Д. Богославский. «Любовь людей». Московский театр им. В. Маяковского.
Режиссер Никита Кобелев, художники Анастасия Бугаева, Тимофей Рябушинский

В пьесе «Любовь людей» Дмитрия Богославского жительница подмосковной деревни Люська убила мужа и отца своих детей Колю, потому что замучил совсем — пил, бил, насиловал. Убила с умом, не подкопаешься: задушила подушкой, пока Коля пьяный лежал, оттащила тело в сарай, порубила на куски и свиньям бросила. На Люське, несмотря на грех, женился положительный милиционер Сергей, потому что любил ее давно, со школы. Но семейного счастья не получилось — дух Коли повадился Люську навещать. И стало Люське с новым, мертвым Колей хорошо — Коля больше не пил, говорил тихо, вежливо. Зато Сергею смотреть на это Люськино «хорошо» было не очень хорошо, жутко даже. Запил Сергей с горя, взял да и задушил Люську. А после повесился. Вот и вся любовь.

Еще в пьесе живут Иван и Настя — женатая бездетная пара, одинокая Машка, продавщица и подруга Насти, иногда наезжает общий товарищ Чубасов (обычно живет и работает в Москве). Есть и две представительницы старшего поколения — мать Люськи и мать Сергея.

В прошлом году пьеса Богославского победила в интернет-голосовании «Конкурса конкурсов» «Золотой маски» («Действующие лица»), а также вошла в шорт-лист «Евразии» и «Любимовки». «Любовь людей» в Маяковке дебют во всех смыслах — это и первая постановка пьесы на сцене, и первая работа недавнего выпускника ГИТИСа Никиты Кобелева с современной драматургией (Миндаугас Карбаускис сам предложил этот текст молодому режиссеру).

А. Фатеев (Сергей), Ю. Силаева (Люся).
Фото Д. Жулина

«Странная любовь у людей. Был бы птичкой — распушил перышки и готово. А тут думай, а тут гадай, а тут хер знает вообще что делать», — говорит милиционер Сергей, один из главных героев этой истории. И ведь правду говорит.

«Любовь людей» — обманчивая пьеса. Если смотреть мельком, по спойлеру (три убийства в кругу семьи), перед нами черная-черная история в духе Мак-Донаха. Если вчитываться, заметно, что черное — верхний слой, на нем, как известно, далеко не уедешь. Потому что на уровне подтекста пьеса зыбкая, ненадежная, слабоватая даже. Из нее все надо вытаскивать — и любовь, и людей. Лексически она не доработана. Это касается и содержания, и языка действующих лиц. Ладно бы в ней действовал только один персонаж, вся речь которого состоит из слов вроде «ясно» и «давай», — это сошло бы за манеру, выражение индивидуальной угрюмости героя. Но когда подобным неказистым образом разговаривают многие, это уже проблема языка произведения. И, как следствие, проблема режиссера и артистов.

Двадцатипятилетний драматург Богославский дал пьесе весьма ироничное название. Иронию эту остроумно подхватывает афиша спектакля (на ней фото свиней на скотном дворе). Но спектакль ничего не подхватывает. Плохо в нем и с любовью, и со всякой мерзостью.

В мае 2012 года на фестивале ДНК в Красноярске была прекрасная читка «Любви людей». Режиссер Никита Рак и артисты театра им. Пушкина рассказали историю странную и страшную. О том, как мертвеет живой человек после греха, как истлевает душа. Преимущество любой читки перед спектаклем известно: если пьеса в момент прочтения «попадает» в тебя, то параллельно в воображении прокручивается личная, идеальная для тебя самого, постановка текста. Со спектаклем сложнее, спектакль — взгляд чужого человека, он грешит чужим воображением.

В спектакле театра Маяковского сцена разделена на две части. Правая обустроена как квартира, дом. Но не конкретный, а дом вообще (то есть изображающий сразу несколько однотипных квартир, а также кабинет милиционера Сергея). Умывальник, зеркало в отпечатках пальцев, кухонный шкафчик, покрытый клетчатой клеенкой стол, телевизор за шторкой, иконка в углу. Левая половина сцены, присыпанная землей, — улица. Но тоже не конкретная, а улица вообще (это, в зависимости от места действия, и хлев, и двор Люськи, и остановка, и магазин, где работает Машка).

А. Фатеев (Сергей), М. Глебов (Иван).
Фото Д. Жулина

Если в пьесе только первая половина событий происходит в бытовом пространстве, а во второй части в быт вклинивается мистика, то режиссер Кобелев на мистическую территорию как будто не ступает вообще. Хотя первый акт, где быт, довольно удачен.

Вот Коля (Вячеслав Ковалев) — увалень с покатыми плечами, остановившимся, равнодушным взглядом. Он не выглядит свирепым, только уставшим, ослабевшим от алкоголя. Сцена избиения Колей Люськи решена просто: резкими ударами полотенцем по столу. Сцена изнасилования — он и она сидят на стульях на расстоянии, произносят текст лицом в зал. Сцена, во время которой Коля случайно ошпарил ребенка: артист хватает чайник, быстро, нервно, словно не по своей воле разбрызгивает из него воду на детскую коляску. А вот милиционер Сергей — спокойный, с открытым, детским лицом благородного человека (у артиста Алексея Фатеева такое и есть — курносое, с пухлыми губами). Видно, что Люську он любит — нервничает, гвоздики перед ее приходом на стол ставит, руки дрожат у него, когда она рядом, и очень боится он опростоволоситься, показать ей свою любовь. Влюбленный Сергей, чтобы остудить голову и успокоить сердце, сначала выливает на себя воду из вазы, а затем, на «улице», уже вместе с Иваном снова и снова зачерпывает воду из бочки (в пьесе он в этот момент стоит под дождем), окатывает лицо. Интересно посмотреть и послушать бесхитростного Ивана (Максим Глебов), вспоминающего про первое свое свидание с Настей, — все просто, подробно, смешно. Пожалуй, самая лучшая в первом акте, сделанная легко, с юмором — сцена, в которой Чубасов (Алексей Фурсенко) рассказывает, как в Москве, на стройке, познакомился с крановщицей Ольгой (Нина Щеголева). В унисон его рассказу появляется и сама Ольга, зычно орет в «матюгальник» — Чубасов растроган, восхищен, светится. Видно, какое у него, ловеласа и рубахи-парня, особенное, трепетное отношение к этой уверенной в себе девушке. Как он старается услужить ей, хотя бы просто прикурить сигарету: пододвигает к столу стул, взбирается на стол, вытянувшись, встает на цыпочки и протягивает зажигалку едва ли не с поклоном. Фурсенко играет Чубасова сметливым разгильдяем, ловким парнем. И спортштаны у него с блеском, и кожанка добротная на меху, и цепь золотая, и на футболке надпись соответствующая, во всю грудь — Respect, и девушку для женитьбы он тоже выбрал фартовую (Ольга, во втором акте выходящая уже невестой, под стать ухажеру: своего не упустит). По всему ясно, жить в этой дыре Чубасов с Ольгой не останутся, в Москву переберутся. Роли Чубасова и Ольги — самые правдоподобные именно потому, что за быт актерам выходить не надо, они и в первом, и во втором акте отрабатывают внятную, простую как дважды два историю.

С мистикой работать сложнее. Переход из одного состояния в другое, из быта в небытие не удается. Способ общения с духом Коли в спектакле такой же, как и в пьесе, и ни шагу в сторону: темнота, работает телевизор, где вместо передачи — ш-ш-ш (помехи, как в хорроре «Звонок»). За кухонный стол садятся Коля (после смерти кроткий, как агнец) и нежная к нему Люська. Тихую ведут беседу. Напоминанием о том, что душа Коли не успокоилась и хеппи-энда не будет, назойливо звучит одна и та же тревожная музыка. Но постоянных телевизионных помех и музыки явно недостаточно.

Л. Иванилова (Лидия Федоровна), А. Фатеев (Сергей).
Фото Д. Жулина

Сложно с главной героиней. Люська, из-за которой весь сыр-бор, — кто она? То ли ведьма-баба, то ли с ума сходит — а скорее, все сразу. Понять, про что играет Юлия Силаева, нелегко. Возможно, она играет женщину, у которой за душой нет ничего. Все выгорело, умерло, отлюбило. Она так выглядит — лицо почти без эмоций, взгляд стылый, неподвижный. Конечно, актрисе Силаевой труднее всех. Ведь действие в начале пьесы развивается не хронологически, и нужно играть не постепенное развитие характера, а тасовать разные состояния своей героини, а потом и вовсе уйти в другое измерение. Но объема для другого измерения, как уже говорилось выше, в спектакле нет. Уходить некуда. Поэтому сидим перед телевизором, сжав губы.

Важное про дух, душу, грех, бога (это все есть, пусть и глубоко, в пьесе) здесь идет как-то впроброс, мимо, с этим не работают, не отыгрывают. Часто, несмотря на старания артистов, невозможно избавиться от ощущения, что перед нами — нежные, милые интеллигентные люди, которые каким-то лихом очутились в этой сильно пьющей подмосковной деревне. Почти всем не хватает правдоподобия, какой-то точной подробности в своем персонаже.

Мать Люськи, Ольга Борисовна (Надежда Бутырцева), которая в церкви за всю жизнь ни разу не была, — интересная женщина (жить в деревне и не бывать в церкви — странно, почему так, чем объяснить?). Видно, что Бутырцева — хорошая актриса. А играть ей досталось всего ничего. Хотелось бы побольше. Или вот еще продавщица Машка (Анна-Анастасия Романова), влюбленная в Чубасова. Ее тоже мало, хотелось бы поразглядывать. И так — во всем. Смотришь и думаешь: мало. И написано мало, и сыграно не много.

Исключение — Людмила Иванилова в роли Лидии Федоровны, матери Сергея. Прищур, улыбочка, голова всегда чуть наклонена, и пошла по сцене споро, бочком. Она выражает любовь не словами, а ненавязчиво — кротким взглядом, прикосновением — так ведет себя с сыном, с невесткой. К каждому ключ подберет, дело присоветует. Иванилова выходит за текст, наращивает объем роли, играет одновременно и земное, основательное, и нездешнее, какое-то иное, неведомое детям знание жизни. Кажется, что она вообще здесь все про всех знает и думает только об одном: не помешать, не ухудшить. Она не говорит даже, а заговаривает, украдкой капая пустырник в чашку невестки («Я уже все прошла. С горкой поела. Держаться надо, больше нам деваться некуда. Доля наша такая. А время, оно все вылечит, все переживем, перетерпим»). Ей одной, пожалуй, известна истина про любовь. Про то, что она один-единственный раз человеку дается.

Июль 2012 г.

А ПОТОМ ДМИТРИЙ БОГОСЛАВСКИЙ ГОВОРИТ:

Дмитрий Богославский

— Мое мнение о драматургии меняется постоянно. Сейчас я уверен, что пьесы не может быть без боли. Она должна висеть над актерами в спектакле как дамоклов меч.

— Это не физическая боль, скорее, душевные терзания, которые нас никогда не покидают.

— Люди много молчат о себе, и интересно «вскрыть» это молчание, увидеть за паузами другую жизнь.

— Отражение реальности не может быть целью. Я не занимаюсь документальным театром, там подход к созданию пьесы другой, очень трудоемкий. Все, о чем я пишу — вымысел. Но реальность незаметно пробирается в текст и существует в нем сама по себе. Мне нравится, когда в пьесе что-то неуправляемо, живет своей жизнью.

— Герой в настоящей жизни, по моему мнению, самодостаточен. У меня нет потребности написать что-то о реальном герое. Не знаю даже, есть ли у меня такое моральное право. А это важно.

— Я постоянно оцениваю жизнеспособность своих героев. Проверяю «через себя», но важно не увлекаться, иначе на бумаге только ты и получишься. Я стараюсь уводить создаваемые на бумаге образы от реальных людей, мне это только мешает. Да и людям, думаю, может не понравиться. Вот узнает кто-то себя, придет и скажет: «Ну что же ты, Дима. Шапокляк из меня сделал, я ведь такой тонкой душевной организации». И ведь не объяснишь!

— Я далеко не революционер. Учась в колледже на первом курсе, я стоял с ребятами после первых занятий, мы пили водку и, раскрасневшиеся, кричали, что перевернем злосчастную систему Станиславского, сотрем в порошок эту нудную писанину. Прошло время. Но все пока на своих местах. Чтобы что-то отвергать, необходимо еще и что-то предложить. И Станиславский стал уже не такой нудный. На этом вся моя революционная деятельность закончилась.

— Человек должен заниматься делом, а потом о нем должны сказать, что он совершил прорыв или переворот. А если кричать «Я совершу революцию!», тогда ничего не получится. Крик всегда от бессилья.

— Я не знаю, как поведу себя в какой-то «страшной» ситуации, но хочется верить, что не струшу, не смалодушничаю.

— О деньгах. О, это полезная штука, слышал я о них. Более подробно смогу рассказать, если они у меня появятся.

— Когда передо мной чист лист бумаги, я думаю: чего это он тут лежит? Должен быть порядок. А еще на чистых листах приятно писать заявление на отпуск.

— В жизни должны оставаться вещи, которые нельзя постичь. Пусть эти знания раскрываются в головах философов, писателей, а мы будем читать и удивляться их прекрасным мыслям.

— Я очень сомневающийся человек. Фабулу последней пьесы я перерабатывал четыре раза.

— Я не чувствую себя писателем, или драматургом, или художником. До этих слов нужно дорасти.