Когда весной 2012 года в рамках фестиваля «Новая пьеса» состоялась международная конференция, посвященная женской драматургии, в которой приняли участие драматурги из Литвы, Финляндии, Эстонии, России и Украины, — эта затея показалась как минимум логичной. Не случайно на прошедшей в 2011 году «Любимовке» авторами подавляющего большинства новых интересных пьес оказались женщины: Наталья Ворожбит, Наталья Мошина, Нина Беленицкая, Любовь Мульменко и Ярослава Пулинович, Саша Денисова, Марина Крапивина, Ольга Стрижак, Анна Батурина. Удивителен не только культурный вираж, который свел в афишу столько женских имен, но и то, что писали авторы вовсе не о трудной женской судьбе, а о смерти. От двадцатилетних до сорокалетних. Тут уже не до разговора о поколениях. Возраст драматурга можно было, пожалуй, определить лишь по возрасту героев и страстности любовных коллизий. Даже если писали о любви в первом акте, в третьем акте все равно приходила смерть, чтобы собрать свой урожай. Хотелось разгадывать этот ребус: почему так, что расслышали, разглядели женщины, какой подступающий апокалипсис почуяли женской душой?

Но чуть позже вдруг стала очевидна системная ошибка подобного «гендерного» подхода, и это чувствовалось на самой конференции: какой-то тупик, сбой, непроговоренное.

Все проще и сложнее. Неважен пол автора, гораздо важнее обсудить, какой тип героини существует сегодня в поле современной драматургии. И есть ли она, эта героиня? И здесь сразу вспоминается, что…

Фестиваль «Новая драма» несколько лет кряду объявлял единственной заботой поиск героя в современной жизни. «Ищу героя!» — кричал белый мел на черных футболках и холщовых сумочках. «Я Герой», — отвечали авторы. Не случайно именно в середине нулевых протагонист пьес братьев Дурненковых, Клавдиева, Архипова, Курочкина обретал черты самого автора, точнее, драматург становился главным героем своего мифологического текста. А что с героинями в этих пьесах? Безусловно, были женщины, девушки. Страдающие, любящие, иногда умирающие, мучающиеся прошлым и настоящим, не успевшие отлюбить свое или не нуждающиеся уже в этой штуке — «любовь». Воительницы и разрушительницы. Но все они так или иначе находились в рамках тех традиций, той философии, которая существовала последние сто пятьдесят лет в русском, советском и постсоветском обществе. Вдруг стало очевидно, что еще не отыграны травмы советского времени, переходных девяностых, не говоря уже о семи сытых годах нулевых.

Но в то же время в девяностые и нулевые появились герои и героини, пришедшие из другой культурной традиции. И они были иными, отличимыми от нас. Тексты Лагарса, Фоссе и Кольтеса, драматургия Прибалтики и Германии, британской новой волны и Сары Кейн — все они представляли материал, который неожиданно резонировал с моим внутренним «я» гораздо сильнее, чем классические и современные типы русской драматургии. И тут важное — цитата из статьи Марины Давыдовой «Театр как зона риска», опубликованной на портале OpenSpace. ru 13.06.2012: «Сара Кейн — самый важный английский драматург той „новой волны“, что прокатилась по европейской сцене в 90-е годы. <…> Йохан Симонс, не говоря худого слова, развенчивает произведения Кейн и вступает в непрямой, но важный диалог с классическими постановками каждой из трех ее пьес. Сам способ обращения Симонса с текстами Сары Кейн недвусмысленно свидетельствует: и для режиссеров, и для самих зрителей они уже стали классикой. Так иронически отстраняться можно лишь от того, кто уже является частью литературного пантеона. Осмеяние есть в данном случае очередной этап осмысления — и текстов как таковых, и той реальности, которая за ними стоит. Невольно начинаешь думать, какое количество авторов и имен, которые там пытаются сбросить с парохода современности, у нас еще попросту не взошло на этот пароход. На нем ведь нет не только самой Сары Кейн, но и Эльфриды Елинек и, например, Йона Фоссе. И дело не в географических границах: Кейн ставят далеко за пределами Англии, а Елинек — за пределами Австрии. Они давно уже достояние не национальной, а мировой культуры — как Ибсен, Чехов, Беккет или Кольтес».

Марина Давыдова поднимает очень важную тему: на сегодняшний день существует огромный материк неосвоенной мировой культуры, и этот «минус» самым катастрофическим образом влияет на состояние современного русского театра и общества в целом.

Итак. Представим себе Россию начала 2010-х. Существует большая прослойка девушек и женщин, преимущественно в столицах, ориентированных современной литературой, кино, драматургией на ценности и сюжеты, которые можно назвать «феминистскими». Опыт феминизма, который эволюционировал на Западе последние сто лет и стал неотъемлемой частью европейского мышления, бесценен. Его очень трудно нарастить в себе. Это как английский газон с двухсотлетней историей. И в какой-то момент понимаешь: с таким багажом очень трудно найти в отечественном культурном пространстве что-то, что выражало бы твой субъективный опыт современного человека.

Поэтому, когда появляется текст или автор, который вдруг резонирует в современном пространстве особым образом, это всегда чувствуется. Это всегда «явление».

Марина Крапивина

Громкий успех московского драматурга Марины Крапивиной — это не «улыбка судьбы». С первой же пьесой «Ставангер» обойти шорт-листы всех драматургических премий — для этого нужен талант (конечно), но и своя тема, идея, которая вдруг оказывается важной для большого количества людей. Марина Крапивина — один из немногих драматургов, которые занимаются современной женщиной, чувствуют ее, чувствуют ее центр боли, ее одиночество, ее уязвимость в современном обществе.

Героиня пьесы «Ставангер» — типичная петербургская женщина, уставшая от своего мужа, раздражающего быта, убивающей повседневности. Она находит в интернете иностранного «жениха» и едет в Ставангер в надежде на новую жизнь, словно воплощая заветную мечту русского об «исходе». Но жизнь в другой стране оборачивается крахом, различия культур, жизненного уклада и личного опыта не дают никакой надежды на возможность «зацепиться» там. Героиня, как и все мы, существует в ситуации «междумирья». Внешний мультикультурализм не работает, и шутка «Если вы родились в России, значит, много грешили в прошлой жизни» становится экзистенциальным ответом на одиночество и крах героинь Крапивиной.

Что-то подсказывало мне в пьесах «Ставангер» и «Поза героя лицом вниз», что Марина Крапивина — человек, с которым будет интересно поговорить вообще. И тем более — о современной женщине, о героинях современной драматургии. Собственно, этой теме и была посвящена наша переписка «из двух углов». Петербург — Москва. Весна — лето 2012.

Елена Строгалева Марина, мне очень понравилась мысль, которую ты вбросила недавно в соцсети: «В мужских пьесах наблюдаем одну и ту же картину: герой, мужчина, может быть сложным, симпатичным подонком, плохим парнем, хорошим парнем, честным, не очень честным и т. д. А женщины, что делают женщины в таких пьесах? Они оттеняют героя, помогают ему раскрыться в ту или иную сторону, они даже двигают сюжет, но все равно их роль всегда вспомогательна». Я соглашусь с тобой. Мне кажется, в «Новой драме», лишь Клавдиев делает женщин героями, не случайно, наверное, в филологических кругах его называют феминистом. И, несмотря на то, что сейчас много женщин-драматургов, самоидентификация женщины заканчивается, как правило, на юношеском, подростковом периоде — будь то Пулино вич или Мульменко. Я могу назвать, пожалуй, только Сигарева, Вырыпаева и тебя как авторов, которые смогли вывести на первый план современный женский тип — ментальный, социальный. Твое мнение: почему так происходит? Что это? Табуированность? Страх? Незнание? Исторические стереотипы? Или это лишь отражение современной ситуации, в которой пребывает российская женщина?

Марина Крапивина Лена, кстати, из драматургов и писателей прошлого, которые выводили женщину на первый план, вспомнились: Толстой («Анна Каренина»), Чехов («Три сестры») и Ибсен («Кукольный дом»), да и Стриндберг. Это то, что лежит на поверхности. А если копнуть глубже, в античную драму, там Федра, Медея, Антигона, Электра, трагические фигуры, женщины-разрушительницы. Помнишь, о разрушительной силе женского начала говорила Наташа Ворожбит в своем эссе на конференции о женской драматургии? И это всем понравилось, особенно мужчинам.

И еще шаг в сторону. Вот увидела сегодня по телеку старый фильм «День и вся жизнь» (1969), сценарий Григория Бакланова. Это дебютная роль Раисы Рязановой. Ну и другие качественные мелодрамы: «Москва слезам не верит», «Женщины», «Карнавал», «Простая история». И вот заметь, во всех этих фильмах (кроме «Москва слезам.») героини реализуют себя как матери и/или как труженицы и пр., но все равно там чувствуется некая грусть по поводу их одиночества. Какой-то момент сочувствия авторов-мужчин к этим героиням (кроме «Карнавала», где и автор сценария, и режиссер — женщины).

В любом случае, как правило, вся драматургия о женщинах — либо о любви (в том числе несостоявшейся), либо о жертвенности, либо на тему разрушительной женской стихии. У Клавдиева ведь тоже женщины убивают.

Можно вспомнить Ворожбит, но там все-таки тема разрушения преобладает. В последней пьесе Славы Дурненкова «Север» мир представлен глазами безумной женщины.

Что касается твоего вопроса, почему берется только юношеский и подростковый период, одна из причин — возраст самих авторов. Как ни крути, о чем болит, о том и высказываешься. Но если копнуть глубже, то приходится признать, что мы живем в глубоко патриархальном обществе.

Женская сексуальность скорее табуирована, ты, наверное, слышала о скандальной пьесе Ани Донатовой про кошку и сексуальность. В блогосфере больше всего эта пьеса возмущала не женщин, а мужчин, и дело не в достоинствах или недостатках драматургии, а именно в теме, вернее, в презентации этой темы.

У нас ведь такие понятия, как феминизм (наряду с либерализмом и демократией), к большому сожалению, стали ругательными. И мне кажется, мы дико отстаем от Запада в этом направлении. Главное достижение феминизма в западных странах (и они к этому пришли совсем недавно) — это самодостаточность женщины. Но с точки зрения не мужчин, а самих женщин. Пока в массовом сознании женщины к себе относятся как к товару, который надо продать, пока он не испортился, по максимально выгодной цене, мы будем жить в патриархальном обществе, где сексизм не воспринимается как оскорбление.

Под привычный стереотип заточены все современные сериальные мелодрамы. И, судя по рейтингам и коммерческому успеху, именно женщинами востребован такой образ, идеал в массовом сознании.

Собственно, мои тексты — скромная попытка (интуитивная, не осознанная даже) как-то высказаться на эту тему. Возможно, не совсем удачная. В тексте «Поза героя…» главный герой — мужчина, а не женщина, и там показана только одна сторона его жизни — отношения с женщинами. И одна из претензий в разговоре с драматургом-мужчиной к этой пьесе была такая: он у тебя какой-то одномерный, покажи, какой он с друзьями, усложни его. А по поводу «Ставангера» другой мужчина, режиссер, так и сказал: да, с мужчинами здесь беда.

То есть мужчинам хочется, чтобы их всегда изображали как сложную, противоречивую натуру. Квинтэссенцией этих черт в психологическом театре был, конечно, вампиловский Зилов. И зрители тоскуют по такому характеру, это тоже понятно. Но если в пьесе главный не герой, а героиня или я обращаюсь к женщинам, зачем мне там усложнять мужчину? Его уже достаточно наусложняли в других пьесах. Поэтому в «Позе героя…», я, как ни странно, обращаюсь не к мужчинам, а к женщинам, я не мужчинам говорю «Ах, какие вы нехорошие!», я их вообще не сужу, там нет оценки. Оценка появляется у зрителя, который приписывает ее мне, а я просто пытаюсь до женщин донести одну мысль: ужасно быть вещью, приложением к мужчине. Это разрушает женщину, и не мужчина ее разрушает, а сама женщина себя разрушает. Вот такая тема меня почему-то не отпускает. Тема зависимости. Зависимость, конечно, свойственна и мужчинам, но у нас женская зависимость, пассивность, инфантильность принимает какой-то тотальный характер.

Строгалева А чем предопределена такая ситуация с женским самосознанием: литературой, советским прошлым, христианством, исторической ситуацией? И возможен ли выход из этой ловушки?

Крапивина Ситуация предопределена, как мне кажется, тем, что нас не перепахало Просвещение в свое время (когда это происходило в Европе). Это версия Мераба Мамардашвили. Феминизм в России тоже толком не получил развития. Уравнивание женщин в правах произошло сверху и почти насильственно. Далеко не все женщины были этому рады и готовы к радикальной и обязательной смене ролей. Поэтому ментального изменения не случилось. Христианство тут ни при чем, за 70 лет оно превратилось в обряд, а сейчас возрождается в самом одиозном виде, консервативно-воинствующем. Выход только в изменении самосознания женщин. Женщина должна понять, что она не товар, что это оскорбительно. И дело не в традиционных ролях, а просто в отсутствии достоинства.

Строгалева А я постоянно спрашиваю: смогут ли в России принять всерьез женщину, героиню, если она будет осознавать себя не через свою женскую природу, от которой требуют любви, детей, а через социальные, экзистенциальные, политические категории? Через войну? Пример — девочки из «Pussy Riot». К ним не относятся как к художникам, сразу унижают как женщин (сейчас неважно, кто эту акцию заказывал) — то есть Брейвика воспринимают серьезно, а девочек как только не называют. Вообще, такое возможно — женщина как человек? Есть понятие «человек» в нашей ментальности?

Крапивина Патриархальность еще будет долго удерживать позиции, а феминизм в любом проявлении — оставаться маргинальным. Но де-факто женщина уже давно вышла из рамок патриархальных ролей. Она сама обеспечивает и мужа, и детей. Только пока это воспринимается как некая аномалия, трагедия, несчастная женская доля и пр. Когда женщина перестанет жаловаться на свою долю и смотреть сериалы, где сильный мужчина спасает слабую и красивую героиню, тогда начнется сдвиг.

А про Pussy ты в точку попала. «Дуры», «выпороть», «они же дети малые» или «сжечь на костре» (это уже инквизиторы — есть же еще архаичный страх перед «ведьмой») — самые типичные комментарии. И это все навязанные мужской культурой роли: женщина либо ребенок, либо домашнее животное (собственность), либо ведьма (разрушительница). Ну, еще уважаемая матрона, которая должна рожать до посинения и не вякать.

В России — целина, потому что нет истории суфражистского, феминистского движения. Поэтому женщинам нравятся эти роли. Pussy — первые и слабые ростки. Вот интересно, если бы это были четыре парня, был бы такой резонанс? Вряд ли. Здесь же еще сыграло свою роль церковное запрещение: «женщина да молчит в храме». И этот показательный процесс лонгируют специально, чтобы бабы запомнили свое место. Чтобы в культуре возникли типажи, они должны быть в жизни. Они есть, я уверена, просто их никто не описывает.

Строгалева Вот. Я как раз хотела спросить: есть ли эти типажи в России? Мне тоже кажется, что есть, но они в известной степени маргинализированы. У нас же запрещено писать о лесби и геях, и я, например, была поражена, узнав, что Туве Янссон, уже будучи сильно в годах, официально вышла замуж за свою подругу. Ее странная, экзистенциальная литература, литература, лишенная гендерности, — это признак свободы мышления. Смешно, но у нас подобные «старушки» (как, например, Петрушевская) обретают подобную свободу от пола к старости. Все потрясающие женщины, масштабно мыслящие, — Наталья Трауберг или Елена Боннэр — стали популярными ближе к старости. Словно исключительно женщина, лишенная возможности реализовывать себя в женских координатах, имеет право на свободу. В это трудно поверить, но это так. Я повторю свою фразу, с которой начала выступление на конференции о женской драматургии: чтобы русская женщина стала человеком, ее (и драматургию) надо освободить от мифа великой любви.

Крапивина Лена, я тебе признаюсь вот в чем. Меня никогда не удовлетворяли женские образы ни в отечественной литературе, ни в кино, ни в театре. Может, конечно, что-то мимо прошло, но у меня возникал такой же недоуменный вопрос в юности, когда я погружалась в православие и читала Добротолюбие. Там подробнейшим образом на сотнях страниц даются советы, как бороться с похотью, но адресат всегда мужчина. И соответственно описываются все грехи тела мужеского, а не женского. Хотя и монастыри в то время женские существовали, и культы преподобных женщин уже были. Но чтобы кто-то специально изучал женскую анатомию и психологию и, исходя из них, давал советы, как бороться со своим телом, — такого не встретишь. И понятно почему. У исследователя сам объект исследования может вызвать похоть, в нем уже заложено искушение. Получается, в основе отказа от исследования лежит страх перед женщиной, и все средневековые рассуждения на тему женщин основаны на мифах и домыслах.

Отвечая на твой вопрос, я бы сказала, что продолжать рассматривать женщину сквозь призму социальных ролей — архаика. Это все равно что рассматривать мужчину только через его карьеру (в идеале — «воина»).

Смотри, 70-е годы породили апатичных героев драм и кинодрам: «Утиная охота», «Полеты во сне и наяву», «В четверг и больше никогда» и пр. и пр. Все это мужчины, но, когда я смотрю эти фильмы или спектакли, я тоже ассоциирую себя с мужскими образами из этих историй. Потому что это про меня. А женщины все там не про меня, все мимо. Они всегда типажи: стерва, несчастная, мать, роковая красотка, дурнушка, золушка и пр. А где внутренний мир женщины — просто как человека? Где ее странности, ее перверсии, ее решения, ее действие, наконец? В этом смысле я могу вспомнить только Елинек. Абсолютно беспощадный взгляд, развенчание, деструкция тех самых женских традиционных ролей: кирхен, киндер, кюхен. В романе «Любовницы» от этих ценностей, да и вообще от патриархальной семьи камня на камне не остается. А в «Пианистке» я впервые увидела сексуально активную героиню, задающую правила игры, пусть эти правила из разряда перверсий.

Опять же возвращаясь к отечественным канонам. Почему перечисленные выше герои-мужчины интересны, а женщины нет? Потому что мне показывают в этом мужском образе тоску, тревогу, разочарование, несостоятельность, слабость, подлость, противоречивость, страхи и прочие атрибуты сложного героя, с которым я соотношу себя. Герой-неудачник, герой-отщепенец, герой никчемный, чудак и прочее. А что, женщин-неудачниц, никчемных, противоречивых не существует? И не существует в природе, в истории женщин, которые перешагнули через свой пол или биологическую успешность? Их миллионы. Они живут, они разные, они странные, сложные, прекрасные и ужасные, они жестокие, они зависимы и независимы, они лживы и честны, они пьют, курят, они экспериментируют в сексе и пр. и пр., они Люди, а не приложение к Человеку.

Насчет мифа о великой любви. Мне кажется, это главное зло гуманистической эры человечества. Искусство во всех своих формах вслед за религией обожествило любовь, обозначило бинарные оппозиции (например, верность — предательство как супружеская измена), закрепило гендерные роли, ритуалы взаимоотношений, культурные паттерны, согласно которым мужчина — всегда активная сторона, женщина — пассивная. Задача женщины — украшать себя и готовиться к великой встрече с мужчиной своей мечты, задача мужчины отыскать этот бриллиант. А сакрализация любви питает еще одно великое заблуждение — любовь как награду, причем неизбежную. Что она обязательно придет и этот человек будет непременно твоим суженым. Вспоминается советская мелодрама «Одиноким предоставляется общежитие»: «Не плачь, не этот, так следующий будет настоящим принцем. Ты только жди, надейся и жди. Вся жизнь впереди». А впереди ничего нет.

Все боятся быть отвергнутыми. И тем не менее получают призы те, кто переступает через гордыню и делает первый шаг. Главное — это не должно считаться унизительным. А наоборот, должно поощряться как поступок зрелого человека. Пушкин, конечно, перевернул картину мира, наделив Татьяну Ларину активной позицией.

Но миф и привычка к ритуалу оказались настолько сильны, что за 180 лет (после Пушкина) общество осталось на прежних позициях. Мужчина должен действовать, женщина — сидеть как квашня и ждать. Самыми уязвимыми становятся люди интеллектуальных, гуманитарных профессий, испорченные рефлексией и представлениями о сакральности отношений между полами. Тогда как другие никогда не были обременены этими культурными традициями. И если и соблюдали ритуал, то очень поверхностно или пользовались им для достижения цели. На деле они жили по законам нормального естественного отбора, где идет вечная всепоглощающая борьба всевозможных альф, бет, гамм и, наконец, омег за место под солнцем. Самки борются за самцов, самцы за самок, жизнь продолжается. Пока кто-то мечтает о великой любви и думает о жертвенности, вспоминая чудесное высказывание апостола Павла о том, что любовь не требует своего, оправдывая этим высказыванием свои неудачи, те, кто не обременен культурными традициями, только и делают, что ищут свое и берут не раздумывая.

На данном этапе мною движет желание дезавуировать миф о великой любви, именно миф, а не то, что скрывается за ним; и хочется снять все эти наслоения многовековой культуры. Хочется взять существо женского пола и начать слой за слоем снимать грим, парики, одеяния, чтобы остался голый человек вне возраста и пола. Не самка, а человек. Возможно, это будет исследование очередного меньшинства, но не маркированного через принадлежность к какой-то группе (религиозной, сексуальной, нестандартных физических возможностей и др.), а стоящего особняком благодаря выходу за социокультурные рамки. У меня до сих пор бывает такое удивление, когда я смотрю фильмы режиссеров мусульманских стран с теократическим режимом. Ух ты, у них женщина за рулем, она всю дорогу рассуждает о разводе и мужчинах-козлах, ну прямо как у нас. Или: ну надо же, там женщина вот так может собрать чемодан и уйти, неважно, что в хиджабе, а муж стоит столбом и плачет. Все как у всех. Искусство всегда ломает культурные стереотипы, выходит за рамки и этим поражает наше воображение.

Май-июнь 2012 г.