У. Шекспир. «Гамлет». Пермский театр драмы.
Режиссер Георгий Исаакян, художник Эрнст Гейдербрехт

Спектакль Георгия Исаакяна бросает зрителю вызов. Провоцирует раздражение. Провоцирует мысль о природе самого этого явления — «Гамлет», потому что совсем не укладывается в устоявшиеся представления о том, что это на самом деле такое.

Общим местом является мысль, что каждая эпоха разбирается со своим временем — с тем, какой конкретно сустав у него вывихнут на этот раз, — через болевые ощущения Гамлета. Он всегда представитель человечества своей эпохи, какая-то его концентрация, сгущенный вариант. Поэтому, кажется, Гамлет может быть каким угодно, но всегда — средоточием разворачивающейся истории, сгустком, центром внимания и театра, и зрителя.

Гамлет Дмитрия Захарова — неинтересен. И это принципиально.

На сцене суетится обычный подросток, без особенных признаков индивидуальности, кроме того, пожалуй, что это подросток именно нашего времени. Об этом говорит и узнаваемое — худое, с заостренными чертами — лицо, и бритая голова, и манера носить одежду, и, конечно, способ телесного существования, который у каждого времени свой. Самое интересное — и это на самом деле потрясающие моменты спектакля — его отчаянный бег на авансцене в прологе и эпилоге. Он бежит по направлению к нам, зрителям, со своим вечным вопросом: что же такое этот мир, о который он так больно ушибся. В эпилоге вместе с ним бегут все, впрочем, это бегут уже не герои — сам театр выражает свое отчаянье по поводу состояния современного мира: сустав не вывихнут — сломан!

Сцена из спектакля. Фото А. Медведева

Сцена из спектакля. Фото А. Медведева

Итак, у мальчика умер папа, и мама себя ведет более чем странно. Он впервые переживает то, что называется в экзистенциальной философии пограничной ситуацией. Когда мир открывается тебе своей сущностной основой. Когда вырастают эти разрушающие психику проклятые вопросы — почему и зачем. Бесполезно стараться по-настоящему услышать и вновь пережить всю глубину гамлетовских монологов (хотя иногда, признаюсь, очень хочется) — они здесь невыразительно пробалтываются. Ведь перед зрителем, повторимся, не мыслитель, пусть и подросткового возраста, — просто мальчик, каких вокруг тьмы и тьмы, мальчик с сознанием, сотканным из клипов, мультиков, обрывков каких-то фильмов типа «Иван Васильевич меняет профессию» (проекция всей этой белиберды дается на огромном экране в левой половине большого сценического пространства).

Почти все первое действие я испытывала крайнее раздражение, потому что все время ловила себя на том, что смотрю не туда, куда надо, что не столько слежу за судьбой героя, сколько разглядываю игру света (художник по свету Сергей Мартынов) и цвета на сцене, блестящий красный планшет, прозрачно-светлые стеклянные полоски задника, какие-то визуальные эффекты на экране и, главное, движущиеся яркие фигуры персонажей (сценограф Эрнст Гейдербрехт, художник по костюмам Елена Соловьева). Но когда на пронзенного Гамлетом Полония сверху медленно слетел какой-то удивительной фактуры золотой кусок ткани, полет которого волновал явно больше, чем смерть персонажа, я расслабилась, решив, что, может быть, дело все же не в моем «неправильном» поведении — в смысловом «замесе» самого спектакля.

М. Чуднов (Гертруда). Фото А. Медведева

Худенький, мечущийся по огромной сцене Гамлет, одетый в черное, — единственный пока еще живой человек в этом мире роскошных восковых фигур, в мире, от которого остался лишь ярко разрисованный холст жизни, одна ее поверхность. Вот Гамлет кричит: «Клянусь мечом!», а ему выбрасывают из-за кулисы белый, кажется, волейбольный мяч. Звучание слова важнее его значения, костюмы и прически важнее мыслей и чувств. В центре этого мира — Гертруда Михаила Чуднова, странное существо со стертой половой принадлежностью. Надо видеть изысканно-замедленную пластику, потрясающее чувство стиля, с которым носит свои многочисленные умопомрачительные платья и головные уборы этот физически крупный актер. Офелию здесь также в традициях шекспировского театра играет мужчина, но дело, конечно, не только в традициях, дело в утрате всех базовых ориентиров: пол — один из них. Тонкий, изящный Дмитрий Васев летает по сцене в легких белых одеждах, оставляя впечатление чего-то воздушного, рассеянно-растерянного, так и не успевшего собраться в человеческую плоть, в единое существо. На ее похоронах в маленьком стеклянном гробе с водой — утонувшая кукла.

Здесь вообще много удивительных персонажей. РОЗЕНКРАНЦИГИЛЬДЕНСТЕРН — текуче-извивающееся существо, количество голов и тел которого меняется от одного (Алексей Дерябин) до трех (+ Алексей Шумков, Эдуард Дерябин). В самом деле, какая разница, сколько их, один-два-три, все — не люди, фигуранты. И даже Горацио в представлении Артема Орлова (который здесь по прихотливой фантазии режиссера одновременно и Лаэрт), в наглухо застегнутом пальто, надвинутой на лоб шляпе и черных очках слепого, по ту сторону жизни.

Единственный островок живого, кроме самого мальчика, как ни удивительно, здесь театр. Когда репетируется спектакль «Мышеловка», вдруг — так и хочется сказать «на просцениум» — выходит пожилой «премьер» (Александр Мандрикин) и хорошо поставленным голосом читает свой монолог в традициях старой школы, с точными внятными интонациями, полными живого человеческого дыханья, страстей и печалей. Что же касается самого спектакля «Гамлет», то его «премьеры», напротив, к концу представления как будто устают и окончательно обнажают прием-смысл. В финале, перед смертью Гамлета, герои садятся полукругом и по очереди, быстро и «без выражения» читают по листкам последние слова пьесы.

Длится это недолго, минуты две-три, но все равно можно сказать, как одна девушка после спектакля: надоел этот постмодернизм! Можно. Но можно и не говорить. Надоел или нет, эпоха постсовременности, эпоха тотального сдвига ценностей, смыслов, абсолютов не кончилась, и потому она продолжает рождать своих принципиально негероических героев. «Гамлет» Пермской драмы — один из них.

Октябрь 2006 г.