автор над собственным скепсисом? Нет. Но неслучайно в ходе создания пьеса сменила название: была «Штаб», стала «Никодимов». Потому что здесь не про предвыборную гонку, а про печальную повторяемость судеб тысяч и тысяч «никодимовых».

Действие целого ряда пьес, вошедших в шорт-лист, происходит в будущем — от ближайшего до самого отдаленного. Желание авторов спрогнозировать завтрашний день, угадать, какие побеги настоящего дадут самые сильные всходы, симптоматично.

Р. Волков.
Фото Е. Коноваловой

У каждого — свой художественный инструментарий. «Боевка» Романа Волкова использует жанровые схемы боевика и разведчицкого фильма. «Шапка» Марины Крапивиной только гримирует реальность под будущее, а на самом деле оперирует реалиями настоящего. Фантасмагорическая «Россия, вперед!» Валерия Печейкина — антиутопия. Волков показывает страну в преддверье гражданской войны. Крапивина — один из ее эпизодов, а затем ревизию существующего строя. Печейкин — конец времен и апокалипсис.

В «Боевке» Россия охвачена локальными вспышками террора, за который ответственность на себя берет некая организации, объединяющая ряд группировок. Действие происходит внутри одной такой свежеукомплектованной новобранцами боевой единицы. Группировка опытного 1-го (у героев здесь нет имен) взрывает здания ФСБ и совершает нападения на мэров и отделения милиции.

Против кого воюют неизвестные герои, понятно. За что воюют — в пьесе, построенной с помощью жанровых канонов и клише триллера, не так уж и важно. При вполне сочувственном отношении автора к бомбистам-анархистам на первый план выходит жесткая детективная интрига — выявление «крота». А также сугубо мелодраматические факторы, такие, как испытание любви и дружбы подозрением. Объект подозрений постоянно меняется, ряды бойцов редеют, зачищаемые как извне во время боевых операций, так и изнутри. В финале-перевертыше «настоящий герой» и оказывается агентом «органов». Впрочем, у слова «настоящий» кавычки можно убрать, для своих коллег из органов защиты правопорядка, встречающих его объятьями и со слезами на глазах (вспоминается финал прекрасного разведчицкого фильма «Мертвый сезон»), он и есть Настоящий Герой.

М. Крапивина, А. Жиряков.
Фото Е. Коноваловой

У Марины Крапивиной циклическое понимание истории. Первая же сцена «Шапки» мистифицирует читателей, внушая, что действие происходит в прошлом, в эпоху гражданской войны и революционного террора. Некие революционеры зверски расправляются со священником, отцом Андреем, и парочкой кулаков, за чем из сарая наблюдают трое детей. И только когда один из палачей достает айпад, чтобы заснять расправу, становится понятно: попов и сельских предпринимателей убивают в недалеком будущем.

Вслед за этим действие совершает скачок, перенося нас еще лет на восемьдесят вперед, когда уже произошла ревизия прежних «духовных» ценностей, а отец Андрей (вообще-то травивший крестьянских детей собаками) так же, как, наверное, и многие другие «отцы», объявлен святым. История (в очередной раз) совершает полный круг. Поэтому в пьесе такое количество анахронистических деталей: настоятели разъезжают на джипах, пользуются мобилами и айпадами, в ходу даже эквивалент паспорта. Действие происходит главным образом за «колючей проволокой» богатого женского монастыря, в котором безотказно работают механизмы насилия и унижения, где цинизм и жестокость старших напрямую связаны с безропотностью младших.

Казалось бы, когда главная носительница протестного сознания — послушница Настя — вырывается за границы выворотного искусственного монастырского мира, ее должно ожидать снаружи что-то еще более жуткое. Но нет. Все на своих местах: Казанский вокзал, дерущиеся бомжи, равнодушные менты, дворники-таджики. Мир как мир. Ничего особенного. В нем ничего не меняется. И это, пожалуй, неприятно.

«Россия, вперед!» Валерия Печейкина затрагивает парадоксы национального самосознания и национального пути России, который видится автору в обратной перспективе.

В. Баграмов, В. Печейкин
Фото Е. Коноваловой

Нам представлена предельно травестированная эсхатологическая картина мира: все народонаселение радостно ждет и всеми силами стимулирует приход «конца времен», когда Земля исчезнет. Спародирована ситуация, предшествующая Страшному суду. Мертвые поднимаются из могил (причем выкапывают их сами родственники). Свежевоскресший дедушка, стряхивая с плеча опарыша, брутально мечтает о том, сколько баб он «перее… т», сколько раз пописает и покакает, прежде чем ему придется вернуться в материнское лоно (повинуясь цензуре, пишу это слово, Печейкин, как всегда, называет вещи своими именами). Экскременты полагается извлекать из унитазов и засовывать в зад. Еду — наоборот — отрыгивать. Мальчик Коля, дающий священникам уроки, ходит «смотреть в глаза смерти» — под материнскую юбку — и в самоубийственном порыве пытается нырнуть туда, откуда некогда вышел. Все происходящее воспринимается народонаселением в оптимистическом ключе. А что? Неплохо снова стать молодым, пойти в школу и, наконец, вернуться в теплое материнское лоно. Таким образом, вся страна работает над тем, чтобы повернуть время вспять.

Страной управляет президент-горошина (бывший премьер, ставший президентом после того, как действующего застрелили), который приносит «несогласных» в жертву «гигантской щели» (не дающее жизнь, а поглощающее материнское начало). За тем, чтобы все человеческие отправления совершались в нужном (обратном) направлении, следят «смысловики».

Максим Но вы будете здоровы и молоды. Вы сможете налить себе стакан воды. И пусть потом будет революция и восстановление империи. Иисуса снимут с креста и Дева Мария вберет его обратно. Будет Ледниковый период и динозавры. Потом. все сожмется в точку сингулярности. Там будет очень тепло и все-все атомы будут рядом. Я прижмусь к тебе, мамочка, своими атомами…

Цурюк Кудрявый дурачок. С другой стороны ко мне будут прижиматься атомы Сталина и Берии — такого финала я не хочу. Я сторонник бесконечного расширения Вселенной, до предела, до бесчувствия, до разрыва всяческих связей между атомами и в атомах.

Максим Но это же очень страшно! Превратиться во взвесь частичек! В космическую пыль! Какой там будет стоять холод и…

Цурюк Свобода!

Победившему абсурду противостоит только главный герой Максим. Но и его логика бессильна.

Ясно, что почва у этой ретроутопии абсолютно наша, российская. В стране победившего регресса, где «положительные идеалы» не производятся, а лишь воспроизводятся и возрождаются, возможно и не такое.

Печейкин создает карнавальный, разнузданный, осмеивающий мир-перевертыш, мир-наоборот, мир-путаницу, где бахтинская апология гипертрофированного телесного низа (этот самый «низ» олицетворяет карательный механизм государственного управления) подвергнута вторичной травестии и осмеянию.

Несогласные авторы идут «от противного». Ни в одной из пьес нет положительной платформы. Художественное творчество строится на бунте и отрицании существующего порядка вещей, любое коллективное согласованное действие в нем сомнительно.

Политическая пьеса всегда сиюминутна. Пока драматурги писали пьесы, пока ридеры читали и отбирали их, пока шла «Любимовка» и пока я писала свой текст, Россия сделала еще один шаг вперед. В антиутопическое будущее, которое понемногу становится настоящим.

Ноябрь 2013 г.