«Долгая жизнь». Новый рижский театр (Рига, Латвия).
Режиссер Алвис Херманис, художник Моника Пормале

На «Долгой жизни» Херманиса (рецензию на спектакль «ПТЖ» публиковал еще в № 38) мысли были две: общая и менее общая. Общая касалась критики и менее общая — театра и текста. Собственно, за последнюю неделю начитавшись всякой хрени, которую выдавали на гора критики, журналисты и участники различных сообществ о фестивале Новая драма, только и было, что думать о критике и о восприятии процесса.

В небольшом зале на Херманисе сидели те же люди, которых я за семь-восемь лет, пока исправно посещала фестиваль «Балтийский дом», видела всегда. «Друзья фестиваля», жюри и критики. Вот правда: за все эти годы — никакой ротации. Консервация людей и мыслей. Я не про состояние питерской критики и журналистики, я вообще про критику: вот сидела один критик из Прибалтики, что-то аккуратно записывала в блокнотик, и меня, человека, не делавшего этого очень давно, болезненно неприятно поразила мысль: а зачем? Очевидно, что спектакль Херманиса «Долгая жизнь», который сделан очень понятно, поражающий рукотворностью, сложносочиненностью, безупречным (может быть, даже чересчур) композиционным построением, описывать бессмысленно. То есть раньше мне было бы очень увлекательно писать об этом: тут и физиология старческого угасания, и трагедия близкого физического конца, и переход от натурализма к гротеску, и рефлексия режиссера о советской действительности, и материальный мир спектакля, собранный по атому режиссером, и безошибочные актерские работы, и проч. Но сейчас этого недостаточно. Это описание — консервация, бессмысленное увеличение слов, потому что в этом случае неважно, кто более точно и подробно опишет детали и спектакль как спектакль (ничего кроме этого в прессе о гастролях Херманиса в Москве я не вычитала). То есть я не настаиваю на том, что спектакль Херманиса исключительный и выдающийся, но поле спектакля легко вбирает и социум, и современность, и прошлое страны, и современный театр, социальную культуру, и многое другое, о чем он позволяет говорить. И такого рода спектаклей практически нет у нас. То есть рефлексия и описание свели (теоретически на нет) попытку предложенной альтернативы и свободы в ощущении театра.

Сцена из спектакля. Фото В. Луповского

И тут чуть-чуть о театре и современной драматургии. Каждый молодой автор, взявшись за клавиатуру, мечтает, чтобы его первая, вторая пьеса была немедленно поставлена, а если этого не происходит, то он обижается и говорит о ретроградстве в театре, не задумываясь о недостаточности собственного текста. Вот «Долгая жизнь» в этом смысле очень показательный для таких людей спектакль. Во-первых, подтверждает для кого-то неочевидную, а на самом деле фундаментальную вещь: если мы не говорим о театре текста, где текст приоритетен (или о театре жеста, голоса и тому подобное), то в театре работают другие механизмы — и восприятия, и сочинения спектакля. Театральная материя отличается от текста, произнесенного со сцены, как неорганическая химия от органической. Это я к чему? В «Долгой жизни» режиссер практически обошелся без слов (бормотание стариков здесь в ином ключе), хотя в принципе подробнейшая запись спектакля может вполне себе сойти за партитуру спектакля — или пьесу, написанную очень долгой ремаркой (пьеса Креца, к примеру, так и выглядит). Но, сочинив спектакль, он сочинил-таки историю, которая в финале собирает тебя в точке боли и которую не удается даже в первом приближении прописать (хотя бы по теме) молодым драматургам.

Сцена из спектакля. Фото В. Луповского

Сцена из спектакля. Фото В. Луповского

То есть максимум, что сейчас для них возможно, — это вскрыть тему дома престарелых ключом документального театра — наверное, одним из немногих ключей, которым как-то овладели за эти годы. Но, сосредоточившись на тексте, на первом и единственном смысле слова, потеряв или не обретя способности выстраивать за словами мир, не понимая, что такое искусство дыр, дыхания, молчания пьесы и как это делать, они обречены на заблуждение: текст первичен. То есть вот губительнее всего сейчас — это мысль о тексте. Голый текст в театре мертв. То, что хорошо читается на бумаге, — пусть там и остается. Если театру нечего прибавить к тому смыслу, который вычитывается, — нужно ли ставить это??? Я не вижу смысла в экранизации великой литературы (вторичного пересказа), фильм «Эйфория» обнаружил для меня слабость драматурга Ивана Вырыпаева в кино (если бы история была рассказана без слов, фильм бы ничего не потерял), бесконечные монологи современной драматургии, не поддержанные харизмой или уникальным мастерством актера, годны для прослушивания единожды.

Собственно, вот.

Октябрь 2006 г.