Когда говорят «Школа Васильева» — театральный люд сразу подразумевает Анатолия Александровича. А Моховая, напротив, — Юрия Андреевича, профессора кафедры сценической речи, режиссера, неуемного педагога, который, куда бы ни входил, даже к знакомым, представляется: «Здравствуйте! Моя фамилия — Васильев».

Продолжая рубрику «Учителя», мы рассказываем о Юрии Андреевиче Васильеве и его школе.

«Я ЖЕ ПРЕПОДАЮ НЕ СЦЕНИЧЕСКУЮ РЕЧЬ, Я ПРЕПОДАЮ КАКУЮ-ТО ДРУГУЮ…»

БЕСЕДУ ВЕДЕТ МАРИНА ДМИТРЕВСКАЯ

Марина Дмитревская Юрий Андреевич, что вы говорите студентам, впервые придя на курс? Я заметила — наши студенты запоминают именно слова с первого занятия.

Юрий Васильев Не говорю ничего. Прошу встать в круг и сразу начинаю работать. И ради открытий, которые они должны совершить сами, с первой секунды они вместе со мной входят в тренинг. Они со мной не знакомы, мое личное слово на первом уроке не сработает. Они не поймут меня. А как только я вместе со студентами в круге принимаюсь существовать в простых упражнениях, движениях, ощущениях — они начинают доверять себе и мне. Они ведь еще ничего не знают, кроме того, что пришли на «сценическую речь».

Дмитревская А они знают, что такое сценическая речь, для чего она?

Васильев Это надо познать. Пока не уловишь, не почуешь у других — не поймешь и у себя.

Дмитревская А вообще зачем актеру речь?

Васильев Ну, это не вопрос первого урока. Речь с теоретической точки зрения — один из способов выразить содержание, это все легко, и только что пришедшие в класс это знают: есть текст, его надо произносить. Но они с первой секунды должны постигать то, что они могут высказывать не только речью, а вообще — голосом, душой, телом, жестами, нервами своими. И поскольку мы знаем, что студенты приходят на стартовый урок ни к чему не готовые, что они поначалу лишь пышут энергией и все, — ее, эту энергию, надо направить в некое таинственное русло. Словами не направишь. Направишь только уравнявшись с ними: «Я прохожу весь путь вместе с вами, — говорю я, — я ничего еще не знаю и пробую вместе с вами открывать, открывать, открывать. Взмахнуть руками. Почувствовать в них тяжесть. Поймать ветер. Почувствовать движение волны, которую я создаю, действуя кистью. Чуть побалансировать в пространстве». Если же на первой встрече рассказывать студентам о том, что есть три системы — генераторная, энергетическая, резонаторная, — ничего-то со студентами не случится. А тут через два-три урока они начинают открывать и понимать самостоятельно.

Дмитревская А правда, что человек как дышит — так живет?

Васильев Только так. «Я как дышу — так и пишу. Свободно и свободно». Это Грибоедов. Этим и трудно любое обучение речи: как только мы начинаем управлять дыханием — мы теряем все. Единственное — можно воздействовать образами. В критической ситуации — допустим, перед воображаемой пропастью — повисни на носочках, широко раскинув руки, — и дыхание войдет в тебя само, без старания и без напряжений: я должен себя спасти. Надо только почувствовать, что дыхание поднимается вместе со мной. Я наклонюсь — и схвачусь за тот же самый воздух. Дыхание словно тайна — оно рождается в тебе, входит в тебя само.

Дмитревская Юра, а кто были твои учителя в этом направлении?

Васильев Многие и многие педагоги по речи, по актерскому мастерству. А конкретно? Стронгилла Шаббетаевна Иртлач научила меня простому — моему личному голосу. Не скажу, что у нее была какая-то особенная методика, техника. Но была она сама, и ее голос, и папироса, и перламутровая пепельница, и каждую минуточку прикурить во время урока (это тогда не возбранялось, было шармом диалога: сквозь очки на тебя смотрит эта маленькая женщина, курит и что-то говорит). Конечно, мой голос — только от нее, не только голос как звук, а главное — голос как суть души.

Но с творческой точки зрения для всех нас, молодых педагогов кафедры, школой был, несомненно, Александр Николаевич Куницын. И как бы я ни считал сейчас открытые им приемы работы старомодными — для поры 1970-х они были откровением, в эти годы мы дышали, трудились, чувствуя себя частичками целого — кафедры. Куницын многим меня одарил, сам был необычайно требовательным педагогом и меня приучил относиться и к себе, и к студентам требовательно, заразил меня серьезным отношением к теории. Леонардо писал: «Увлекающийся практикой без науки — словно кормчий, ступающий на корабль без руля или компаса». Это хорошо понимал Куницын и требовал, и требовал от нас, молодых, теоретических знаний и диссертационных исследований. Но в конце 1980-х кафедра стала научно утихать, а в 1990-е совсем утихла, только в двухтысячные началось какое-то движение. А тогда… Я учился постигать азы речевой педагогики у мастеров кафедры — часто бывал на уроках Ксении Владимировны Куракиной, Валерия Николаевича Галендеева, не могу не вспомнить Виктора Ивановича Тарасова — на удивление въедливые граждане, замечательно взрывавшие стародавние устои преподавания сценической речи. Часто катался и в Москву, радовался урокам Ирины Петровны Козляниновой, Анны Николаевны Петровой, Татьяны Ильиничны Васильевой, беседам с Надеждой Петровной Вербовой, Верой Васильевной Урновой, Яковом Михайловичем Смоленским. Познавал премудрости речевой педагогики у самых-самых.

А если говорить о тех, кто повлиял на всю мою педагогическую судьбу, — то с ходу и не перечислишь всех замечательных педагогов разных стран, всевозможных взглядов, направлений, теорий. Благодарю судьбу за то, что она свела меня с выдащимися педагогами Хайнцем Люком и Вальтрауд Груббер из Гамбурга, с Герхардом Нойбауэром из Лейпцига, Клаусом Клавиттером из Берлина, с потрясающим американским педагогом Кристин Линклейтер.

Увлек же меня театральной педагогикой Леонид Федорович Макарьев, который был весь в Станиславском, хотя по выучке он вахтанговец.

Дмитревская Ты учился на последнем макарьевском курсе?

Васильев Да, и от Макарьева во мне какая-то неуспокоенность: что-то все время надо делать, искать, смотреть, обсуждать, сочинять, где-то бывать, во что-то влезать. Феномен Макарьева заключался в том, что сотни и тысячи людей (тысячи!) общались с ним. И он общался! От Чаянова до физиолога Быкова, от Артузова до психолога Ананьева, от Евгения Шварца до Дмитрия Журавлева, Марии Кнебель и Майкла Рэдгрейва. Многих ученых, писателей, музыкантов, актеров, приезжавших в Ленинград, он норовил зазвать к себе, интересовался многим. Меня это тоже подпитывает и держит, настраивает на то, чтобы я не заскучал. А заскучать можно. Можно отодвинуть тренинг (от него устаешь), поручить его проведение помощникам, а самому заниматься только литературным материалом, творить «шедевры», но я намеренно на каждом уроке вхожу в круг и стремлюсь не отставать от студентов. Особенно ценны те моменты, когда кто-либо из студентов ведет разминку, предлагает вариации упражнений, а то и сходу импровизирует упражнения собственные. Хотелось бы, чтобы ребята все время приносили что-то новое. Я люблю слово «вариации». Вообще-то заниматься «черной» работой не так уж легко, но к этой необходимости я привык, от нее не отказываюсь, уверен, что, любя подробную работу над азами, я и студентам прививаю любовь к подробностям, к конкретному в слове, в мысли, в звуке.

Дмитревская Мне-то стало скучно заниматься на первом курсе подробной записью, фиксацией спектакля, еще до анализа. Заставляешь их видеть, а самой осточертело. Входить в «тренинг» действительно трудно. А на каком курсе ты испытал самое большое педагогическое счастье?

Васильев Пять курсов. Только пять. И это из тридцати курсов актерских и режиссерских.

Первый — коми-пермяцкий выпуск 1981-го. И никакие связи не оборвались, и почти все они продолжают работать в Кудымкаре. Дороги они мне были тем, что были первыми и очень наивными. И когда ты, еще сам не умея ничего, общаешься с этими наивными и только догадываешься, куда идти, — тут рождается единство. Мы сошлись сердцами, устремлениями!

Второй курс — курс Игоря Горбачева, «баргмановский». Чертовски музыкальный, очень «заводной», с фантазией ошеломляющей, с юмором увлекательным, и ты с ними рядом — как пацан! А какие фильмы они создавали на курсе! А пушкинские сказки, с которыми мы ездили по Европе! И как придумывали!

Третий курс — Андрея Андреева, где учились Боря Ивушин, Андрей Носков, Дима Лагачев, Егор Дружинин. И если у горбачевцев я вошел в мир Пушкина, то тут наконец стал понимать что-то в сказках Пушкина и главное — куда же мне двигаться самому, в каком направлении. Начиная с этого курса, двадцать лет назад, я стал другим человеком. Ушел и от Александра Николаевича, и от кафедры и пошел своим, для кого-то немыслимым путем. И мне такой путь по сердцу.

Потом был курс Руслана Кудашова. И вот теперь — курс Анатолия Праудина, от которого совсем не отстать, хоть и учила меня Стронгилла Шаббетаевна: «Как только они закончили, на следующий день сделай усилие, выбрось их из сердца, чтобы отдать себя новым». С горбачевцами было проще, сразу пришли андреевцы. С андреевцами трудное расставание случилось, но все-таки. Очень трудно было разлучаться с кудашами, но… появились праудинцы…

Дмитревская После одного своего курса я попросила год не давать мне «дневников». Я просто не могла прийти на другой курс — у меня было ощущение предательства. И год учила только заочников, чтоб без ежедневной любви. А к вопросу о праудинцах — они ж стали театром, теперь им без тебя никак.

Васильев Нет, актеры сейчас в поиске, нет никого, кто бы мог художественно их возглавить. Праудин не может в силу безумной занятости (если бы у него образовалось свободное время — это был бы лучший вариант, но в последний раз, посмотрев одну работу по Пушкину, он сказал: «Вы ушли — и ушли»).

Дмитревская Мне-то кажется, что он им недодал, слишком у него много разных точек внимания, энергетические вложения разбросаны тоже. Вопрос же не в честной отработке, а в энергоемкости вложений.

Васильев Но другого возможного лидера пока нет. В «Цехе», что удивительно, нет между актерами конфликтности, не пробегала черная кошка (хотя и споры до слез, и несогласия), но нет и отчетливого лидера. И надо как-то жить, а расходиться они не хотят.

Дмитревская Ну, про эту жизнь редакция «ПТЖ» немножко знает, поскольку наш исполнительный директор Аня Каргапольцева там аккомпанирует и играет. И мы от этого страдаем долгими осенними вечерами.

Васильев Она там очень пришлась к месту, к сцене! Она же музыкальна до чертиков, притом музыка из нее исходит, Анна завораживает своей музыкальностью и на репетициях, и в диалогах. А Миша Каргапольцев — феномен, такого не бывает. Он, как само собой разумеющееся, оказался во главе этого талантливого начинания, притом никаких видимых усилий, но его слово — последнее. На четвертом курсе он сводил все нити, был буфером между курсом и некоторыми мастерами. Курс организационно жил благодаря ему! И сейчас благодаря его энергии, даже его заботе живет театр «Цех».

Дмитревская Этот курс, конечно, считает сейчас руководителем тебя.

Васильев Лучше бы я был в тени, а они — светились.

Дмитревская А когда возникает побуждение сделать именно спектакль? Все началось с «Душекружения» Баргмана?

Васильев На последнем горбачевском курсе было две работы, которые могли превратиться в спектакли. Мы с Баргманом увлеклись прозой Набокова и инсценировали рассказ «Картофельный эльф». Была еще «Школа для дураков» у Саши Лушина, но он ее не осуществил, а Баргману через год захотелось вернуться, и как раз 95-летие Набокова, к «Картофельному эльфу» добавился «Королёк» — и худсовет Александринки дал спектаклю «Душекружение» зеленый свет. Мы мечтали создать представление, чтобы не было ни секунды художественного чтения. С Александра Баргмана началась моя многолетняя моноспектаклевая эпопея. Принимал я участие в создании четырнадцати монопредставлений. И сейчас «Такой Театр» проводит «Творческую лабораторию Ю. Васильева», включающую в себя десять спектаклей. Почти все спектакли продолжают свою жизнь. Два моноспектакля нам пришлось восстанавливать — с Мариной Солопченко и с Димой Готсдинером. В рамках лаборатории пройдет и премьера — замечательный самарский актер Олег Белов, который с трудом передвигается после несчастья, сыграет спектакль «Пришли те-кто-пришли».

Дмитревская Мы писали в социальном № 73 о его работе с инвалидами.

Васильев Олег мне с восторгом рассказывал о своем общении с пациентами психиатрической больницы. И столько света я ощутил в его рассказах, столько надежды на выздоровление людей, по нескольку лет находящихся на излечении! В какой-то степени это повлияло на наш выбор «Школы для дураков».

А на актерских курсах спектакли начали рождаться с горбачевского курса, с Пушкина. Ну невозможно же «Балду» просто художественно читать, и коллективный рассказ тоже неинтересен, а вот попробовать сыграть! И попытались. Намазали морды, постучали на ложках, пошумели на трещотках, распелись (курс же музыкальный!) — и рванули! Они придумали (сами, за закрытыми дверями) один из самых потрясающих спектаклей, над которыми когда-либо мне довелось работать со студентами, — «Сказку о рыбаке и рыбке». Большего потрясения на студенческих спектаклях я не испытывал никогда: сказку эту рассказывали бурлаки — восемь мужиков, одна тетка — на привале, еле живые, чтобы как-то прийти в себя. Дыхание реки-моря они переводят в песню, в танец, в ритм пушкинского стиха. И когда в конце единственная среди них бурлачка опять из владычицы превращалась в ничто — они вставали, надевали ремни, снова впрягались в лямки. Когда мы гастролировали со спектаклем в Германии, сентиментальные немцы рыдали.

Дмитревская Скажи, а в собственно речевом деле меняется природа педагогических трудностей? Ведь жизнь дичает, говорят уже только на «суржике».

Васильев Меняется. Из-за полнейшего незнания. Нынешние студенты в большинстве своем не знают ни-че-го. Плохо говорят? И раньше плохо говорили — нехудожественно. Это как раз меньше всего опасно. Но нынешние не стесняются не знать, не волнуются, что не ведают. Иногда доходит до потрясающих вещей. Я спрашиваю у девушки, кто такой слесарь (слесарь Серпокрылов в «Недопеске»). Она не может ответить. И бог с ним, не знают значения слов — узнают, но большинство узнавать-то и не спешит! Их не приучили узнавать, они живут домыслами, думают и соображают только «около». И я стремлюсь, чтобы студенты уходили с урока, узнав что-то не только о сценической речи, но и о русском языке, и о литературе, и о жизни. Я не констатирую: ты плохой, ты не знаешь слова. Я втягиваю всех в процесс: может быть, знает кто-то другой, кто-то из них догадается, сообразит. Слово становится жизненным, из знака становится живым.

Дмитревская Да, пугаться нечего. Меня часто пугают первым курсом: ничего, мол, не знают, объясняй каждое слово! А потом оказывается — ничего, хорошая группа.

Васильев Не дай бог показать, что они вторичны, не такие, как те, что учились до них, ниже сортом или не такие, как мы. Нет! Они — это я. Все, что вместе мы откроем, — наше общее. По уровню таланта ведь они не ниже!

Дмитревская Конечно, педагогический процесс — обмен энергиями. С хорошего занятия бодро идешь жить дальше, с плохого уползаешь еле живой. Но ты сам откуда берешь энергию, чтобы давать? Ты ж такой «энерджайзер»!

Васильев Не беру ниоткуда. Энергия просто есть. Хотя дарят мне свою энергию и студенты, если они увлечены, если я их одарил своей увлеченностью. Предполагаю, что накапливается во мне энергия и оттого, что я все время что-то пишу — статьи, книги. Каждый вечер и часть ночи у компьютера. Это дает мне возможность размышлять. Откуда появляется энергия? Да потру ладонь о ладонь, разогреюсь — и на урок. Как пианист к клавишам.

Дмитревская Вышли твои книги. Они страшно популярны, люди хотят теперь книжки с дисками (меня спрашивают об этом в маленьких городах: им нужно видео, так понятнее). Круг твоего профессионального общения увеличился после их выхода?

Васильев Увеличился. До начала века общались речевые педагоги разных театральных школ мало. А сейчас я чувствую колоссальную тягу к общению между нами. Узнал я о поисках, экспериментах десятков, если не сотен, преподавателей по речи, с которыми я обмениваюсь информацией. Мне присылают диски, я их смотрю, разговариваю, рецензирую работы педагогов из других городов, удалось мне собрать чуть ли не всю литературу по речи за последние пятнадцать лет. Сколько мне открылось интересного, потрясающего! И глупого — не меньше. Но только в общении появляется что-то, я пробую со студентами, проверяю приемы работы других педагогов и так далее. И москвичи оживились, сошлись все пять творческих вузов, где готовят актеров, — проводят конференции, издают межвузовские сборники. Исключительная заслуга в этом Анны Марковны Бруссер, профессора Института Бориса Щукина. Со многими московскими, барнаульскими, пермскими, кемеровскими, самарскими, челябинскими педагогами по речи я переписываюсь.

Дмитревская Иногда приезжаешь в далекий театр, слышишь говор, тебе жалуются: нам бы педагога на мастер-класс. Я обычно отвечаю: если вы не будете разминаться перед каждым спектаклем, этот мастер-класс скоро уйдет в песок. Скажи, одноразовыми вливаниями речевая культура может улучшиться или это постоянный тренинг?

Васильев И то и другое. Нужно, чтобы кто-то из местных педагогов по речи проводил разминки хотя бы два раза в неделю. Вот я хожу в театр Комедии — и вся молодежь два раза в неделю собирается. Это творческий обмен. Вот приезжаю в Ижевск — и провожу занятия каждое утро по четыре часа две недели подряд. Я же преподаю не сценическую речь, я преподаю какую-то другую, творческую, актерскую, некое дотекстовое рождение слова. Если мы, упаси бог, занимаемся выговариванием, я уехал — они забыли и обо мне, и о речи. А если я приучу их к жизненной реакции, они будут и дальше ею овладевать. Чем чаще приезжают в тот или иной театр разные педагоги — тем полезнее. Важно, чтобы все было связано с телом, а не с выговариванием текста. Как в Европе. Я веду свой мастер-класс и понимаю: за мной приедет педагог по буто, за ним педагог по биомеханике, а вослед ему специалист по Брехту и еще, и еще. Все время нужны дополнительные вливания. А у нас все отдельно. Я обожаю, когда педагоги приходят, приезжают, и всегда прошу их сделать со студентами несколько упражнений. И студентам это интересно!

Дмитревская А когда ты смотришь спектакль, ты сразу видишь, отчего плохо говорят, замечаешь это, рефлексируешь или воспринимаешь все просто как зритель?

Васильев Это параллельные процессы. Но я не должен быть только профессионалом.

Дмитревская Профессия наша «верстачная», из рук в руки. Есть кому передать?

Васильев Конечно. Многие увлекаются, учатся. Вот Андрей Матюков теперь тренинги речевые ведет, видел я ролик в Интернете — потрясен. Валя Мозолькова это очень хорошо делает, Владислав Комаров. Но каждый раз я говорю: «Забудь меня, забудь! Не повторяй меня! Ты можешь использовать что-то, но пока не создашь свое — ничего не выйдет!!» Я двадцать лет горел на повторении. Мне нравились упражнения Валерия Николаевича Галендеева и Александра Николаевича Куницына — и я ими увлекался, приходил к своим студентам, делал. Но это было не мое, рядом не лежало. И до сих пор на кафедре, к сожалению, есть педагоги, которые повторяют упражнения и приемы работы Куницына середины 1970-х годов. Опыт Куницына ценен, методическое направление безошибочное, но должна проявляться и личность педагога. Конечно, надо «сродняться» и с мастерами курсов. Мне везет. Не подлаживаюсь (да они бы и не позволили — как подлаживаться под Сулимова, Горбачева или Товстоногова!), но почуять и влиться в единый процесс надо. И быть с мастером курса на равных.

Дмитревская Наши педагоги были более сосредоточены на нас, они никуда не спешили с Моховой, аудиторная жизнь была полнее. У вас тоже так?

Васильев Да, многое отвлекает, но опять же важен первый звук. Я как-то допытывался у друга-перкуссиониста — как рождается твоя безумная музыка? И он ответил: важно первое мгновение, первый тон, если я взял его правильно — дальше я начинаю фантазировать. Я езжу в Чехию каждый год, участвую как барабанщик в этих перкуссионных играх и понимаю, что тот, кто задаст первый тон, — тот и задаст. И наш урок должен задать студент, первым вошедший в аудиторию. И когда я вхожу — урок уже идет, и я должен понять, что там дает этот человек, и приноровиться к нему. Приноровился, вник — и мне легко.

А вообще вуз наш захирел совсем. Я не беру вашу «умную» сторону Моховой, а нашей стороны просто нет. Никакого обмена мнениями, споров, дискуссий, никакого интереса друг к другу — ни творческого, ни человеческого. А если говорить о художественной стороне, то в сравнении с ведущими европейскими школами — мы просто свалились в яму и в ней прозябаем. Особенный азарт Школы мы потеряли. Есть прекрасная история о Зоне и Макарьеве. После спектакля в Учебном театре курса Зона (где учились Тенякова, Додин, Володя Смирнов) студенты подслушивали обсуждение. И там Макарьев «разносил» подготовленный Зоном спектакль по полной. А после этого бледные студенты видят, как выходят вместе с обсуждения Зон и Макарьев и Макарьев говорит: «Боренька, так я вызываю такси?» — «Да, вызывай, Ленечка». Как проступают в этой зарисовке культура, достоинство мастеров, уважение и принципиальность! А у нас сейчас каждый подумает, да не скажет, решит, что грех другого обидеть. Никакого греха в том, чтобы высказать свое мнение, нет! А нелюбовь к другим возникает оттого, что у человека внутри полнейшая неуверенность (ведь если я уверен в своих поисках — я буду их аргументировать!). Потому и я не очень-то стремлюсь бывать на обсуждениях. Недавно вот получил благодарность от заведующего кафедрой за то, что пришел на его экзамен по поэзии Бродского (очень интересный экзамен на курсе Фильштинского) и сразу начал все анализировать и аргументировать. Получил от заведующего предложение почаще ходить и так выступать. А мне и самому было интересно открыть, почувствовать, что же там такое…

Октябрь 2013 г.

Александр Баргман, лауреат Государственной премии РФ, художественный руководитель «Такого Театра», главный режиссер Тюменского драматического театра

ВАСИЛЬЕВ. ВИДЕНИЯ

Они красили нас — холсты, — используя разные техники. Они — педагоги-живописцы. Мы — студенты ЛГИТМиКа (1987-1991), курс Горбачева.

Игорь Олегович — озорным маслом, Ариадна Николаевна Кузнецова — яркой гуашью, Семен Семенович Сытник — маслянистыми мелками, Михаил Григорьевич Шмойлов — графическими сухими штрихами, Светлана Анатольевна Миляева — нежной акварелью, Хайнц Люк из Гамбурга — красками всех палитр, времен и густоты с головы до ног, но…

Но… Всегда… Любую краску принимала и выдерживала стойкая грунтовка, ежедневно наносимая и укрепляемая им. Эта грунтовка, как показывает время, не осыпается, а твердеет, держит и несет, если, конечно, у самих носителей холста подрамники еще в работе…

Почему-то не хочется погружаться в мемуары о…, в курсовые воспоминания, в слезливые признания в любви. Это любовь. Это так. Это внутри. Это сокровенно и интимно. Это только наше.

Сегодня хочется вспомнить, воспроизвести, выкричать один из миллиона васильевских постулатов: «ВИдения!!!» Это то, что всегда и в актерстве, и в режиссерских опытах было и остается спасительной пристанью, это то, что хранит, поднимает, взрывает и успокаивает артиста, стоящего на сцене. Это то, что пытливые впитывают, впускают в…, пропускают сквозь себя. Это то, что делает чужое своим, а свое исповедальным, и тогда каждое слово, движение, порыв, взмах ресниц имеют единственное подкрепленное отношение к самому артисту.

Артист сам наколдовывает или воскрешает в себе (ибо вИдения возникают в облаках воображения или в вихрях фантазии) эти самые пресловутые вИдения и становится густым, ярким, страстным, тонким, любым — в зависимости от сцены, обстоятельств, мысли. Эти индивидуальные вИдения сдабривают почву того актерско-личностного (или личностно-актерского) высказывания, которое все реже встречается: это когда под ним — тем, кто стоит на сцене, — простите, все-таки «дышат почва и судьба».

Он просто подошел и, не моргая, глаза в глаза прочел пушкинское «Зима, что делать нам в деревне…», и я уже был не в седьмом ярусе Александринки, а там, через Юрия Андреевича, в завьюженной пушкинской глуши, с его Пушкина-Васильева тоской, но всегда маячащей надеждой на «зимних гостей», которые вот-вот приедут,

на приключения,

на весну,

на бред,

на чушь,

на театр. Всегда васильевский театр.

P. S. «Глаза в глаза…» За Вас, Андреич!

Борис Ивушин, заслуженный артист России, актер ТЮЗа им. А. А. Брянцева

ПОТОМУ ЧТО КРАСИВО

«Поехали!» — сказал Васильев четверть века назад, и я до сих пор не могу остановиться.

Это «поехали» теперь и мои студенты слышат от меня.

Четыре года на курсе он был рядом со мной, вернее, я — рядом с ним. Сейчас радуюсь, что тогда у моего Учителя не было ни ассистентов-педагогов, ни внезапных поездок. Он был с нами.

Не много есть людей, которые сидят у тебя в голове, про которых думаешь, как бы они поступили в такой ситуации, что бы они сказали, или, может, промолчали бы, или засмеялись. Васильев — да! — «сидит» в голове. И помогает.

С ним хочется работать. Иногда кажется, что только с ним и можно работать, особенно в нынешнее время восторгов по поводу любой «швали» и «рвани» (его, кстати, словечки). Он никогда не делает дежурных комплиментов, поэтому чувствуешь: с ним не теряешь время впустую.

Научился у него не сходить с ума, даже если кажется, что уже ничего не получится. Помню, курсе на третьем собирались поехать на фестиваль в Чехию с нашей «Сказкой о царе Салтане», которую делали на уроках речи. В то время все было странно, все возможно и невозможно одновременно. Билеты на поезд до Праги мы уже купили, а с визами — проблемы. Поездка казалась нереальной, поскольку сегодня вечером уезжать, а паспортов с визами нет. Я обреченно собираюсь в визовый отдел в немыслимой попытке добыть заветные штампики, понимая, что никуда мы сегодня не едем. Поведение же Юрия Андреевича кажется издевкой. Он спокойно распоряжается собраться всем за полчаса у вагона.

«Да бессмысленно это. Ничего не получится», — нервно сообщаю я. «Как не получится? Вот же у меня билеты в кармане». «А виз-то нет», — гну я свое. «Сейчас нет, вечером-то будут!» — продолжает раздражать меня он. «А если нет? Что делать будем?» — мой невроз крепчает. «А что делать? Продадим билеты, пойдем в ресторан». От такого элементарного разбора тупиковой ситуации мое сознание выворачивается наизнанку, и я иду за визами с пониманием, что жизнь сегодня точно не закончится. Не знаю, каким образом мне удается уговорить тетеньку проставить визы в двадцать паспортов, но в тот вечер мы в ощущении свершившегося чуда отбываем в Прагу.

Понимание того, что неразрешимых ситуаций не бывает, помогло и на обратном пути из Чехии, когда наш поезд стоял несколько часов во Львове. Кто не знает про сотни, а может, тысячи отснятых Юрием Андреевичем видеокассет на его курсах, в институте, в городах и весях! Вот и тогда он, оставшись в поезде, отдал нам свою огромную модную видеокамеру и попросил поснимать Львов. Там-то мы и остались с моим однокурсником Олегом Поповым, не успев к отправлению поезда, только проводили его грустными взглядами. Без паспортов, без вещей, в тапках и с модной видеокамерой. На вокзале Львова в девяностых годах. Среди мешочников с хищными взглядами. Нам удалось-таки прорваться в какой-то вагон, забитый под завязку не слишком добрыми людьми и мешками с картошкой на продажу. Всю дорогу я провел в обнимку с огромным кофром с дорогущей видеокамерой моего Учителя, ни разу не выпустив ее из рук. Помню только, как на вопрос проходящего по вагону таможенника, что это у меня в чемодане, я тихо прошептал в ответ: видеокамера. Он не расслышал мой лепет, и мне пришлось повторить погромче. До сих пор перед глазами стоит картинка, как тут же весь вагон плотоядно повернул головы в мою сторону, а я внутренне попрощался с любимой «игрушкой» Юрия Андреевича и со своей жизнью. Однако и тут все закончилось благополучно. Верные однокурсники встретили меня в Питере.

С нашим «Царем Салтаном» мы открыли для себя Германию, Швейцарию, Чехию, нашли новых друзей, которые остаются с нами до сих пор. В первый раз мы оказались в Штутгарте в театре «Форум Драй». Сыграли первый спектакль, после чего предстояло знакомство со студентами местной Театральной Школы. Мы стояли в фойе театра, наши по одну сторону, они — напротив. Посередине объединяющая фигура Юрия Андреевича. Несмотря на все его усилия… единения не происходит. Фужеры с шампанским готовы лопнуть в наших руках от напряженного желания подружиться. И тут Васильев рождает легендарный тост: «За любовь и целоваться!». Мальчики принимаются невинно чмокать иностранных девочек в щечки, но громогласно звучит приказ: «Нет-нет, по-настоящему! Каждый с каждым!» Тут наши чувства хлынули потоком, и мы… каждый с каждым… стремительно подружились в тот вечер.

Насколько я знаю, этот любимый тост Васильева существует и поныне, только с годами он несколько видоизменился. Вторая его часть исчезла, за невозможностью выполнения, видимо. Но нам-то он нравился только в таком виде!

В девяностые годы мы жили недалеко друг от друга, поэтому я бывал в его старом доме в Веселом поселке. Застал маму Юрия Андреевича, которую он неизменно называл Симочка. Она была старенькая, болела, а он работал. Я все поражался его терпению. «Симочка, что случилось?» — ласково говорил он без единой капли раздражения. «С юмором надо относиться к ситуации», — пояснял мне Юрий Андреевич с улыбкой. Потом я долгие годы пытался оставаться спокойным, общаясь со своей старенькой мамой, но юмор быстро исчезал, неизменно заканчиваясь раздражением. «Господи, как у него-то это получалось?» — думал я тогда про себя.

Еще был мой актерский курс в Школе Русской Драмы, на котором мы работали вместе. Юрий Андреевич и пригласил меня туда. Я очень быстро согласился, зная, что он будет рядом, а для меня это был первый опыт собственного набора. Во многом благодаря ему, этот первый «блин» не оказался «комом». Я делал со студентами «Последнюю жертву» Островского и очень гордился, что Васильев, посмотрев прогоны, сказал мне: «Хорошо. Это очень осмысленно. Все туда».

Вот только жалел я, что не на каждом занятии по речи студенты видели Учителя, теперь-то у него появились ассистенты, поездки и другие курсы. Честно признаюсь, только одна вещь вызывала во мне ревность. Чуть не половина студентов после общения с ним изъявляла желание заняться преподаванием речи после окончания института. Не актерского мастерства, а речи! Ну и ладно! Успокаивает то, что это касалось не только моего курса, но, по-моему, и любого другого.

Прошло больше двадцати лет после окончания института. Наш курс так и не отпраздновал дату. Как-то не до дат. Но не тут-то было. На днях встретились с Васильевым. «У вас двадцатилетие! — заявил он тут же. — Значит так. Собираемся седьмого ноября в шесть часов. Организуйтесь».

И мы организуемся.

До встречи седьмого, Юрий Андреевич! За любовь! И целоваться!

Р. S. С ним было ХОРОШО, не спокойно, не удобно — а именно ХОРОШО. Потому что… полезно. Потому что… с толком. Потому что красиво.

Андрей Матюков, актер Александринского театра

Юрий Андреевич Васильев — это прежде всего магия личности.

Лето, июль. Конец второго курса. К нам пришел новый педагог по речи, чтобы провести одно-два пробных занятия. Казалось, сейчас зайдет серьезный профессор, сядет в кресло и начнет что-нибудь нам вещать. И вдруг появился такой странный подвижный дядечка в красном шарфе, начал что-то себе самому бормотать. Сказал: «Просто повторяйте за мной». Что повторять? Мы ничего не понимали: бормочет человек, не обращает на нас внимания. Меня тогда удивило, что человек в свои 50 с лишним три часа все время двигался, прыгал. Бубнил. И ведь только делал вид, что не смотрит на нас! А потом — уже в начале третьего курса — он согласился преподавать. Сказал: «Такого количества наглых индивидуальностей я никогда не видел, и с вами будет интересно бороться».

Это был удивительный педагогический дуэт — Вениамин Михайлович Фильштинский и Юрий Андреевич Васильев. Они совершенно разные люди. Но вот это столкновение метеоритов высекало нужную искру, и наш курс оставался очень дружным и преданным профессии, хотя каждый приносил что-то свое. Вениамин Михайлович — человек бесшабашный в своем фанатизме. Он брал студента — сундук семнадцатилетний — и два года через актерское мастерство закидывал в него все: это, это, память физических действий, этюды-этюды-этюды. И получалось, что в этом сундуке ты не знаешь, за что браться в профессиональном смысле. Разложить по полочкам — что для чего — не удавалось. Когда пришел Юрий Андреевич, я прежде всего удивился тому, что мы не занимались сценической речью как таковой, хотя вроде бы проговаривали пословицы-поговорки. Но через игровой момент, через движение ты начинал понимать: ага, это умение мне дано для этого, а это — для этого, здесь — психологический театр, а здесь — театр представления, а здесь — комедия дель арте. И все каким-то удивительным образом через личность Юрия Андреевича выстраивалось. Захотелось какой-то дальнейшей с ним работы. И это вылилось в спектакль по Ярославу Могутину «ЯР. МО. Contra et pro», который Вениамин Михайлович, естественно, сразу же запретил. Наверное, испугало его то, что он увидел на сцене другого, нового Андрея Матюкова. А доставал все это из Матюкова профессор Васильев.

Вениамин Михайлович все-таки всегда оставляет актера в рамках, которые даны ему телесно и психологически, а Юрий Андреевич через Маяковского, Мандельштама, Могутина (через любого автора) всегда дотягивает артиста до уровня личности, в которую тот перевоплощается. Это мне кажется одной из наиболее удивительных заслуг Васильева. Когда я смотрю его спектакли, я всегда вижу на сцене человека, которого я не знаю. Я верю: моя сокурсница Ася Ширшина — это Ахматова. В «Душекружении», глядя на Баргмана, я вижу Набокова, или Лушин, который совсем не Хармс, — но я вижу на сцене глаза Хармса, который в то же время остается Лушиным. У Васильева есть умение расслышать то, что тебе не свойственно. Но, приумножая, он всегда сохраняет актерскую индивидуальность.

Он очень ограждает личность, не вносит туда что-то такое, что тебя разрушает. Многие педагоги, особенно актеры, перестраивают учеников под себя. А так как Юрий Андреевич текучий и летящий, он никогда не перестраивает под себя. Он берет и выкапывает из тебя что-то такое, что тебя обогащает.

На уроках он всегда импровизирует. И он может, показывая какое-нибудь упражнение, сказать: «Я не смог, а вы должны это смочь», то есть не боится ошибаться. Он как-то умеет быть таким же, как и мы. Это единственный педагог, наверное, с которым не чувствуешь разницы в возрасте, но в то же время чувствуешь авторитет, который ты уважаешь. Работая с учениками, он оживает всегда, молодеет. Когда шел учебный процесс, Васильев опережал нас на шаг, будучи бодрее, чем мы, семнадцатилетние. Ему сразу доверяешь! Он самоироничен, умеет шутить над собой. И когда он шутит над тобой, то хочется быть таким же живым, как и он. Васильев иногда настолько слеп и наивен в своей любви к ученикам, что, наверное, это и позволяет ему оставаться шестидесятилетним мальчишкой.

Еще одна удивительная его способность — он психолог, может быть даже психотерапевтом. Он мог на занятии подойти, так руку на плечо положить и спросить: «Что случилось?» И он всегда попадал. Он мог по-дружески сказать: «Иди выпей пива, выкури сигарету. Такой ты мне не нужен».

Ты можешь показывать ему полную чушь, он будет сидеть, подхихикивать и что-то записывать в тетрадку, выскажет после твоих неудачных проб ряд замечаний, и ты приходишь в следующий раз, ничего не повторяя, но учитывая его замечания, и понимаешь, что тебя несет, но только в пределах роли — ты не выпадаешь из рисунка. Васильев тебе дает течение, и ты по этому течению плывешь, не можешь выпрыгнуть на берег.

Ни один его урок не похож на другой. Для него сам процесс проведения урока или мастер-класса — это спектакль. Он сам себе театр. Он мне всегда говорит: «Андрей, какие бы тебя ни ждали жизненные трудности, какие бы с тобой ни были режиссеры, партнеры — театр внутри тебя». Ты сам создаешь театр. Неважно, в большом ли ты, густонаселенном спектакле, один ли ты на сцене — театр внутри тебя.

Как Васильев смотрит спектакли своих учеников, как переживает! Он так складывает руки — эти два пальца возле рта, и он как бы вообще не в зрительном зале, а где-то там с тобой. Поэтому очень страшно играть без него — он бывает в отъезде. По его глазам иногда понимаешь, что нужно исправить здесь и сейчас. Он смотрит, кивает, подмигивает, и ты догадываешься, что надо сделать, чтобы вернуть внимание зала и попасть в это течение, которое вы придумывали вместе.

Интересно: он заставляет актера иногда быть глупым в хорошем смысле — возвращаться к естеству, снимать штампы. Ты к нему на первой репетиции с текстиком, с трясущимися руками приходишь абсолютно глупым. У него грандиозное терпение! Многие педагоги, режиссеры нетерпимы к глупости: они ее уничтожают, иногда очень жестко. А Юрий Андреевич будет слушать полную ересь, чтобы на интуиции потом вытянуть твою какую-то правду. С ним не страшно быть глупым, не надо быть защищенным. У режиссеров и актеров всегда есть некий конфликт: режиссер думает — они смотрят на меня, как собаки, которые сейчас будут меня есть; а актеры думают — сейчас этот дрессировщик будет нас дрессировать. А тут такого нет. Все как-то на равных.

У него удивительное чувство стиля. Мы делали зарисовку «Полчаса с Мандельштамом», и он всегда видел то, что не имеет отношения к Серебряному веку и поэзии той поры. Пробуя какое-то стихотворение, он говорит: «Это не может быть интонацией Мандельштама! Это пошлая, дворовая, пивная интонация Матюкова!» И ты начинаешь погружаться. Естественно, как педагог по речи, он очень многое выводит из движения. И вдруг находишь нужное движение, понимаешь, он вот такой — Мандельштам, у него здесь в груди что-то зажато, потому что он сидел; у него должно быть большое, не по размеру пальто. Или для Маяковского — может быть вот такой крик, такой жест, такой палец, такой шаг, такая челюсть оттянутая. Такие глаза, смотрящие прямо на зрителя. А Мандельштам — он больше как-то в пол смотрит. Несмелый какой-то взгляд. Все эти вещи приносит Юрий Андреевич.

У актера должен быть свой режиссер. В лице Юрия Андреевича я его нашел. Я понимаю его. Я на сто процентов понимаю, чего он от меня хочет. Его любят все! Это правда. Более очаровательного и взрывного в своем очаровании человека в работе я не знаю. Работать с ним, конечно, очень хочется. Он как спасательный круг. Если наступает профессиональный ступор, меня спасает только работа с ним.

Марина Солопченко, заслуженная артистка России

С Юрием Андреевичем Васильевым я знакома со студенческих времен. Когда работала в ТЮЗе им. Брянцева, видела его «Сказку о царе Салтане» с курсом А. Д. Андреева, которая выросла в прекрасный спектакль на большой сцене. Но в работе мы встретились только в 2004 году. Это был «Улисс. XVIII эпизод». Спектакль делался специально для фестиваля в Чехии, где Юрий Андреевич проводил еще и мастер-классы. Дима Готсдинер, который уже имел опыт работы с Джойсом (его моноспектакль вышел годом раньше), помогал нам с Юрием Андреевичем создать сценический вариант этого длинного, сложного и прекрасного текста.

Надо сказать, работалось мне легко. Почти все моноспектакли обычно построены на прямом общении с залом. И наш тоже. Естественно, на репетициях приходится из раза в раз все рассказывать самому режиссеру, который, конечно, знает наизусть этот текст. И по глазам его заметно, что новизны впечатлений не возникает. Но у Юрия Андреевича такое лицо и такой взгляд, что кажется: он все слышит впервые. И каждый раз впервые! Как у него это получается? Это такая сумасшедшая любовь к процессу, такая заинтересованность каждой секундой.

Восемнадцатый эпизод — это монолог Молли, певицы, жены главного героя. Это ее мысли, поток сознания, поэтому текст достаточно интимный — о любовных переживаниях, мужчинах, муже, рано повзрослевшей дочке, погибшем сыне, о пении, музыке, о вере. Это так откровенно, что может смущать, когда это произносишь. Но мне легко было с Юрием Андреевичем, непринужденно и радостно. Поэтому я сначала делала, что он говорил, а потом уже думала. А я далеко не всегда так себя веду. Только когда доверяю. У нас не было застольных репетиций, долгого разбора текста. Встречались, беседовали и плавно переходили к ситуации: я — на сцене, он — в зале; я — артистка, он — режиссер; я — рассказчик, он — слушатель.

Не раз присутствовала на групповых речевых занятиях Юрия Андреевича со студентами. Это всегда энергичные, веселые, свободные занятия, с шутками и подколами, независимо от настроений, погоды и луны. Студенты его очень любят, конечно, немного боятся (как без этого); энергии тратят много, стараются — молодые. Но я видела его мастер-классы в Чехии на фестивале, где учениками были взрослые люди. И они тоже мгновенно молодели, становились активными, не желающими останавливаться. Такое впечатление, что Юрий Андреевич на занятиях тоже будто теряет лет тридцать: легкий и пружинистый, как мальчишка. Да и в жизни он такой. Ученики и артисты его обожают. И общаются с ним будто с товарищем, совершенно «накоротке», как с ровесником, а дистанция только внутренняя, дистанция, продиктованная уважением и благодарностью.

Руслан Барабанов, актер БДТ им. Г. А. Товстоногова

Для меня Юрий Андреевич — Учитель. Учитель в буддийском, восточном понимании. С безграничным кредитом безоговорочного доверия. Таких учителей у меня двое — Вениамин Михайлович Фильштинский и Юрий Андреевич Васильев. Они очень разные, но именно этот союз — союз странный и противоречивый — и создал нас как курс.

Я всегда относился к педагогическим утверждениям Васильева без тени сомнения. И то, что он в нас вложил, до сих пор остается незыблемым. То, что он говорил, и с точки зрения профессионального, сценического, и с точки зрения человеческого в театре, — все работает. Я, когда что-то делаю — играю на сцене, снимаюсь в кино — и делаю это не «по Васильеву», — понимаю: ошибаюсь, профессионально «лажаю».

Не могу сказать, что Юрий Андреевич сформулировал для нас абсолютный кодекс или свод правил, но вот иногда до смешного доходит. Слушаю, например, Окуджаву, когда он уже старенький: Булат Шалвович не до конца произносит звуки, съедает финальные согласные в словах — вместо «поют» — «пою», «идут» — «иду». Понятно, что там есть это «т» — оно очевидно, его невозможно не угадать, но услышать его не услышишь. А Васильев всегда учил договаривать слово до конца. «Доживать» его, дозвучивать.

Язык, речь — мощнейшая составляющая личности. Васильев — хранитель языка, его основ и традиций. И он свои знания старается максимально передать ученикам, чтобы те научились понимать, ценить, оберегать язык. Держать для самого себя эту высокую планку русского языка, не позволить ему мутировать, исказиться, запаршиветь.

Юрий Андреевич — человек одержимый, истовый. Для него театр — всегда творчество, а не производство. Я думаю, если бы его заставляли идти на производство — он бы не пошел. Наверное, поэтому он никогда не был замечен в «ремесленном» театре.

Он скорее жесткий педагог. Но это необходимая жесткость и жестокость, восточная. В буддизме приходит ученик к учителю, и тот ему задает загадку, которая называется «коан» и на которую нет ответа — «хлопок одной ладонью», например. Ученик уходит, думает, возвращается радостный, полагая, что отгадал. А учитель ему: «Нет, дружочек, иди, ищи дальше». И каждый раз учитель реагирует по-новому, отталкиваясь от состояния самого ученика: может без всяких слов стукнуть тебя палкой по лбу или, напротив, прочесть бесконечно длинную лекцию. И Васильев считывает ученика мгновенно, сканирует и в зависимости от его готовности воспринимать реагирует здесь и сейчас. Нет, Юрия Андреевича нельзя назвать только жестким или мягким. Он — разный: многоликий, но текучий, меняющийся ежесекундно.

В плане искусства он, безусловно, мудрец и мыслитель. Человек, вбирающий огромное количество кодов, шифров, «прихватов», инструментов, культурных ключей. Он способен относиться к материалу и с точки зрения современности, и с точки зрения того времени, когда материал написан. Юрий Андреевич потрясающе эрудирован и информирован, все время жонглирует какими-то именами, понятиями, то и дело меняя область знаний: литература, архитектура, психология — ему интересно все.

Конечно, Васильев не высокомерен. В работе он никогда не бывает ни снисходительным, ни презрительным. Бывает снобом в некоторых вопросах, но снобом в аристократическом, положительном смысле. Если замечает в человеке проявление «воинствующей серости», то не отстраняется, не морщится брезгливо, а снисходительно и благородно улыбается, как бы говоря: «Деточка, хочешь жить в этом хлеву — я не могу тебе запретить».

«Падающего подтолкни» — это его выражение. В нем нет жалости в ее сюсюкающем варианте. Никогда не гладит по головке. Но в принципиальные, важные моменты Юрий Андреевич всегда рядом. При этом он не растворяется в учениках. Он всегда пытается совершить совместный прыжок в котел, который называется «материал». Вот Шекспир — огромный бурлящий котел. И Юрий Андреевич берет тебя за шкирку и говорит: «Давай попробуем вместе прыгнуть и узнаем, что там». Тут главное: не ты один, а вы вместе. Наверняка у него к этой бурлящей кислоте иммунитет гораздо выше, чем у того, кого он туда с собой тащит. Но, пройдя обряд погружения и очищения, вы меняетесь оба. Из материала, которым занимаешься с Васильевым, выходишь другим человеком. И он выходит другим человеком. Он многое отдает, но и многое приобретает; учит и учится сам. Парадокс и сила Юрия Андреевича состоят в том, что он одновременно может идти с десятком людей по абсолютно разным тропам. У него, предположим, в три часа Эсхил, в пять — «чинари», в восемь — Но. И всеми этими путями он идет вместе с каждым из учеников, бок о бок. Работа с ним похожа на восхождение в связке на Эльбрус. Да, он, в отличие от тебя, знает маршрут, видит, что там впереди, но все равно есть риск — это же горы. И иногда случается, не он тебя — ты его поддерживаешь. Это обоюдный, товарищеский процесс.

Васильев никогда не калечит ученика. Это важно. Он любит и принимает тебя таким, какой ты есть. Не думает о конечном результате обучения, не строит в голове программ или идеальных моделей. Каждый человек для него — процесс. И эта процессуальность крайне важна. Любые результаты — только промежуточные этапы процесса. Выпуск спектакля не есть конечная цель. Это только шажок, этап долгого пути. Постановка — не «продукт». Это жизнь. А жизнь не останавливается никогда.

Юрий Андреевич — волшебник формулировок. Как-то, помню, будучи студентом, я подскочил к нему после просмотра спектакля в театре Х и спрашиваю: «Объясните, почему от одного артиста „прет и тащит“, а от другого, принадлежащего той же школе, не хуже обученного, не менее известного, не исходит ничего. Как? В чем отличие?» И он с незабываемой интонацией сказал: «Талант, друг мой!» И это как-то сняло все вопросы. Просто и ясно. Исчерпывающе. Не поспоришь. И в этом смысле сам Юрий Андреевич Васильев абсолютно и стопроцентно — ТАЛАНТ.

Андрей Феськов, актер Театра на Васильевском

Занятия с Васильевым — больше чем просто занятия по речи. Это явления синтетические, сочетающие в себе речь, пластику, актерское мастерство, философию, шаманство. Да, большую часть таких занятий составляет именно шаманство. Научно обоснованное, проверенное опытным путем, но чистой воды шаманство плюс алхимия «человеков».

Юрий Андреевич — воплощение абсолютного педагога из мира платоновских идей, только он не является нам в виде научных трудов некоего речевого корифея или иного грозного авторитета, восседающего где-то там, на вершинах кафедр, а приходит в аудиторию совершенно во плоти, в тренинговой форме и в рабочем настроении. Не помню ни одного занятия, где непосредственно работе предшествовали бы долгие педагогические рассуждения или чтение студенту моралите. Как только Васильев появляется в аудитории, мгновенно начинается тренинг, и здесь, на площадке он трудится рядом с тобой до самого конца занятия.

Когда работаешь с Юрием Андреевичем, создается впечатление, будто вы — равны, т. е. все в аудитории — чернорабочие, делающие общее дело, каждый в меру своих способностей. Конечно, это только иллюзия, но ощущение «партнерства» стимулирует, раскрывает тебя как личность. Возникает доверие и, как следствие, желание творить. Еще, конечно, повышается творческая работоспособность и потому, что Васильев крайне убедителен. Он профессионал в любой сфере, какого бы автора ни выбирал для работы. Ф. М. Достоевский, В. Маяковский, У. Шекспир или Д. Хармс — он хорошо знает не только их творчество, но обстоятельства времени, историю, биографию. Такое чувство, будто Юрий Андреевич и логику их мышления схватывает, и живет их мировоззрением. И ему веришь.

При этом Васильев жесткий, я бы даже сказал, беспощадный педагог. Он откровенен. Абсолютно правдив. Нетерпим к подзаборности и мелкотравчатости. И это, похоже, не педагогические установки, а жизненная позиция. Он — самурай. И метафорически, и самым натуральным манером. Юрий Андреевич всегда в пути, в процессе, в бесконечных рабочих поездках Россия-заграница-Россия, в многолетнем совершенствовании своих уже созданных спектаклей, в поисках лекарства против студенческой «ошепелявленной» речи. Он по-хорошему жаден до исследований, людей, нового материала, и, видимо, это позволяет ему сохранять молодость и излучать свет.

Дмитрий Воробьев, лауреат премии «Золотой софит», актер Театра на Васильевском

У Юрия Андреевича учился я и только что закончил обучение мой старший сын Арсений (курс А. А. Праудина).

Васильев — педагог, фанатично влюбленный в театр! Его энергией заряжается не одно поколение учеников.

Я поступал в институт в далеком 1987 году, не прошел к Аркадию Иосифовичу Кацману, съездил неудачно в Москву.// И решил идти на следующий год к Владимиру Викторовичу Петрову. Но друг, поступавший в класс Игоря Олеговича Горбачева, попросил поддержать его на вступительных турах. Я не готовился, не настраивался, не рассчитывал на удачу. Так, неготового и несобранного, на первом прослушивании меня увидел Юрий Андреевич. Не знаю, почему он меня пропустил! Я понял, что это шанс, и к первому туру переделал весь свой репертуар, учитывая все, что я видел у других поступавших и в Питере, и в Москве. В тот год я не поступил, но благодаря Юрию Андреевичу нас (меня и Александра Баргмана) взяли на курс Горбачева кандидатами. То есть год мы ходили в институт не будучи студентами. Через год мы опять сдавали экзамены по русскому языку и еще какие-то. Сочинение я написал на два, Юрий Андреевич как-то выкрал тетрадь, и на лестнице Учебного театра я переписывал это сочинение за пять минут под надзором Васильева. Если опять делал ошибку, он лупил меня в плечо кулаком. Благодаря этой авантюре я и стал актером.

Нашего мастера И. О. Горбачева мы видели редко, положение его в театре в тот момент было зыбким. Он больше внимания уделял проблемам, которые у него возникли как у худрука. И его место как бы занял Ю. А. Васильев. Зачеты по речи для нас были гораздо интереснее, чем зачеты по мастерству. Он устроил нам несколько мастер-классов с педагогом из Гамбурга Хайнцем Люком. И, конечно, спектакль «Сон в летнюю ночь» совместно с Гамбургской театральной школой состоялся благодаря его усилиям.

Уроки Васильева по речи и занятия с Хайнцем Люком и стали для меня настоящей школой.

Александр Кудренко, актер БДТ им. Г. А. Товстоногова

Бесконечно благодарен судьбе за то, что познакомила нас. Говорить о нем как о педагоге, о творческом человеке или режиссере — это как-то слишком мало, поскольку у Юрия Андреевича есть одна особенность — быть выше всевозможных профессий, званий и систем, но оставаться полностью адекватным, открытым, искренним человеком, живущим в правильной системе творческих и человеческих ценностей.

Когда Юрий Андреевич появляется на том или ином курсе, то практически всегда это означает, что на курсе появился второй Мастер. Этим вторым мастером его делают любовь, уважение и безграничное доверие студентов. А добиться этого умеет далеко не каждый педагог. Я всегда немного завидую ребятам, с которыми работает Юрий Андреевич. Завидую тому, что они до конца еще не понимают, с каким человеком и педагогом им довелось встретиться в самом начале своего творческого пути, и тому, как много еще предстоит им открыть в профессии, в себе, в людях под его руководством или с его участием.

К своему стыду признаюсь: не понимал и я.

Помню, когда Юрий Андреевич появился на нашем курсе, все готовились сразу же старательно, правильно и ответственно постичь его тренинг, а он спокойно зашел в 51-ю аудиторию, снял свой рюкзак, раздал всем мячики и со своим привычным «Давай-давай…» бросился вместе со всеми в тренинг. Тренинг этот был торжеством юмора и остроумия, был основан на такой хулиганской импровизации самого Юрия Андреевича и на таком ответственном зажиме студентов, серьезно занимающихся сценической речью, что без улыбки это вспоминать невозможно. А когда через два часа все закончилось и Юрий Андреевич ушел, помню, сидим в раздевалке ошалелые от такого занятия по речи, все цитируем его шутки, и хотя не у всех получалось хоть отдаленно походить на Юрия Андреевича, почему-то все равно было смешно. Затем кто-то обронил фразу: «Чего-то я ничего не понял…» На что последовал ответ: «Да вроде бы просто раскрепощает…»

Но совсем другим становится Юрий Андреевич, когда работает над моноспектаклями. Он — тончайший психолог и режиссер, он настолько погружается в актера, в тему, в человека, что зачастую актеры, с которыми он выпускает спектакли, становятся ему близкими друзьями на всю жизнь. Признаюсь, таких людей мне доводилось встречать крайне редко.

Шепелявенькие его, театр «Цех свободных художников»

По Моховой улице стремительно движется человек — рюкзак за плечами, седая челка развевается на ветру…

Здравствуйте, Юрий Андреевич! Как отдохнули летом?

Мир не тот, чтоб отдыхать! — отвечает, как водится, ироничным тоном.

Всегда зараженный бешеным зарядом энергии, всегда быстрый и легкий, импульсивный, никогда не устающий, кажется, он не тратит зря ни единой минуты своей жизни… Рядом с ним невозможно быть вялым и безжизненным, ты тут же подчиняешься его ритмам.

У нас не было «сценической» речи, то есть чего-то такого, что имеет отношение только к театру, — была «человеческая» речь, которой мы должны были изъясняться везде и всюду, не только на тренинге или театральной площадке. Уже с момента поступления Юрий Андреевич настоятельно попросил нас забыть такие слова и выражения, как «блин», «скока время». Сценическая речь была у нас не столько-то часов в неделю по расписанию, а круглосуточно — и в коридорах, и в столовой, и в общежитии. Нередко можно было услышать где-нибудь на мраморной лестнице подобный диалог:

Здрасссе, Юрий Андреевич!

Здраси, здраси, шепелявенький мой!

Где бы мы ни были, мы должны были не позволять ни себе, ни своему собеседнику неправильных ударений, говора. А на третьем курсе ввели даже денежные штрафы! Согрешил — положи четыре рубля в банку. За два года неплохо так нагрешили — теперь есть на что спектакли ставить.

Таким образом мы пытались освоить законы русской речи, сделать ее органично присущей нам. Но конечно, сценическая речь для нас этим не ограничивалась. Уроки Юрия Андреевича — это всегда какое-то чародейство, в котором трудно разобрать, где кончается техника речи и начинается импровизация, творчество. «Мы не занимаемся упражнениями», — часто напоминает он нам. Это означает, что в любой скороговорке ты должен быть живым, настоящим, говорить про себя, про свое.

Невообразимо чуткий, проницательный, кажется, он всегда знает про тебя все. Он тонко чувствует индивидуальность актерской природы в человеке и потому вытаскивает из тебя настоящее, только тебе свойственное. Великий провокатор, он заставляет тебя добираться до всего самому, ни в чем тебе не помогая. Он может подстегнуть, унизить, ужалить тебя, но ты никогда не сможешь обидеться на это, потому как понимаешь — для чего. Эрудит, интеллектуал, эстет, он никогда не допустит невежества, бессмыслицы, безвкусицы на сцене. Конечно, ты учишься у него больше чем просто профессии. И для нас Юрий Андреевич не только преподаватель сценической речи, он — наш Учитель.

Какой-то особой атмосферой была окутана работа над спектаклями, которые мы создавали вместе с Юрием Андреевичем. Казалось, все произрастало из духа общности, из сознания того, что мы вместе делаем нечто важное и необходимое. И хотя все эти спектакли («ФутуризмЗрим», «Дионисии», «Проза великих») были сотканы из индивидуальных работ по сценической речи, где каждый сам выбирал близкий ему материал, все же здесь не было такого — «вот Я выйду и сыграю…». Напротив, все радеют за всех, и за кулисами внимательно слушают «как идет», и всегда, каждую секунду в тебе словно звучит — «МЫ играем НАШ спектакль». Особенно это чувствуется, когда играем «Футуризм». Подготовка к спектаклю — почти как ритуал. Как достаются и ставятся декорации, в каком порядке, как заряжается реквизит — все имеет несколько большее значение, чем просто монтировка. Нет, это таинственный обряд, от которого зависит успех или неуспех грядущего спектакля. И все это опять же сопровождается общим, единым дыханием. Каким образом оно возникает, непонятно, но, без сомнения, своим появлением обязано Юрию Андреевичу. Он как будто бы знает, где находится та чудесная кнопочка, которая включает в людях трепет по отношению друг к другу, к спектаклю, и просто в нужный момент на нее нажимает.

Теперь нужно сказать, что когда при выпуске возникла эта безумная идея — не расставаться и создать свою труппу, Юрий Андреевич был одним из первых, кто поддержал ее. И было бы трудно представить теперь существование «Цеха свободных художников» без его участия. С самых первых наших самостоятельных шагов и до сего времени он с нами — радуется нашим успехам и негодует по поводу неудач, помогает нам искать новые пути и предостерегает нас от всяческой ереси.