У. Шекспир. «Двенадцатая ночь». Городской драматический театр (Нижневартовск).
Режиссер Маргарита Зайчикова, художник Вячеслав Зайчиков

Любому постановщику «Двенадцатой ночи», чтобы свести концы с концами, нужно для начала определиться, что же такое эта шекспировская страна Иллирия. В принципе Шекспир написал: «или Что угодно». Но вот — что угодно? Иллирия — место поэтической печали и воздыхательной перекрестной любви или территория всеобщего драйва, радости, свободы? (Реальную Албанию не предлагать, как не предлагать «Гамлету» реальную Данию! Иллирия — так же пренебрегает географической конкретикой, как художественный Эльсинор.)

И с ней, с Иллирией, создатели нижневартовского спектакля Маргарита и Вячеслав Зайчиковы определились очень конкретно. Они сделали спектакль в ностальгическом стиле своей молодости, в легендарной фактуре woodstock, опрокинув всю труппу в свободное, живое, двуязычное перепевание хитов рок-музыки. Собрали у жителей Нижневартовска старые «иллирийские» джинсы, из которых неутомимый Вячеслав Зайчиков нашил ярких, заковыристых костюмов все в том же стиле woodstock (сперва даже не понять, то ли веселятся народы юга, то ли северно-югорский табор вываливается на сцену), и объявили трехчасовой театральный отдых для зрителей, у которых за окнами уже началась долгая зима.

А что такое отдых? Это лето! А что такое лето? Это пляж и море. То море, в котором у Шекспира терпят кораблекрушение и почти тонут Виола и Себастьян и к которому традиционно стремятся в отпуск от забот жители бывшего СССР — не только те, что когда-то шли в хиппи, протестуя против системы, но и их дети. На берегу этого моря (а вовсе не на ферме провинции Бетл) веселится вся честная иллирийская компания. Когда Зайчиков перед спектаклем предупредил меня, что «Двенадцатая ночь» отменяется, а на замену сыграют «Севастопольский вальс», — я поверила: на сцене висели спасательные круги (в этой пьесе есть кого спасать), деревянные перила символизировали набережную, а тряпичная пляжная будка-времянка, в которой потом весь спектакль плескалась под душем перепекшаяся на солнце Оливия, создавала жаркую курортную картинку. Сэр Тоби (замечательный, просто-таки ренессансный Евгений Наумов) в бандане и с бородой «от БГ» сел за ударные — и понеслось!

Е. Наумов (Сэр Тоби).
Фото Р. Дантонеля

В программке спектакля написано: «Хиппи верят» — и перечислены принципы философии хиппи. По сути, мне кажется, эти законы близки внутреннему устройству Нижневартовского театра («Достичь свободы можно, лишь изменив внутренний строй души»), но из всех постулатов к спектаклю более всего применим этот: «Духовная община — идеальная форма общежития». Нижневартовский театр, выросший из студии, на глазах взрослеющий под руководством Натальи Наумовой и Маргариты Зайчиковой (мы писали о нем в № 53 и № 66), всегда стремился быть «идеальной формой общежития». Ансамблевость «Двенадцатой ночи» как раз и демонстрирует нам это сценическое «общежитие».

Спектакль скреплен, с одной стороны, историей маленькой хрупкой Виолы (Ольга Горбатова), которую сперва вытащили, как утопленницу, из воды, а с другой стороны — рок-возрожденческим бедламом, учиняемым сэром Тоби. С одной стороны здесь — маленькая испуганная девчонка, которая, надев кепку, становится скорее не соблазнительным юношей-дворянином Цезарио, а стойким Гаврошем, — с другой пьяный ироничный рок-титан, под ботинками которого прогибается пляж. Евгений Наумов — актер необычного лирико-комедийного дарования, он, большой такой человек, наивно-трогателен, подробен и по-настоящему смешон, на нем держатся многие спектакли, и здесь его могучий сэр Тоби, застегнув ширинку после веселого общения с такой же ренессансной Марией (Елизавета Шаханина), аки атлант, подпирает купол шекспировско-нижневартовского балагана. А в балагане — обмирающая в нечаянных объятиях самовлюбленного Орсино пигалица, опора которой — только кепка, скрывающая косы.

О. Горбатова (Виола).
Фото Р. Дантонеля

В этом балагане не прячут трюки. Если Мальволио мочится на барабан, то барабан откликается мелкой дробью, если он пукает — барабан отвечает соответствующим звуком. Если к ногам Мальволио (Иван Хлебников) кидают письмо «от Оливии», то к носу его дополнительно спускают розовые очки, чтобы эксперимент удался на все сто. Мальволио здесь — персонаж цирковой, но сила-то враждебная: это чиновник в советском «огурцовском» костюме, дурак в котелке, пытающийся упорядочить стихию хмельной хип-рок-тусовки («Я рассчитаюсь с вашей мерзкой сворой!»). Спектакль сделан на открытом юморе, тут много смеешься не над чем-то, а потому что просто смешно (Нижневартовский театр вообще пропитан юмором благодаря дарованию Вячеслава Зайчикова).

— Его назвали Себастьяном. Боже!

— Ты понял что-нибудь?

— Я нет.

— Я тоже.

И такие тупые рожи скроят — хоть падай.

В книге «Советская кинокомедия» Р. Юренев дает градации смеха (люблю приводить эту цитату): «Смех может быть радостный и грустный, добрый и гневный, умный и глупый, гордый и задушевный, снисходительный и заискивающий, презрительный и испуганный, оскорбительный и ободряющий, наглый и робкий, дружественный и враждебный, иронический и простосердечный, саркастический и наивный, ласковый и грубый, многозначительный и беспричинный. Торжествующий и оправдательный, бесстыдный и смущенный. Можно еще и увеличить этот перечень: веселый, печальный, нервный, истерический, издевательский, физиологический, животный. Может быть даже унылый смех!»

Сцена из спектакля.
Фото Р. Дантонеля

Берусь утверждать, что на «Двенадцатой ночи» в зале звучит несколько типов смеха из этого перечня: и радостный, и веселый, но в основном — простосердечный и наивный. Спектакль и развивается наивными открытыми ходами. Скажем, Ольга Горбатова играет и Виолу, и Себастьяна. Весь спектакль гадаешь: как же выкрутится режиссер в конце, когда близнецы должны встретиться и обняться, вновь обретя друг друга? Но сцена решена простым и открытым театральным ходом: Себастьяна мы видим только сзади, со стороны кепки (ну, надели опознавательный знак, кепку, другой актрисе, уже не раз маячившей на заднем плане), Виола (пока она тоже в кепке) заключает его в крепкие объятия, ликующая толпа поглощает их, а из нее выныривает уже белокурая девушка, а не щуплый пацан, странным образом внушивший страсть Оливии.

Еще уточнятся в этой «Двенадцатой ночи» оценки, возникнут крупные планы, тем более спектакль дает галерею прелестных актерских индивидуальностей, выросших на берегах нижневартовской Иллирии.

Но вот чего не хватало премьерному спектаклю — так это любви. Никого, кроме себя родимого, не любит Орсино, исключительную странность любовного выбора демонстрирует Оливия, по-детски неразвита любовь Виолы-Себастьяна. В музыкально-вудстоковском безумии, визге и кульбитах, танцах-шманцах-обниманцах любовь пока что утонула, и ей срочно требуется спасательный круг. А требуется ли? Ведь движение хиппи было не про любовь — про свободу, а любовь и свобода — вещи, в общем, взаимоисключающие.

Ноябрь 2013 г.