М. Булгаков. «Дни Турбиных». Театр «Мастерская».
Режиссер Григорий Козлов, художник Михаил Бархин

Они — абсолютные любимцы. Вот как только возникли (сначала курсом Григория Козлова, а потом театром «Мастерская») — так сразу и стали любимцами. И критики, и публики. За три года жизни «Мастерская» не просто собрала аншлаговые залы (и где? За мостом Володарского, куда по дикому ветру от метро через Неву минут двадцать, а если на маршрутке — то через пробки) — их заполняют зрители, идущие именно сюда, за мост, на своих любимых актеров, на Шумейко, Куглянта, Семенова, в театральных кассах просят билеты «на Козлова». Их любят. И это прекрасно.

Но что дальше?..

«Бороздины и люди напротив» — называлась старинная рецензия И. Н. Соловьевой на «современниковских» «Вечно живых». Соловьева имела в виду интеллигентов и тех, кто «напротив»: мещан, приспособившихся к жизни. Эта оппозиция не имеет никакого отношения к нашей теме, ну никакого, но название ее вертелось в голове на премьере, когда оба вечера (а я посмотрела два премьерных состава) я не могла не чувствовать зрителей, сидящих в зале, напротив сцены, и их априорную любовь к тем, кто напротив, то есть на подмостках.

Они приходят сюда согреваться душой. Здесь их не тревожат неясным, здесь гарантирована встреча с молодым талантом, да не с одним, здесь вся труппа — на подбор: обаятельны, заразительны, милы. И это прекрасно.

Но что дальше?

Ведь на сей раз играли не «Старшего сына», а вьюжные и холодные «Дни Турбиных», заявленные второй частью дилогии.

Сцена из спектакля.
Фото Д. Пичугиной

Первая, «Тихий Дон», — грандиозная восьмичасовая эпическая история, сыгранная студентами ныне четвертого курса Мастерской Григория Михайловича Козлова. Это выдающаяся педагогическая работа, и не просто эпическое полотно-полотнище: «Тихим Доном», всем его строем, Козлов через четверть века посылает привет спектаклю, «сделавшему» художественную и человеческую биографию нашего поколения, спектаклю, который был и нашим общим с Гришей Козловым счастьем. Это поклон учебным «Братьям и сестрам» на курсе А. И. Кацмана (второй педагог Л. А. Додин), да и более поздним «Братьям и сестрам» самого Додина в МДТ. Как когда-то в Малом драматическом, мы тоже проводим в театре целый день, день собственной жизни, параллельной жизни героев Шолохова. Донские песни, семейные сцены скреплены поэтически, небытово, монтажно — как когда-то в «Братьях и сестрах». И так же выходит на сцену чреда прекрасных молодых артистов, и так же мил их говор (не пинежский, так донской), и так же мерещится звездное будущее каждого («Заживёёёёём!»). И глядя на Гришку Мелехова — Антона Момота, обязательно вспомнишь Петра Семака — Мишку Пряслина (они из одного «куреня» — харьковской школы и чем-то специально похожи, потому что любит Козлов Семака!). А в сценах свадьбы Григория и Натальи невозможно не вспоминать Лизку и Егоршу и на всю жизнь запетое «Я задумала молоццика любить!». Любовь Григория и Аксиньи напомнит историю Мишки и Варвары. А уж как начнется «косьба» вытянутыми в струну павловопосадскими платками-косами, да под песню, — сердце сожмется от напоминания о женской «посевной» в «Братьях и сестрах». Нет, здесь нет прямых цитат, здесь — та прекрасная внутренняя преемственность, на которой стоит и, надеюсь, стоять будет «земля Моховая». И только хочется знать: так ли действует сегодняшний «Тихий Дон» на молодых, как когда-то действовала на нас абрамовская театральная эпопея?..

Сцена из спектакля.
Фото Д. Пичугиной

Сцены из спектакля.
Фото Д. Пичугиной

А. Семенов (Шервинский), А. Лыкова (Елена).
Фото Д. Пичугиной

Сцена из спектакля.
Фото Д. Пичугиной

…Сегодня, в 2013-м, как в 1918-м, высоко стоят, по слову Булгакова, две звезды — «звезда пастушеская — вечерняя Венера и красный, дрожащий Марс». «Дни Турбиных» можно ставить под Марсом — и тогда черный снег истории сквозняком проникнет во все щели турбинского дома, заледенит зал ужасом гражданской войны, идущей по сегодня (итогом празднования последнего Дня народного единства опять стали убитые и покалеченные), а спектакль станет второй частью беспощадной дилогии об уничтожении страны, хаосе, вьюге, в которую попали все семьи, все сословия — от Мелеховых до Турбиных. Но если ставить «под Марсом» — надо брать «Белую гвардию», роман, и долго-долго (как «Тихий Дон», который этюдно мяли аж лет десять, на прежних козловских курсах) вживаться в эпические сорок дней его действия.

Однако «Дни Турбиных» Григория Козлова, как и все его спектакли, сделаны под знаком пастушеской Венеры и утешают зал возможностью новогодней елки и идиллией талантливой молодой театральной семьи. Взят не роман, а последний, измученный, купированный со всех сторон вариант пьесы, написанный после того, как «Иван Васильевич» (читаем «Театральный роман») уже велел Максудову выкинуть из пьесы «Черный снег» все, что только можно: и выстрелы, и сцену на мосту… Это пьеса, напоминающая, по ироническому замечанию давнего критика М. Загорского («Театральный роман» не читавшего), «старинный драматургический особнячок, в котором так уютно выглядит обязательная в этих случаях рождественская елка с игрушками». Этот особнячок «украшен сбоку двумя современными флигелечками — сцена у гетмана и в юнкерском училище, а где-то сзади устроен сарайчик для сцены с петлюровцами» («Новый зритель», 1926, № 42).

Кажется, художник М. Бархин специально читал позабытого Загорского: его крайне бессмысленная декорация, как бы повторяющая оформление «Тихого Дона» (два угла дома по порталам — вот и вся конструктивная идея), сколочена почему-то из новенькой вагонки, визуально отсылающей нас в прямом смысле «в баню», в сауну, а для сцены с петлюровцами и в самом деле вывозят и открывают специальный сарайчик… И это дом Турбиных, дом на Андреевском спуске? Нет, кто бывал — не узнает в сарае из вагонки тот дом (ах, какой это Дом!..).

А кроме дома, собственно, ничего, сценографически огромный холодный мир перевороченной страны не заглядывает ни в одну щель.

Конечно, Г. Козлов чувствует необходимость эпического: спектакль начинается кинохроникой и голосом Николая II, продолжается кинохроникой, где император бесконечно целует руку патриарха, а чаще всего мы видим схваченные кинохроникой лица юнкеров, марширующих, правда, по парижским улицам, ну да не все ли равно. Блики движущейся кинопленки мелкой рябью бегут по лицам и вещам, делая героев «Дней Турбиных» персонажами ушедшего и запечатленного старой кинокамерой черно-белого мира. Расширяет поле и сценический Вертинский с набеленным лицом Пьеро, поющий «Кто послал их на смерть недрожавшей рукой…» (это блестящий номер Евгения Шумейко в том случае, если он в этот вечер не играет Николку). Голос Б. Г. подхватывает Вертинского, подхватывает эстафету «отпевания» русских мальчиков, которых Отечество посылает на смерть все сто лет. А в сцене роспуска дивизиона в зал вообще входят две шеренги нынешних мальчиков-«юнкеров»-кадетов — тех, кого пошлют на смерть завтра… И именно с них, спасая от смерти, «Вертинский» в глубине сцены снимает мундирчики, освобождая от воинской повинности (или хоронит…). Правда, юнкера стоят живой изгородью, а не направляют по воле старших офицеров дула на полковника Турбина, предательски отсылающего всех по домам, но чувствительную ноту вносят, и «люди напротив» реагируют легкой слезой, потому что не реагировать на детей невозможно.

Но этот внешний антураж не касается главного — способа существования в спектакле актеров. Всеобщих любимцев. Герои которых обременены серьезными биографиями, переживают события «у последней черты», смерть главного для них человека Алексея Турбина и крах всей прежней жизни, не только ее уклада, но и всех ценностей, понятий, без которых жить нельзя, но и с которыми — опасно. Перед актерами, как и перед их мастером, в этот раз стояла дилемма: разочаровать милых барышень-поклонниц и пожилых поклонников, содрав с себя шкуру обаяния, повернуть глаза внутрь себя и перестать нравиться публике, «людям напротив» — или утеплить зал гитарным перебором, очаровать красотой лиц и сияньем глаз, удивить лихим антре и снова, в который раз, понравиться? Остаться за кремовыми шторами или выйти на ветреный мост большевика Володарского, который стрелял в тех, кого сегодня играют эти прекрасные молодые? Вопрос, я бы сказала, экзистенциальный.

М. Фомин (Алексей Турбин).
Фото Д. Пичугиной

Е. Шумейко (Николка).
Фото Д. Пичугиной

И его очень достойно решает старший «козловец» (выпуск 2005 года) Максим Фомин, играющий Алексея Турбина. Их курсу не повезло так, как балованным «основоположникам» «Мастерской», дружный курс разлетелся, где-то теперь фоминские-турбинские товарищи по окопам… Сколько там прошло с 2005-го? А с 1914-го? Есть о чем покурить-подумать, пока любимец публики Николка (Евгений Шумейко) поет «Буль-буль-буль бутылочка зеленого вина…». Можно иронически прервать его: мол, заткнись, голос у тебя противный, не мешай думать.

Фомин не играет того трагического, истинно верующего полковника Турбина, которого, сжигая себя изнутри, играл двадцатипятилетний мхатовец Н. Хмелев в 1927 году. Фомин, ровесник Алексея, играет кадрового офицера, лишенного каких бы то ни было нервно-истерических проявлений. Солдата. За спиной которого окопы Первой мировой, где он, вероятно, был ранен (теперь то и дело прикладывает руку к больной шее и крутит головой, чтобы не болело). Этот молодой полковник приучился принимать обдуманные решения и отвечать за них. И роспуск дивизиона — центральная сцена — для него не крах жизни и судьбы, а очередное, продуманное боевое решение по сохранению «живой силы». Эту сцену можно играть как высокую трагедию, что и делал Хмелев, можно не играть вовсе (и С. Женовач разворачивал спиной к залу Хабенского-Турбина), Максим Фомин, как-то очень правильно оценивая и распределяя собственные актерские средства, играет ее без внутренней вибрации, обдуманно и трезво. Турбину надо сохранить «живую силу», юнкеров. Как на войне. Там не до рефлексии. Он думает не о судьбах страны и белого движения — о людях. Потому что на 100 юнкеров 120 студентов.

И если до этого он внутренне срывался, говоря, что белые офицеры сидят по кабакам, если подолгу молча курил «на крупном плане», понимая, что такое гетман, то теперь понимать нечего: все-по-до-мам. «В балагане я не участвую».

У Григория Козлова практически каждый спектакль — про семью. Приверженец театра-дома, труппы-семьи, он и спектакли ставит про это. С самого первого, «Моления о чаше» больше двадцати лет назад. И в «Преступлении и наказании» были братья и сестры, и в «Перед заходом солнца» рушился мир семьи, и даже «Два вечера в веселом доме» были не про публичный дом, а про дом, где живут и страдают родные друг другу люди.

Все его спектакли в «Мастерской» тоже про семью и дом. Три дома (Епанчиных, Иволгиных, Настасьи Филипповны) проходит в свой первый петербургский день князь Мышкин. Свои находят своих и становятся одной семьей в «Старшем сыне». Сходит с ума вынужденно покидающий дом, маменьку, семью, теплый, «внутриутробный», мир, в котором жил так счастливо, — Миша Бальзаминов в «Грезах любви». История дружных и сильных куреней играется в «Тихом Доне».

«Дни Турбиных» «Мастерской» вписываются в этот ряд по определению.

Вот только грустно, что внутри театральной семьи «Мастерской» образуются уже закрепленные амплуа и возникают первые актерские штампы.

Если «младший брат» — то Евгений Шумейко (был Васечка — теперь Николка, и ничего не приращено к уже известному редкому таланту и обаянию. А зачем? Зал же любит, и есть за что!).

Если военный — то Константин Гришанов (был генерал Епанчин, потом старшина Васков, теперь из окопов пришел простой, как три копейки, по-человечески теплый выпивоха Мышлаевский). Если бонвиван, блестящая обаятельная пустышка и дамский угодник — это Арсений Семенов (был Сильва… и остался Сильва, хоть нынче он называется Шервинский).

Страдает так же, как страдала Настасья Филипповна, Елена Турбина Арины Лыковой, и странно суетится в той же роли Александра Мареева (то ли генеральша Епанчина, то ли Макарская, а скорее всего — горничная Турбиных, а не «Елена Ясная»). В работах любимых мною молодых артистов я, «человек напротив», не вижу движения, зато вижу, увы, следы сыгранных сериалов и пришедшей незрелой уверенности. Не ощущаю внутренней работы, настоящей психологической подробности (они играют в очень человеческий театр, но не имеющий отношения к настоящему психологическому искусству), зато наблюдаю внутреннее кокетство: они дают то, чего ждут от них «люди напротив». Ну, а уж сцены с гетманом Скоропадским и ставкой петлюровцев сделаны так, что душа кричит: «Не верю!»

Из трафарета на премьерных спектаклях выбивался, пожалуй, Илья Шорохов — Лариосик. В доме Турбиных появляется не толстый, как обычно, Ларион Суржанский, а тощий нелепый Паганель, поэт, чудак в очках, чучело огородное. Роль могла бы выйти блестящей, если бы эксцентрик Шорохов чуть меньше наигрывал…

Спектакль идет «сценами», он берет зал веселым обаянием персонажной жизни, а не общей художественной идеей. Не буду врать: труппа «Мастерской» так одарена, что смотреть на них и не радоваться этой одаренности никак не получается — радуешься самому их присутствию. Только разве это имеет отношение к смыслам: к холоду зимней вьюги, гибели старшего брата и наступлению грядущего хама? Никакого отсвета красного дрожащего Марса, а под одной пастушеской Венерой «Турбиных» не сыграешь…

Ноябрь 2013 г.