Софокл. «Эдип-царь». Александринский театр.
Режиссер Теодорас Терзопулос, художник Георгос Патсас

В течение многих десятилетий стоило кому-то поставить античную трагедию в русском театре, как мы начинали стыдливо стенать строками Мандельштама: «Когда бы грек увидел наши игры…». Почему-то никогда не приходило в голову засомневаться: «Когда бы я увидел игры грека…».

Теперь с комплексами можно расстаться. На открытии юбилейного сезона Александринка показала «Эдипа-царя», поставленного греком Теодорасом Терзопулосом, и именно «в старинном многоярусном театре». Правда, после реконструкции место традиционного занавеса в нем концептуально и внеисторично занимает головинский суперзанавес к «Маскараду» Мейерхольда, а спектакль Терзопулоса почему-то представлял российский национальный театр на I Международном театральном фестивале «Александринский» (фестивале национальных театров). Может быть, удалось доказать, что Софокл — не второй греческий, а первый русский драматург? Как Малый театр — ровесник петербургского?.. Впрочем, и Терзопулоса Валерий Фокин привез к нам не столько из Греции и театра «Аттис», которым тот руководит, сколько из своего Центра Мейерхольда, где греческий режиссер ставил «Персов».

Рано уехавший из Греции в Германию и явно усвоивший брехтовские уроки «Берлинер ансамбля», двадцать лет назад Терзопулос разработал метод постановки греческих трагедий, «изучаемый сейчас в 30 университетах мира», о чем сообщается во всех информационных источниках. В России он делал спектакли с Аллой Демидовой, а она, в свою очередь, принесла огромный успех «Аттису», сыграв на русском языке Гамлета.

А. Мохов (Эдип). Фото О. Кутейникова

Но всего этого мы можем и не знать (как Терзопулос вправе не знать, что на петербургской сцене идет «Эдип-царь» Андрея Прикотенко), а просто попытаться понять «игры грека». Тем более было много разговоров про специальный актерский тренинг, на котором работала целая греческая бригада (артисты Александринки сообщали в печати, как сильно они похудели), про новую методологию, еtc.

Театральные игры этого «Эдипа» очень незамысловаты. В течение почти двух часов Хор (молодые актеры с набеленными лицами), четко перестраиваясь в шеренги, принимая скульптурные позы и демонстрируя слаженное «синхронное плаванье», громко дышит и шепчет, поскольку Терзопулос считает, что «ужас передают дыханием и шепотом». Дыхание слышу, шепот слышу, греческие фразы, которые повторяет Хор, переходя на язык оригинала, понимаю, поскольку они транскрибированы и напечатаны в программке, но никакого ужаса все это мне не передает, а рождает ужасную скуку.

Одновременно с декоративными перестановками Хора из глубины сцены медленно-медленно, на полусогнутых ногах движется невысокий курносый жалкий Эдип, тоже набеленный, но одетый в широкие бархатные шаровары и халат со стегаными отворотами, в каких русские помещики пили утренний кофе (сценография и костюмы Георгоса Патсаса). За спиной этого персонажа с полотен Павла Федотова почему-то медленно раздвигается задник с красными лентами (сразу можно предположить, что к концу ленточки завяжутся на шеях персонажей. Так оно и происходит).

Из Москвы специально на роль Эдипа был выписан Александр Мохов, актер явно не трагедийный, скорее характерный (чуть позже Петербург увидел его в роли купца-отца Восьмибратова в «Лесе» К. Серебренникова. Вот-вот, это в самый раз). Своих характерных в Петербурге не нашлось.

Оттопыривая то один, то другой палец, застывая с открытым ртом и выпучив глаза, Эдип—Мохов, развернутый к залу только фронтально, произносит текст (перевод Ф. Зелинского). Позже он проделывает на авансцене некоторые нехитрые пластические упражнения, но главная его задача — глядеть в одну точку. Так и происходит: полтора часа его глаза фиксируются на одной точке, так же, как и глаза молоденькой хрупкой Иокасты (Юлия Марченко), годящейся Эдипу в дочки… Оттопыренные пальцы, полагаю, — это некие упражнения по сохранению энергии, и, надо отметить, Мохову удается сохранить ее в себе целиком, не передав залу ни одного эмоционального импульса и не донеся ни одного смысла.

Ю. Марченко (Иокаста), А. Мохов (Эдип). Фото О. Кутейникова

Шарлатанство все это, честно говоря, и не морочьте добрым людям голову рассказами о тренингах, условном театре и древнегреческой традиции, принятой непосредственно из рук Зевса, как олимпийский огонь… Скажите еще, что режиссерская экспликация завизирована Аполлоном, явившимся на зов сохраненных энергий. Ведь понятно, что спектакль Терзопулоса сложен из хорошо известных европейских паззлов. Стерильное среднеарифметическое пространство, «хорео-графичные» мизансцены, холодная, неодушевленная экспрессия театрального хай-тека, некая загадочность (ведь сразу не ответишь — почему Мохову запрещено движение глазами в течение полутора часов…). И пригласили Терзопулоса по случаю давней его с Валерием Фокиным олимпийской дружбы и разнообразных поездок туда-сюда в процессе воплощения всяких театральных проектов.

Поскольку этот «Эдип» поставлен к 250-летию российского театра, нелишне вспомнить события двухсотлетней давности, когда просвещенным театралам начала XIX века предстала на императорской сцене девица Жорж в античном репертуаре. И как холодно и неодушевленно оказалось ее великое искусство рядом с «языком сердца» Екатерины Семеновой…

Напрасно Терзопулос терзает нас завываниями хора («Иврис ати иврис тиссссссссссс…» И что мне этот «тиссссс»?), монотонным акцентированием согласных в монологах Эдипа, тягучей одноритмичностью и псевдозначительностью происходящего. Получается похоже то ли на театр Кабуки, то ли на японских марионеток, то ли на «Служанок» Романа Виктюка. Только за полтора часа не возникает ни одного внятного смысла, неясна сверхзадача сценического мероприятия и цели моего присутствия на нем. Я совсем не проникаюсь трагедией Эдипа, не слежу за логикой расследования (все-таки один из первых детективов…), а гляжу на хор, подолгу застывающий с открытыми ртами, и думаю: бедные, так долго можно держать рот открытым только у зубного врача… не скапливается ли у них слюна?.. Вот она, природа зрительских эмоций на великой трагедии «Эдип-царь».

Сидя в старинном многоярусном театре в год 250-летия русского театра, хочется процитировать греческому режиссеру (в ответ на его «дыхание и шепот») строки, написанные П. Плетневым еще в 1822 году по поводу драматического искусства все той же г-жи Семеновой: «Не все страсти имеют одинаковый голос. Глубокое отчаяние говорит едва слышимо и прерывисто. Сердечная жалость вопит. Негодование изливается потоком слов. В искусстве надобно следить природу».

Прошло два века… «Жить надо проще, как позволит доля», — говорит Иокаста. Тиссссссссссс, одним словом.

Октябрь 2006 г.