Собираясь на Персеваля, готовилась к длинным статичным мизансценам и небольшому количеству текста, даже к сценам, напоминающим длинные планы, как будто снятые для кино — без монтажных склеек, к красивому финалу и голым людям. Из знакомого — только длинные планы и статичные мизансцены. Текста было много, и казалось, что он непрожеванными глыбами останется лежать среди застывших актеров. Но ничего подобного. Голых не было, обнажалось естество, а не плоть.

Начавшись со сцены допроса Алеши: мог ли Митя убить Федора, — спектакль продолжается чередой эпизодов, подводящих к этому событию, но детективную интригу теряет. Текст сократили, лишили нас Илюшечки, каких-то сцен Смердякова и еще много чего важного. Но сложные взаимоотношения Дмитрий — Федор — Грушенька, Дмитрий — Иван — Катерина Ивановна и даже Алеша — Лиза остались. Старцу Зосиме оставили пару реплик, да из его слов, заветов составлен пронзительный монолог Алеши в конце первого акта.

Дмитрий (Бернд Граверт) — лысый, некрасивый человек, плоть от плоти своего отца. В чем-то псевдовоенном: шинель без погон и ремня. Федор Карамазов (Бургхарт Клаусснер) — такой же мечущийся и страстный, но менее яростный, возраст все-таки. Митя гадок — да, необуздан — да. Но в нем совесть есть. И стыд. Его страсть к Грушеньке совершенно плотская, но при этом бесстыдная, а с Катериной Ивановной — всегда совестно. Он виноват перед ней, он растратчик. Грушенька (Патриция Циолковска) — полноватая блондинка в распахивающемся платье. Она бегает на каблуках, соблазняет, присаживается на колени к Мите и тут же вскакивает. Контактная импровизация всем телом. Ее движения — это мускульный спазм. И при этом она — трогательная. А вот Катерина Ивановна (Алиция Аумюллер), прямая и успешная, вызывает только жалость. Сцена Грушеньки и Катерины Ивановны — общение через зал, редкий-редкий поворот головы в сторону партнерши. Последняя хотела поиграть в великодушие, но Грушенька не дала ей такой возможности и убежала, высоко вскидывая ноги, как гарцующий пони. И шипит от злобы Катерина, и туфли запускает ей в спину, и падает плашмя на живот в бессильной злобе и остается лежать всю следующую сцену.

Самым загадочным для меня остался Алеша (Александер Симон). На монашка не похож, скорее — богемный голодный художник. Длинноволос, молчалив, задумчив. Он наблюдатель, которому скоро придется стать действующим лицом, но пока ходит ко всем — слушает, делает выводы.

Вся глубина сцены «Балтийского дома» занята железными трубами, которые свисают с колосников. То ли железный лес, то ли цех металлургического завода. Герои, покидая сцену, намеренно толкают ближайшую к себе трубу, стараясь запустить цепную реакцию. Труба свободно летит к соседней, ударяется, извлекая громкий одинокий тоскующий звук. Но больше не сталкивается. Реакция «гаснет» слишком быстро.

Собственно, основную мысль спектакль «проговаривает» в финале первого акта. А понимаем мы ее, только досмотрев спектакль до конца. Алеша стучит по длинным трубам, висящим в глубине сцены. Звук, извлекаемый им, похож на колокольный перезвон, только грубее, глуше. Настоящий колокол стоит на сцене, немного слева, выкрашен в красный цвет. Молчит. Безъязык. Алеша говорит, указывая за спину в лес труб: ты ударишь здесь, а отзовется — там. Там — это зрительный зал. Немалое расстояние. Отдача и взаимосвязь. Звук еще какое-то время висит в воздухе, мы наблюдем за движением трубы, которую кто-то толкнул, гадаем: столкнется или нет. Не сталкивается, и нет отклика.

Похоже, Персеваль задался вопросом, а точно ли есть связь всего со всем, точно ли ты в ответе за чужие грехи, а твои поступки порождают поступки других. «Ибо был бы я сам праведен, может, и преступника, стоящего предо мною, не было бы». В этой сцене Алеша выходит на край авансцены, ближе к людям. Загорается свет. Но зрители, думая, что это антракт, сняли наушники и двигаются по проходам, не глядя на сцену. Получается, что речь Алеши обращена к уходящим, ему приходится говорить в спину, вдогонку. Кто-то оборачивается, но большинство нет. Нет реакции, нет отклика. Его слова летят под колосники и там гаснут.