Ж. Ануй. «Я — Медея!». Наш театр.
Режиссер Лев Стукалов, художник Александр Орлов

Считается, что в современном театре жанр трагедии умер, короли Лиры и Гамлеты из трагических героев переквалифицировались в героев драматических, мелодраматических, комедийных, фарсовых. Ввиду отсутствия героя и спроса на такого рода зрелища трагедия, оставив театральные подмостки, перекочевала в зал. Например, в зал Театрального центра на Дубровке. Современную Медею режиссер Лев Стукалов нашел в новостных хрониках: женщины в черном, пришедшие убивать и умирать, чьи мертвые лица навсегда врезались в память.

Медея и в мифе, и в пьесе Жана Ануя — чужестранка и изгнанница, все отличает ее от местных жителей: темперамент, цвет кожи, выговор, наряд, бесприютность, мировоззрение. Любопытно было бы понять, кого подразумевал под Медеей Ануй в современной ему Франции. Стукалов же, перенеся действие в наши дни, нашел мощную и актуальную параллель: Медея — беженка-чеченка. Потому монологи Медеи, ее нечеловеческая иерархия ценностей, ошарашивающее мировоззрение, чуждое и неприемлемое для христианского сознания, кажутся знакомыми: мы этому уже поражались. Создается ощущение, что Ануй о ней и писал, о чернобровой террористке-смертнице.

Небольшая сцена театра Эстрады оголена: балки, колосники, штанкеты, все, что обычно спрятано от глаз зрителей, выставлено на показ — это привычный для Стукалова прием, призванный подчеркнуть театральность происходящего. В «Медее» место действия тоже театр. Но иной — жестокий театр военных действий. И голая сцена производит впечатление неустроенного, походного, ни потолками, ни стенами не защищенного беженского жилья. Грязный матрас с ворохом тряпья в одном углу, железный бак — в другом, а через всю черную сцену — белая веревка, на которой сохнет белье: всюду жизнь.

Спектакль начинается с пролога: выходит слепой Хомер (Андрей Смелов) и, аккомпанируя себе на гитаре, поет потешные куплеты, в которых на современном сленге рассказывается история Медеи и Язона. Затем Хомер (он и хор, и слуга просцениума) расставляет реквизит, давая нам понять, что правда жизни — правдой жизни, а дело-то все-таки будет происходить в театре, и под бряцанье энергичной танцевальной музыки царевна Медея ритмично и яростно полощет белье в тазу. Трагедия начинается здесь: с этой зловещей и неожиданной после безобидного пролога фигуры.

В спектакле Льва Стукалова Медею играют в очередь две актрисы: Елена Мартыненко и Марианна Семенова. Актрисы замечательные и абсолютно по своей природе разные. И потому сразу же возникло недоумение: возможно ли, чтобы Мартыненко и Семенова сыграли одну роль, да еще в одном и том же рисунке? Оказалось, что невозможно. Теоретически каждая из них может сыграть Медею в пьесе Ануя, но это должны быть совершенно разные Медеи и разные спектакли. В данной же, конкретной постановке есть только одна Медея — Мартыненко. Кажется, что подобное решение пьесы стало возможным оттого, что в театре есть эта актриса с ее индивидуальной природой, что спектакль поставлен «на нее». Для того чтобы Марианна Семенова состоялась в роли Медеи, нужен был не только иной рисунок, но и иная концепция спектакля.

Е. Мартыненко (Медея) Фото В. Архипова

Семенова обладает уникальным для актрисы даром гротеска: острая, характерная, с безупречным чувством юмора, пластичная и эксцентричная, она почти клоунесса. Но роли драматические (например, Лида в «Старшей сестре») до сих пор ей не удавались: не хватало «нутра», острая внешняя форма затмевала движения души. Драматургия Ануя, его не психологические, «плакатные» персонажи — «рупоры» экзистенциальных идей должны быть близки Семеновой. И она должна быть интересна в ролях ануевских девочек-максималисток, но вместо Антигоны и Эвридики ей досталась Медея.

Медея — образ в творчестве Ануя особенный: это единственная «девочка-солдатик», которой драматург позволил вырасти в женщину. До сих пор Антигоны — Эвридики — Дикарки умирали раньше, чем жизнь заставит их превратиться во взрослых вульгарных обывательниц. Медея Ануя выросла, стала женой и матерью и, как кажется Язону, убила в себе эту девочку. Но Медея Семеновой — та самая девочка и есть. И внешность ее не позволяет актрисе стать Медеей-женщиной: она невысокая, хрупкая, миловидная, легкая. Она не заполняет собой сцену, как Медея—Мартыненко, и ее звонкий голос, хоть и искаженный неестественным и пародийным акцентом, звучит по-девичьи. И страсти, мучающие эту девочку-Медею, — юношеские. Весь спектакль она пытается вернуть своего Язона. Не фантастическая ненависть ее гнетет, а самая обыкновенная, понятная безнадежная любовь. Вот она и суетится, нервно порхает по сцене, торопливо коверкает слова, ехидничает, выполняет какие-то странные языческие обряды, и все для того, чтобы вернуть любимого. В убийство детей попросту не верится, а костер, который она затевает от отчаяния, напоминает подростковые суициды: чтобы всех наказать, чтобы все пожалели. И когда Семенова говорит: «Сперва мне надо убить девочку-Медею», — то понятно, что речь идет о самоубийстве. Тогда как Медея—Мартыненко должна убить сначала свою любящую, человеческую, живую душу, то лучшее что в ней осталось и что она называет «девочкой-Медеей», и убийство это куда страшнее, чем последующее сожжение телесной оболочки.

Сцена из спектакля. Фото В. Архипова

Е. Мартыненко (Медея) Фото В. Архиповой

И все-таки Лев Стукалов не зря доверил роль Медеи Марианне Семеновой: в финале актриса дорастает до драматизма, и гибель этой сумасшедшей, нервной, злой девчонки вызывает сострадание. Актриса открыла новую грань своего дарования: она приблизилась к психологическому переживанию.

Спектакль, в котором Медею играет Елена Мартыненко, кажется монодрамой. В непрерывный, страстный монолог Медеи вкрапляются жиденькие и необязательные речения бывшего мужа Язона (Сергей Романюк) и царя Креона (Даниил Кокин). Только причитания, кряхтения, жалобы и плачи старой няньки (Наталья Нестерова) звучат весомо рядом с монологами Медеи. Каждая упрямо ведет через весь спектакль свою партию: царевна ратует о смерти, кормилица — о жизни.

Елена Мартыненко умеет с редкой даже для актрис элегантностью носить роскошные вечерние платья, что она и продемонстрировала в прошлогодней премьере «Все о Еве». Она красива, изящна, грациозна. Потому ее трудно узнать в большой, широкоплечей, ширококостной и мужеподобной Медее. Зато сразу же узнаешь в ней этих виденных по телевизору, у метро, на вокзалах и рынках пугающих существ в пестрых платьях, огромных мужских сапогах и пиджаках, наглухо замотанных в черные платки, из-под которых сверкают мрачные, черные же глаза. Исковерканные, лишенные мягких звуков, сыплющиеся быстрой скороговоркой слова; низкий и резкий голос, короткий грудной смешок — все выдает в ней чужеземку. Эта Медея-чеченка сдержанна и скупа во всем: в речи, в жестах, в движениях, в проявлениях чувств, такими не могут быть русские бабоньки. Она захватывает все сценическое пространство, вытесняя картонные фигурки мужчин, тремя тяжелыми шагами мерит сцену, и понятно, что ей здесь — тесно, вот она и мечется, словно по клетке, опасная и неистовая. И как нельзя уместно звучат слова Язона, когда он сравнивает эту Медею с раненым зверем, раздирающим собственные внутренности.

«Я рожу нового ребенка, на этот раз девочку — мою ненависть», — говорит в начале Медея кормилице. И весь спектакль — это напряженный и непрерывный процесс «родов». Медея сосредоточена на том, что зреет, растет у нее внутри и рвется наружу, она глуха к доводам Язона, к слезам няньки, к смеху собственных детей. Она не выбирала для себя этот путь ненависти и мести, она ему обречена. В отличие от Язона, вдруг уставшего от злодеяний и подвигов и захотевшего вернуться к «законам отца и законам отца отца», Медея своих «законов отцов отцов» не предавала: она убивала, подчиняясь им, и убьет еще раз, им же следуя. Не от женской обиды, не в истерике, не в аффекте, а оттого, что она — Медея из Колхиды и обречена всегда поступать как Медея из Колхиды. Она должна мстить, потому что иначе нельзя. Не то что жить — жизнь ее вообще не интересует, — иначе умереть нельзя. Медея—Мартыненко настолько убедительна, что понемногу начинаешь не то чтобы соглашаться или понимать (наверное, это невозможно для нашего сознания), но принимать, признавать сам факт их немыслимого существования — людей с поясами смерти, заходящих в зал театрального центра или в вестибюль метро.

М. Семенова (Медея), С. Романюк (Язон). Фото Е. Линова

Но спектакль Стукалова не пытается конкурировать с модными «кавказскими пленниками» или «девятыми ротами», он не о войне, не о том, что и чужеземцы — люди, он не выясняет, кто виноват, и не исполнен патриотического (фальшивого или подлинного) пафоса. Чечня, война, стражники в камуфляже, выговор Медеи и черные платки — все это только фактура спектакля, а не его содержание. Да, все это провоцирует на размышления о современных реалиях и, хочешь не хочешь, рождает ассоциативный ряд, но трагедия не об этом. Трагедия поднимает самую волнующую экзистенциалиста Ануя проблему: пригоден ли этот мир для героев?

Буржуазный мир построен на компромиссах, он предпочитает подвигам — капиталы, любви — связи, смерти — жизнь. Язон в спектакле не герой, невозможно признать в этом хлюпике-бизнесмене с кейсом героя, отправившегося за золотым руном. Он приспособился к этому миру, он хочет покоя и не хочет быть героем. Он хочет жить. Медея, убивая его невесту и детей, против воли вновь делает Язона героем: «Не будет у тебя, Язон, сытой старости». Ему никогда уже не «возвести жалкие леса человеческого счастья», потому и умирает он хоть и без подвига, но трагически: погребенный под руинами своего корабля «Арго», как рассказывает нам слепой насмешник Хомер.

Медея же сама выбирает свою смерть: она устраивает пожар, и сила ее страсти и ненависти такова, что кажется, она подожгла не только свою жалкую повозку и невинных детей, а полмира. В финале актрису поддержал художник: языки огня, рвущиеся со сцены в зал, завораживают, захватывают как величественное зрелище, но в то же время действуют устрашающе, и кажется, что нестерпимый жар обдает лица зрителей. Одно из самых впечатляющих театральных чудес, виденных мной, — этот ослепительный пожар, в самом пекле которого, в жгучей желтизне, замерла тонкая сильная черная фигура Медеи. Избавившись от своего громоздкого нищенского одеяния, она снова стала изящной красавицей-Медеей, покорившей когда-то героя Язона.

Безобразен Язон, корчащийся в своем деловом костюме на пыльных досках сцены, безобразны карнавальный Креон, стражники в камуфляже и старая нянька в лохмотьях, безобразен весь этот мир, нацеленный жить любой ценой, только бы было тепло и сытно. А Медея и пламя, взмывающее вокруг нее, — прекрасны. И кажется, что в этом спектакле она — победила. Потому что великолепие ее бессмысленной смерти величественнее бессмысленной жизни остальных. Медея Елены Мартыненко оставляет тоску по исчезнувшим из этого мира и с этой сцены трагическим героям. Но, глядя на молодую актрису, начинаешь верить, что, может быть, наступает эпоха трагических героинь.

Ноябрь 2006 г.