И. Члаки. «Ты, я…». Театр-фестиваль «Балтийский дом».
Режиссер-постановщик Юрий Ядровский, художник Фемистокл Атмадзас

От спектакля Юрия Ядровского «Ты, я….» остается неприятный луковый привкус во рту да тяжесть на душе. А еще… Еще восхищение игрой Натальи Парашкиной. Роль Клоунессы — так обозначена героиня в пьесе Ильи Члаки — безусловно, ее роль. Однако обо всем по порядку.

Юрий Ядровский, сохранив оригинальное название пьесы, не внес почти никаких корректив и в сам текст. Действие происходит в советские времена. На сцене — необходимые и легко узнаваемые реалии: проигрыватель для грампластинок, совмещенный с радиоприемником; массивный бабушкин шкаф; пролежанный, некогда зеленый, а теперь выцветший диван; пара-тройка черных, но порядком ободранных стульев; люстра с модным матерчатым абажуром, призванная создать уют. Видя все это великолепие, зрители постарше радостно восклицают: «Помнишь, и у нас такие были!» Погружение в прошлое, во времена молодости — снятие барьера: невольная, мгновенная идентификация себя с героями. Этакое теплое ретро, когда все смотрели фильмы с О. Ефремовым и О. Далем (его голос, кстати, тоже звучит в спектакле), через друзей и знакомых добывали заветные билеты в «Современник» или на Таганку, слушали «мелодии и ритмы зарубежной эстрады».

Однако ни теплоты, ни уюта не выходит. Все какое-то облезшее, покалеченное, неопрятное. К тому же явно мешают торчащая углом стремянка, разбросанные по полу одноразовые стаканчики, пластиковые тарелки и солома.

Знающему Малую сцену «Балтийского дома», понятно: пространство перенасыщено. К тому же сценография выстроена линейно: все умещается на узкой полоске авансцены, оставляя вторым планом черную зияющую пустоту. Фасад благополучия, скрывающий гниль, тлен и ничтожность существования героев. Их всего двое — Он и Она. Он — сын, влюбленный, любовник, муж. Она — мать, подруга, любовница, жена, первая любовь. Он — тиран и палач. Она — покорно сносящая все издевательства жертва. Две стороны одной медали, зеркальные отражения друг друга. Модель отношений, реализуемая в спектакле, проста: Он тянет — Она поддается; Он бьет — Она терпит; Он издевается и смеется — Она любит.

На афише спектакля изображены качели-перекладины: на одном конце белый человечек, на другом — черный. Вот и все различие. Не поймешь, кто ты, кто я. В пьесе И. Члаки действительно так. При чтении иногда кажется, будто Клоунесса — плод больного, пьяного сознания главного героя. В спектакле Юрия Ядровского иначе. Димочка — Юрий Елагин в своих проявлениях неизменен. Он похож на тот самый дорожный столб, о котором говорила сартровская чрезмерно подвижная Анни в связи с Антуаном Рокантеном. Вечно всклокоченный, в майке-алкоголичке и протертых джинсах с оторванными карманами, Дмитрий-герой, прочно стоящий на позициях самобичевания и саморазрушения, в этом смысле — вполне такой сценический столб, вокруг которого, будучи любовно к нему привязанной, носится и суетится героиня Натальи Парашкиной.

Н. Парашкина (Клоунесса), Ю. Елагин (Дмитрий).
Фото Ю. Богатырева

В отличие от персонажа Ю. Елагина, не меняющего ни имя, ни костюм, ни манеру поведения, героиня Н. Парашкиной за час с небольшим успевает предстать в нескольких ипостасях. Переход от одного персонажа к другому осуществляется мгновенно, буквально по щелчку: гаснет свет, загорается — и перед нами другой человек. Она то нелепа и жалка, то трогательна, почти трагична, но всегда — смешна.

Впервые Н. Парашкина появляется на сцене в образе полноватой советской тетки с сумками, до отказа забитыми где-то добытыми в нелегкой борьбе продуктами. На ней засаленный грязно-коричневый плащ-пальто, из-под которого виднеется традиционно пестрый бабушкин халатик в цветочек. На голове — черный котелок. На ногах — тоже черные — туфли-калошики. Довершают картину эстетического безумия роговые — с толстыми стеклами — очки какого-то неопределенного серого советского цвета. Они под грузом собственной тяжести постоянно съезжают на кончик носа, заставляя то и дело поправлять, приподнимать, снимать их или протирать. Женщине пятьдесят с хвостиком. Она уставшая, некрасивая, неопрятная, разбитая. Она — мать; суетливая, туда-сюда семенящая, без умолку говорящая, непрестанно задающая вопросы и сама же на них отвечающая. Ее мельтешения, речевые, мимические и ритмические заикания — результат волнения и тревоги о сыне. Сын Димочка — Ю. Елагин, в то время как мать на разные лады — то весело и игриво, то жалостливо и протяжно, то сухо и строго — называет его имя, лежит на диване и демонстративно молчит, уйдя с головой под одеяло. В какой-то момент, после многочисленных безответных воплей и восклицаний героини, начинает казаться, будто она бредит, будто кроме нее и нет никого. От страха и бессилия она вся оседает, сжимается, скукоживается и как-то робеет. Бабская разудалость уходит, уступая место девичьей нерешительности.

Следующее появление — девушка Димы Ирочка, будущая его жена. В трикотажном полосатом платьице, обтягивающем приятно округлую фигуру, в модных дефицитных нейлоновых колготках и черных туфлях на каблуках, Ирочка — Н. Парашкина — сплошное очарование. Плавная и задумчивая, она не идет — плывет. Взгляд — в пол. На устах — застывшая растерянная полуулыбка. Голос из нахраписто-наседающего стал мягким, ласкающим. В той же самой комнате, где минуту назад мать пыталась навести порядок, девушка нерешительно оглядывается, трогает, пробует все на ощупь, точно видит первый раз. Смотришь на нее и веришь: перед нами девочка из хорошей ленинградской семьи, дочь ученых и сама — гуманитарий (по профессии она — историк). А дальше происходит удивительная вещь. Буквально две-три фразы, и безропотный ангел превращается в тираническую особу, режущую пресловутый лук и непрестанно пилящую мужа по поводу, но чаще — без. В доме грязно, еды нет, надеть нечего, пойти некуда — вот только некоторые из причин. И главное — нужен ребенок. Ребенок необходим. Здесь и сейчас. Вот только даже физическое сближение уже невозможно — запах лука, исходящий от Ирочки, мешает, вызывая у Димы отторжение. Каприз, истерика, слезы. Ни любви, ни желания. Сплошной быт, ругань, дрязги.

Н. Парашкина (Клоунесса).
Фото Ю. Богатырева

Третий образ — пьяная Ирина. Уже не жена — приходящая особа. Они то ли развелись, то ли нет — неважно. Главное, вместе не живут. Надорванная, потрепанная, с всклокоченными волосами и в задранном платье, не состоявшаяся ни в семье, ни в профессии, она сетует на жизнь, обвиняя во всем Диму. Много пьет. Еще больше ругается. Она его любит. И сделать ничего нельзя. Больно, противно, унизительно.

Четвертый персонаж в исполнении Н. Парашкиной — неожиданный. Это мужчина. Отец Димы. Сцена встречи с сыном вынесена за пределы комнатного пространства, она проходит на втором плане, у дальней стены. Черная комната. Света почти нет. Освещен только отец, но так, что кажется совсем иссохшим. Умирающий папаша-алкоголик, придумывающий на ходу, непрестанно врущий, в исполнении Н. Парашкиной лишен движения. Он, скрючившись, сидит, прислонившись к стене, напоминая старый прохудившийся мешок. Единственная краска, доступная здесь актрисе, — голос. Неприятный, хриплый и скрипучий, с подленько-мерзенькими интонациями. Но и этого оказывается достаточно для создания выпуклого, живого образа: отрекшийся некогда от сына, сетующий на запор старик жалок, неприятен и смешон одновременно. Разговора не выходит, зато выходит поругаться, напиться и забыться.

Наконец, пятая героиня — девочка Верочка, первая любовь Мити. В школьной форме, с огромными бантами и портфелем в руках, наивная, звенящая, веселая, она появляется в момент полного отчаяния героя. Димочка поначалу ничего не видит — только слышит голос. Подняв голову, он замечает ее: Верочка, подрыгивая ножками, игриво улыбаясь, сидит на верху массивного шкафа. Ни дать ни взять Карлсон, прилетевший навестить захворавшего Малыша, Ангел Небесный, явившийся к страдающему с похмелья Веничке. Но никто уже не нужен Димочке: утратившему «я», нет доступа к «ты». Это последняя героиня и последний вариант несостоявшихся отношений. Дальше — смерть. Как видения к главному герою являются две псевдодорогие женщины: жена, рассказывающая об аборте, предъявляющая вместо ребенка деревянного болванчика; плачущая, брошенная, позабытая, умершая в одиночестве мать. Обе встречи, как и сцена с отцом, проходят в черноте второго плана. Света почти нет. Слышны только голоса. Герои не говорят — ругаются, оскорбляют друг друга, обвиняя не себя — другого. И после смерти невозможно примирение.

Пьеса И. Члаки завершается пространным монологом Димы, во время которого Клоунесса копирует все его действия, повторяет слова, наглядно демонстрируя факт одиночества героя: вокруг него — никого. Клоунесса лишена самостоятельности, она лишь отражение. Человек в мире И. Члаки изначально оставлен, покинут, заброшен. Он тотально одинок.

У Ядровского формально одиночества нет: герои меняют роли, сохраняя свою «парность» — их всегда двое. Их было двое в семидесятые, их двое и в двухтысячные. Ничего не меняется. Совместное существование невыносимо, но иного не дано — только «ты, да я, да мы с тобой». Связь эту не может разорвать даже смерть: и на том свете — все те же обиды, крики, слезы, вопли. Бесконечность, безысходность, тоска.

Октябрь 2013 г.