В августе, когда мы верстали номер, Ася Волошина принесла в редакцию желтую папку, в которой лежали черновики, вырезки из журнальных статей и фрагменты переписки. На обложке было написано: «От Оливье Семенова ПТЖ: думаю, вы разберетесь». Папку передал аспирант филфака, вышедший на Асю через социальную сеть. Его сосед по комнате в общежитии собирал материалы к диссертации по Вырыпаеву, но не сдал даже первой главы и, не дожидаясь отчисления, куда-то исчез: одни говорят, что уехал в Индию, другие — что вернулся в родной поселок, где еще нет Интернета.

Мы действительно постарались разобраться, и тексты показались нам достаточно любопытными, чтобы их опубликовать.

1. Вступление Оливье Семенова

«Представьте себе человека, приехавшего поступать на режиссуру в Щукинское театральное училище, впервые без родителей спустившегося в метро и вполне логично выбравшего в списке станций — станцию метро «Щукинская» — пишет Виктор Рыжаков (Рыжаков В. Иван Вырыпаев: человек, которого я не знаю//Театр. 2004. № 5. С. 7). Представили? Это наш герой — Иван Вырыпаев.

До этого спуска в московскую подземку было актерское училище, изгнание из душного театра в Иркутске, скитания по Дальнему Востоку, встреча с автором приведенной выше цитаты, очаровавшим (ненадолго) рассказами о щукинской школе…

Легко представить бедно, но экстравагантно одетого молодого человека, пытающегося выглядеть по-свойски, в вагоне, который уносит его на северо-запад по Таганско-Краснопресненской линии (линия, если она не кривая, — чуждая ему конфигурация — она не могла вывести верно).

Легко. Но про него ли я пишу? Про этого ли Вырыпаева? Или про того, кто получил двойку по режиссуре в Щуке и не стал пересдавать? Потому что сделал отрывок, где Гамлет и могильщики выходили на сцену с газетами. А ему сказали: «Газет в то время не было». И он не закончил режиссерский факультет.

Про того, который говорил в 2003 году: «Конечно, я стараюсь ощущать себя собой, но получается — поколением» (Дмитревская М. «Социальность или смерть»: [Разговор с И. Вырыпаевым] // Дмитревская М. Разговоры. СПб., 2010. С. 271). Или про того, кто с головой ушел в духовные практики, в поиски сакрального, который, давно оставив поколение и другие каррасы, цитирует: «Все есть бог». А потом добавляет: «…но эту заповедь не нужно анализировать, ее нужно практиковать» (Сычев С., Захаров А. Плохих фильмов не бывает: [Разговор с И. Вырыпаевым] // Искусство кино. 2009. № 8. С. 73). И дальше, сделав новый виток, говорит: «Странные вещи вы рассказываете. Разве Бог и дьявол — это различные сущности? Бог и дьявол, по-моему, это все одно». Того, кто читает комментарии индуистских и иудаистских святых к Библии, Аристотеля и Бхагават-Гиту? Или того, кто вдруг стал смотреть со страниц чуть ли не желтых глянцевых журналов, стал передвигаться по красным ковровым дорожкам? Кто сошел с них (или не сошел?). Кто сменил одну красивую и талантливую жену на другую. Кто выучил польский и стал даже здесь, в России, совсем европейцем.

Он постоянно меняется. Он неуловим. Тот, кто пишет о нем, тот рискует отстать, тот все время рискует отстать. Потому надо торопиться.

2. Рейтинг ценностей Ивана Вырыпаева. Составлен коллективом психолингвистов.

1. Любовь.

2. Юмор.

3. Красота.

4. Главное.

5. Кислород.

6. Совесть.

7. Ответственность.

8. Что-то еще.

9. Ощущать (в значении: ощущать п. 1-8).

3. Из статьи вырыпаевоведа К. И. Померанцевой в журнале «Поэтика и дискурс»

…Вырыпаев поставил перед собой задачи, совсем не новые для литературы в целом. Но для драматургии неожиданные, почти революционные: «сделать текст героем». Сделать так, чтобы был «важен не сюжет текста, а сам текст. Как составлены фразы, как они работают». В ранних пьесах автор выводил жизненный, по сути, материал (свои весомые, грубые, зримые иркутские впечатления) на уровень обнаженно-образный. В «Июле» же, написанном уже после погружения в Tеатр. doc, создана стилизация под исповедально-документальную эстетику, чуть ли не под вербатим. Но — опять-таки — стилизация абсолютно художественная. Очевидно, что в пьесах «Бытие № 2» и «Кислород» возникает дискурс, характерный для сакральных текстов. Но в них же можно усмотреть воспроизводство модели мышления, присущей больным шизофренией. Симптоматичны и многочисленные плеоназмы (напр.: «сотканный из паутины пауков»), и сложные взаимоотношения с простотой (попытки объяснить очевидное невероятным — напр.: беременный живот тем, что туда пробрались мыши и свили гнездо)… После начинается отход в сторону унификации стиля (его нарочитого оздоровления): третий этап знаменуют пьесы «Танец „Дели“» и «Иллюзии», в которых процесс смыслопорождения во многом обусловлен композиционным строением. Оно настолько же замысловато, насколько просты лексика и синтаксис, ритмы и звукопись. В пьесе «Танец „Дели“» примитивность языковых конструкций доведена до предела и может напомнить нам речевой строй учебников «Русский для иностранцев» или пародирующие бессознательную, обытовленную речь пьесы абсурдистов (вспомните Смитов из «Лысой певицы»). Надо сказать, что сама идея рассказать истории сейчас, когда театр всячески открещивается от нарративов, революционна. Иногда кажется: драматург нагружает зрителя таким объемом информации, чтобы он (зритель) наконец отчаялся понять и принялся ощущать.

…Литературно-художественный альманах. № 3 (64)-2014.

4. Любовь.
Вырезка из «Петербургского театрального журнала»

Что дает драматургия Вырыпаева современному ему театру? Загадки. Причем совершенно не обязательно, что отгадки найдутся. Могут и не найтись. Загадки, как таковые, будоражат, провоцируют на поиски. И любой (даже выдуманный) театральный бог, понял бы, что поиски — это хорошо.

Этот человек, тяготеющий к познанию сложности и простоты жизни, с каким-то самоотречением все дальше уходит от драматизма, занимаясь нарочитым опосредованием всех противоречий. Он несет в театр свое уникальное, «штучное» мировоззрение, являющееся сплавом ультрасовременности и переосмысленных восточных ценностей и концептов. Причем последние доминируют. Западному театру Восток с его культом гармонизации, неделания и несуществования противопоказан. Потому что все это снижает драматизм. В пьесе «Танец „Дели“» к финалу выясняется, что героиня не чувствует боли от смерти матери в силу того, что ей довелось на грязном рынке в Дели испытать боль за все человечество (здесь, конечно, есть прямая отсылка к легенде о Будде Гаутаме). И теперь собственное локальное, маленькое горе все проваливается куда-то в складки слишком «растянувшегося» сердца.

Задача, которую ставит перед собой драматург, нова и безмерно сложна (в отличие от историй, которые он рассказывает): заставить зрителей ощущать через посредничество персонажа, который ощущать разучился.

Июль 2012 г.

5. Любовь.
Статья в журнале по психологии.

«Все это происходит не потому, что „любви все возрасты покорны“, а как раз наоборот — потому что любви все возрасты абсолютно не покорны», — так сказано в «Сентенциях Пантелея Карманова». Любовь в текстах фигуранта, как правило, неизлечима, как болезнь, и, как болезнь, властна (эта традиция идет еще от Сапфо и Анакреонта). Всегда молниеносная, она бьет наверняка. И целует прямо на улице, и играет роль перипетии, знаменуя перелом не от лучшего к худшему или наоборот, а от несуществования к существованию, от вязкого вазелинового сна к деятельной и действенной жизни.

Во всех без исключения произведениях фигуранта Эрос спаян с Танатосом. Сравните с хрестоматийной фразой из романа Булгакова: «Любовь выскочила перед нами, как из-под земли выскакивает убийца в переулке, и мгновенно поразила нас сразу обоих!» Даже положительная старомодная, пожилая Валентина из пьесы «Валентинов день» говорит: «Я просто жить хочу, стрелять хочу, пришибить кого-нибудь хочу!» Сравните со словами юной Лизы Хохлаковой из «Братьев Карамазовых»: «Скучно. Если я буду бедная, я кого-нибудь убью, — да и богата если буду, может быть, убью, — что сидеть-то!».

В двух последних пьесах разговор ведется у черты или за четой смерти, но убийств в них нет. В «Иллюзиях» вдруг декларируется мысль о том, что любовь — это ответственность. Боль героини «Танца „Дели“» в неспособности испытывать боль.

Иван Тяжлов
Декабрь 2012 г.

6. Ощущать.
Вырезка из журнала про кино

В короткометражном фильме «Ощущать», ставшем частью фильма-сборника «Короткое замыкание», героиня Каролины Грушки, приехавшая в Москву на уикенд и не говорящая по-русски, встречает на улице странного парня, который долго втолковывает ей, не заботясь о преодолении языкового барьера, про то, что время Понимания прошло, пришло время Ощущать. И ведь не поспоришь.

7. Юмор.
Вырезка из журнала по психологии.

В одном из интервью, озаглавленном «Мы состоим из любви и юмора», фигурант повторил за каким-то посетившим Москву и, вероятно, придуманным им самим йогином, что «мы состоим из любви и юмора».

Это очень важная для него идея. Согласно Аристотелю, «смешное — это какая-нибудь ошибка или уродство, не причиняющее страданий и вреда. Это нечто безобразное и уродливое, но без страданий.

Судя по спектаклю «Комедия», составленному из несмешных анекдотов, юмор для Вырыпаева — именно легкий способ говорить об изъянах мира. Анекдоты в «Комедии» — это фактически анекдоты в старинном значении, а именно случаи. «Комедия» — издевка над театром, рассказывающим истории. И самозабвенное рассказывание историй. Банк банальных фабул, многие из которых реально пригождаются драматургу. Каждая из одноактовок «Танца „Дели“» (построенного как вариации истории, произошедшей с одними и теми же персонажами), «Валентинов день» и каждая из версий жизни героев «Иллюзий» — это те же анекдоты, рассказанные более проникновенно.

8. Вырезка из «Петербургского театрального журнала»

В театральной режиссуре Вырыпаев остается драматургом. Как оставались драматургами, даже произнося свои пьесы со сцены, греческие трагедиографы. Заботливо доносит и воплощает текст. В кино он куда театральнее, чем в театре. Экспериментируя на чужом поле, Вырыпаев отказывается от своих литературоцентрических идей. Он готов придумать — и придумывает в «Кислороде» новый визуальный текст в дополнение к тексту звучащему. Готов загромоздить сознание зрителя образами, зачастую вступающими в конфликт со звучащим текстом. Показательная история: над отснятым материалом «Эйфории» работало две группы: одна над акустическим рядом, другая над изображением. И первая говорила: «Что за чернуха? Кому это надо?», а вторая: «Что за безумные красоты? Это какой-то идеализм»…

9. Из записей Оливье Семенова.
О популярности

Про известность, про успех Иван не говорит, но проговаривается. Вот здесь, например, дважды: «Я был еще неизвестный человек, а он [Евгений Гришковец] был уже восходящей звездой. Мне было очень лестно с ним общаться и вообще дружить». С одной стороны, неприятно, что для него так существенна эта дистанция между звездой и смертным. С другой — хорошо, что он честен, произнося это самоуничижающее «лестно». Понятно, что ему, с его поисками сакрального, невозможно называть успех ценностью. Понятно также, что для человека, у которого «в классе половина ребят умерли… большинство из них — от СПИДа и героина», которого фактически выгнали из родного (хотя и довольно постылого) города, не дав кислорода в местном театре, для человека, который потом болтался со своей первой женой-однокурсницей и маленьким ребенком где-то под Находкой, а после, набрав в легкие воздуха, как в прорубь, нырнул в Москву, успех не может ценностью не быть. Да, Иван, конечно, все время «чувствует известность». Но что же делать? Успех — это способ быть услышанным. Единственный способ. Потому, возможно, на каком-то этапе Садовое кольцо и поиграло им (см. Дмитревская М. Разговоры. С. 269), прокрутив, как на чертовом колесе. Возможно, оно готово уже было оставить его себе — как еще одну знаковую фигурку на своей карусели. Но он соскочил. Ушел в подвал. Уехал в Польшу. Да просто пранаямой очистил легкие от выхлопных газов. Он миновал этот виток, быть может, и не без потерь для кармы, но миновал.

10. Красота.
Вырезка из журнала по психологии

В отношении к красоте фигурант поразительно несовременен. В то время, как арт-хаус заявляет, что красота — это фашизм, в то время как европейский театр стремится вывести на сцену как можно более некрасивых (то есть нешаблонных, индивидуализированных) актеров, Вырыпаев остается верен тем идеалам, что ведут историю от платоновской калокогатии (вера в то, что внешне прекрасное является прекрасным духовно). Именно поэтому красота — достаточное основание для любви. Сравните, например, всем известную реакцию «Санька» из «Кислорода» на девушку Сашу и сентенцию из платоновского диалога: «Поток красоты… орошает проходы крыльев, вызывает их рост и наполняет любовью душу возлюбленного». Осознав это, вы поймете, почему фигурант воспевает физиологию волшебства и волшебство физиологии.

11. 37-е неотправленное письмо Оливье Семенова Ивану Вырыпаеву

Дорогой Иван. Если бы у меня был психоаналитик, я бы сказал ему, что немного завидую Антонине Великановой. Во-первых, потому что она, по вашим словам, красавица, а значит, находится в числе ваших любимых персонажей. Во-вторых, она очень храбрая и не боится отправлять вам письма. В-третьих, потому что она — ваше второе «я». Когда я в последний раз видел Антонину Великанову, она ехала в трамвае. Не помню только, когда это было, до, после или во время того, как вы ее придумали?

12. Главное.
Вырезка из журнала по психологии

Главное — это неизречимое. И это то, что является для фигуранта источником неиссякаемого оптимизма. Когда он пишет: «Сын — это для главного. И дочь, для главного. И то, что тебе пожилая женщина в метро улыбается, тоже, для главного. И собаку бьешь, и матери не звонишь по неделям, жене изменяешь, только для главного. А на станции я видел пьяную, молодую девушку, которая плакала о главном, не просто же так», — он фактически сочиняет собственную теодицею (способ оправдания Бога). Вернее, как будто практикует смыкание западной необходимости объяснить жестокость богосозданного мира и восточное спокойное отношение к проявлениям жестокости. К убийству, которое для жертвы ни в коей мере не зло, а билет в новую жизнь. Впрочем, герой «Июля» убил без пяти минут святого человека отца Михаила — и в этом не может быть никаких сомнений — тоже для главного. Но уже в христианской парадигме (разумеется, предельно извращенно понятой). Дикое злодейство персонажа может быть рассмотрено под невероятным углом зрения как высший гуманизм (возможно, поэтому драматург и запретил через несколько лет после написания постановку этой пьесы). Вспомните «Человека-подушку» МакДонаха… Обрекающий на страдание берет на себя большее, чем страдающий: Грех. Когда искренне убеждаешь себя, что все ужасы на Земле совершаются для главного, жить становится возможно. Частный и высший случай главного — Любовь.

13. Что-то еще.
Вырезка из газеты

В пьесе «Бытие№ 2», споря с придуманным ею богом, Антонина Великанова говорит: «Я только потому еще и живу среди всей этой глупости, что знаю, как и многие, не все, но многие знают, что есть в мире кроме всего прочего и что-то еще». И дальше: «В истине, кроме истины, есть что-то еще». Вот в поисках этого «что-то», этой добавочной мелочи и пребывает Иван. Оно невидимо и часто понятно только ему. Поэтому иногда на него смотрят с недоумением и считают, что он откатывается назад. А он делает круг, чтобы вернуться на то же место и встретить там то же самое, что и прежде. Плюс что-то еще.

14. Письмо Оливье Семенова себе

Себе:

Можно сколько угодно говорить об эволюции Ивана (и он действительно изменился почти неузнаваемо), и все-таки все было уже в самом начале. Потому что уже в «Сентенциях» он говорит то же, что скажет в «Кислороде». Потому что уже в «Бытие № 2» возникают капли, «стекающие по позвоночнику и по ребрам, размывающие сердце», а потом в «Июле» будет жидкость, вытекшая «из проповеди этого старичка, спустившаяся по позвоночнику». И в «Снах» появится тот же черт, что в «Кислороде» («черт — это свобода, потому что свобода — это колесо». А в «Кислороде» возникнет стирание памяти во имя прощения. И то же спустя два года возникнет в «Бытие № 2» (где Бог меловой тряпкой стирает из памяти какого-то курсанта). Иван — он дико цельный. Просто он — спираль.

15. Из статьи вырыпаевоведа К. И. Померанцевой в журнале «Поэтика и дискурс»

И если выстраивать геометрию его пьес, то мы рискнем предположить: она будет напоминать замкнутую кривую (хотя драматическое действие и не приспособлено двигаться по такой траектории). Он всегда возвращает нас к исходной точке. Но с новым знанием.

Возьмем «Иллюзии». Сначала дается тезис о том, что «настоящая любовь может быть только взаимной». Потом на протяжении всей пьесы тезис многоречиво и изобретательно опровергается. Нам рассказывают «истинное положение дел», и мы уже готовы поверить в то, что любовь априори взаимной не бывает. А в итоге выясняется, что все это было нагромождением лжи и только вначале сообщили (а в ходе пьесы от противного доказали) единственно возможную правду.

Вспомните самый мудрый анекдот из спектакля «Комедия»: один человек говорит другому, что больше всего любит копать поглубже. Второй спрашивает: «А это как?» В ответ тот бесконечно спрашивает его, любит ли он свою жену. И его собеседник, задумываясь, честно отвечает то да, то нет, погружаясь во все более глубокие слои своего подсознания. Виток за витком. Пока не умирает (видимо, от кессоновой болезни) на глубине. Не те же ли это витки?

Возьмите «Июль». С самого начала герой собирается в смоленский дурдом. Потом возникает множество препятствий и даже новая цель? Отправить отца Михаила в рай…Но в итоге — после этого деяния — он все равно оказывается в смоленском дурдоме. А в финале за телом героя приезжают сыновья из Архангельска и сообщают, что он всегда хотел попасть в этот город, а теперь его наконец отвезут туда. Гармония мира не знает границ! Герой очень радуется, что не убил сразу отца Михаила — иначе не выполнил бы своей миссии. А между тем, если бы он убил отца Миахила сразу, разве тот не попал бы в рай? Ощущаете?

16. Из записей Оливье Семенова.
Сопрягать

Все то, что эти психолингвисты написали про сопряжение, — полная ерунда. Я не стал включать сюда этот фрагмент. (Я очень хитрый — почти такой же хитрый, как Антонина Великанова.)

Когда Пьеру Безухову приснился самый главный в его жизни сон, он запомнил из него лишь одно: «Сопрягать надо». Для Ивана сопрягать, по-моему, значит находить баланс между «чем-то» и ничем. То есть между осмысленностью мира и его бессмыслицей. «И во мне, в боге твоем, нет никакого смысла, потому что меня и самого нет. А если меня и самого нет, то и смысла во мне, конечно, тоже нет, это же чистая арифметика, как дважды два, нет никакого бога, поверь, это же я сам тебе говорю, бог твой», — говорит бог из «Бытия № 2». Этот бог придуман шизофреничкой, которая его ненавидит. Он же, бог, посылает драматургу Ивану Вы рыпаеву шизофреничкину пьесу. Мир амбивалентен. «Добро есть зло, зло есть добро» — это Шекспир. И все это — Главное, все это — Кислород. А выразил это лучше всех Достоевский с его миром, сотканным из зла и любви. Вы заметили? Мы пытаемся сопрягать Достоевского и Толстого — два полюса литературы, два способа мыслить. Римляне считали, что океан можно увидеть в капле воды. И он, Иван, непрестанно пытается.

17. Письмо Хорхе Луи Борхеса Ивану Вырыпаеву

18. Первое отправленное письмо Оливье Семенова Ивану Вырыпаеву

Olivie Semenov olivie. de. semenov@gmail. com

Кому Ivan Vyrypaev ***@gmail. com

Дорогой Иван, здравствуйте! Сегодня июль, у меня большой праздник. Я впервые понял зачем. Зачем я трачу свою жизнь на чужую. Я никогда не позволял себе задумываться об этом и все-таки задумывался постоянно. А сегодня наконец понял все. Я понял, что я Ваш персонаж. И у меня почти нет причин завидовать Антонине Великановой — разве только тому, что она Ваше второе «я». И еще тому, что она смогла сочинить Бога. Но, может быть, и я тоже смогу. Знаете, я хотел бы, чтобы Бог, которого я придумаю, был похож на Вас. И даже больше того: так как мне другой Бог, кроме Вас, без надобности, я хотел бы Вас и придумать. Надеюсь, Вы не будете против?

С уважением, Ваш создатель Оливье Семенов.