М. Горький. «Варвары». Пермский театр драмы.
Режиссер Борис Мильграм, художник Игорь Капитанов

Да, дорогой читатель, прошло сто лет с тех пор, как молодой, но уже признанный и даже модный М. Горький написал «Варваров», пьесу сколь реалистическую, столь и философскую. Где неспешная и подробная история из повседневной жизни провинциального российского городка становится основанием и способом постановки туго стянутых в узел мировоззренческих проблем. И — что замечательно — проблем не социально-политических, чего логично было бы ждать от автора тогда же написанных «Матери» и «Врагов», а культурфилософских, философско-антропологических и этических. То есть нестареющих, непреходящих в принципе. Ко всему прочему «Варвары» мастерски — точно и ярко — написаны. Что еще нужно, чтобы столетний текст остался живым и привлекательным для театра и его зрителей?

Для Бориса Мильграма «Варвары» — не репертуарная случайность. По его признанию, он много лет духовно общался с пьесой, раздумывал и колдовал над ее многослойным смыслом. Разговаривать с ним о «Варварах» безумно интересно — настолько глубоко и своеобразно прочувствована и осмыслена Мильграмом каждая точка художественного пространства, каждый персонаж и сюжетный поворот горьковской пьесы.

Результат творческой работы Мильграма-режиссера с (над) «Варварами», мне кажется, гораздо менее бесспорен. Но, опять же с моей точки зрения, он весьма интересен как своими достижениями, так и поражениями. Во всяком случае, спустя два месяца после моего первого (и, увы, единственного) знакомства со спектаклем, он сидит в моей памяти и заставляет думать о себе. А это, согласитесь, что-то значит.

Cцена из спектакля. Фото А. Медведева

Один из главных героев «Варваров» Егор Черкун говорит о внешне благополучной, «пасторальной», по его определению, реальности маленьких провинциальных городков: «ужасно хочется растрепать эту идиллию». Конечно, художественный мир «Варваров» далеко не идилличен. То, что происходит в нем, — драма с элементами комедии, а заканчивается история трагически. И все же сам текст Горького, его обстоятельно-неторопливое, неравнодушное к сюжетным и психологическим деталям, «объективное» эпическое письмо несут в себе изначально присущую реалистическому эпосу основательность, стабильность и гармоничность мировидения (темпоритма, композиции, самого слова).

Мильграму же, в свете опыта ХХ века с его «тяжелыми», болевыми ответами на поставленные Горьким вопросы, необходимо было «растрепать» эпическую гармонию формы, лишить ее и создаваемый ею мир даже внешних черт благопристойности и самоценности. «Уюта нет, покоя нет» — вот его мироощущение, рождающее особый язык спектакля, ключевые для него постановочные "ходы«-приемы.

Первый — сценографический. Мир спектакля мал, тесен, зажат между сидящих по обе стороны сцены зрителей (поэтому откровенно условен, скажу даже — экспериментален). Справа и слева на сцене Игорь Капитанов построил трехъярусные, обшитые грубыми досками конструкции, а между (и под) ними — из подобных же досок настил. Персонажи, находящиеся на всех этих (фактически четырех) ярусах, с одной стороны, существуют в тесном и «грубом» пространстве, а с другой — действуют и общаются, разделенные горизонталью и вертикалью. Так создается важный для общей атмосферы спектакля образ существования не только хаотичного и разобщенного, но и формального, механического, безбытного, сознательно ограничивающего психологические, «душевные» ресурсы отдельных персонажей, исполнителей и всего художественного целого. В конце первой части у нас на глазах рабочие разбирают настил, открывая изборожденный рельсами пол. Эта метафора строящейся железной дороги, с которой Черкун связывает надежды на разрушение ненавистной ему «деревянной жизни», на цивилизационный прогресс и лучшую жизнь, кажется простоватой в своей очевидности. Но она необходима и оправдана. Из нее рождается другая, принципиально важная для концепции спектакля — горько-ироничная метафора, символ «цивилизации по-российски»: персонажи будут бесконечно спотыкаться о рельсы (и друг о друга) и возить по ним стулья и стол с бутылками, пьянея, погружаясь в хаос и абсурд бесцельного, бессмысленного существования и приближая трагическую развязку.

C. Cемериков (Ивакин), В. Троегубов (Ефим). Фото А. Медведева

Не могу не сказать о тех моментах сценографии, которые снижают художественную силу и убедительность мильграмовских «Варваров». Во второй части деревянная обшивка вертикальных конструкций сменяется парусиновой — смысл сей метаморфозы, по-моему, сомнителен, зрителю не понятен и не обязателен, тем более что парусина еще раз меняется на доски, чтобы в финале те могли рухнуть разом, школьно иллюстрируя очевидное. А появляющиеся в заключительном фрагменте элементы бытовой среды (мебель и т. п.) вообще кажутся чуждыми общему решению: «обытовляя» его, они ломают двухполюсную динамическую композицию и остро-игровой способ существования актеров.

Спектакль начинается с беспорядочно-диссонансного «хора» будущих исполнителей, который потом несколько раз будет «вклиниваться» в действие — то русскими причетами и распевами, хаотичными и радостными, то (в финале первой части) торжественным и грозным грегорианским хоралом. Во второй части грустный кларнет за сценой словно подхватит эстафету и сыграет заунывную мелодию вместо так и не сумевшего «родить» ее кларнета Монахова. И еще раз, уже оплакивая погибшую надежду (с прописной — Надежду Монахову — и с маленькой буквы). Музыка — и голос самой художественной реальности, выражение ее настроения, многоголосия и хаоса, и организующая, дисциплинирующая этот хаос эстетическая сила, и всеобъемлющий, «вненаходимый» (М. Бахтин) к художественному миру взгляд («образ») автора, одновременно сочувствующий и остраняюще-критический.

В этой последней свой смысловой ипостаси музыка оказывается сильным эмоциональным дополнением-завершением авторского подхода к драматургическому материалу — его острому, иронически-гротескному переосмыслению. Именно так, заостренно-гротескно, откровенно шаржированно-пародийно (в разной степени и в разных оценочных ореолах) предстают перед нами практически все персонажи. Горьковский первоисточник и сам пронизан комедийностью. Но это только отдельные «зернышки» вполне бытового комизма. Мильграм же его универсализирует и гиперболизирует, «возводит в степень», доводит, повторюсь, до гротеска. Зрителю, привыкшему к традиционному Горькому, жизнеподобному, психологически тонкому и, в общем, «чувствительному», воспринять и, тем паче, принять такую трактовку непросто. Но в данном случае надо довериться режиссеру, почувствовать и понять его эстетику и его идейные резоны. А они, по-моему, вполне серьезны и основательны.

В отличие от драматурга (и при этом, как ни парадоксально, в развитие некоторых им самим заложенных смысловых возможностей, превращенных в действительность реальной историей) Мильграм не может идеализировать или однозначно ценностно утверждать ни одно действующее лицо «Варваров» (притом, что не скрывает симпатий к Монаховой и Анне). В каждом из них сидит (в ком больше, в ком меньше) свое «варварство», изначальное или «благоприобретенное», т. е. привнесенное современной культурой. Сама культура эта не такова, чтобы ее идеализировать и, тем самым, однозначно противопоставлять варварству, ибо откуда тогда эти несправедливость, низость, абсурд и кошмар жизни, убожество человека, его страшные и смешные пороки?! Поэтому же, как я понимаю, не может Мильграм всерьез рассматривать и разделять все декларируемые в пьесе социально-культурные идеи: наш исторический опыт доказал утопичность одних, ложность других и страшные практические последствия третьих. Все они, на поверку, идут в ущерб человеку. Отсюда возможность и право относиться к миру культуры как к тотально уцененному, отсюда и логика универсально-комического, гротескового к нему отношения.

М. Чуднов (Черкун). Фото А. Медведева

Многие актерские работы воплощают такое трагикомическое, понимающее видение — они и определяют эмоциональную силу спектакля: философствующй филистер и стукач, павлин Павлин Головастиков (Анатолий Нагогин), жалкий и смешной «добчинский-бобчинский» Дробязгин (Дмитрий Васев), провинциально-барочная глупая и несчастная курица Притыкина (Лидия Аникеева), утративший чувство реальности и почву под ногами, Городничий и Король Лир в одном лице Редозубов (Михаил Гасенегер), прелестная разбойница, блудная и одновременно любящая дочь Редозубова, без пяти минут суфражистка Катя (Мария Полыгалова). И может быть, лучшая роль в спектакле — Монахов Анатолия Смолякова. Прилизанные волосы, нарочитая тщательность в одежде, выверенная осторожность в словах и движениях, вкрадчивая «липкость» в манерах и обхождении с другими и нелепый, не издающий ни звука (умеет ли играть вообще?) кларнет. И какое «подполье», сколько подавленных комплексов, неутоленных амбиций, отложенных до времени «счетов» к жизни и людям, какая иезуитски скрываемая жажда мести «за все», а прежде всего — за безответную любовь к жене. И ум, и хитрость, ждущие выгодного момента, и приспособляемость, и хамелеонство — вплоть до способности к полному уничижению. Но и страдание, и детская зависимость от любимой, и преданность, и надежда-упование, и отчаяние, и, наконец, потаенная до самого финала, но почти материально ощущаемая нами любовь к Надежде.

А. Сырчикова (Надежда Монахова). Фото А. Медведева

И. Максимкина (Анна). Фото А. Медведева

И опять приходится говорить о неудачах. Однообразно-однокрасочный, «неприятный» от начала до конца, какой-то искусственный Доктор (Олег Выходов) — у Горького он много интереснее. Скучно-правильная Богаевская (ввод М. Софроновой). И самое огорчительное — Черкун и Цыганов. Черкун (Михаил Чуднов), хоть и появляется на сцене с чечеткой, в дальнейшем досадно однопланов: постоянное раздражение, тенденциозный пафос, нетерпимость и ярость по любому поводу, сознание своей правоты и неправоты других и, отсюда, готовность к насилию. Все это «содержание» играется исключительно «нутром», без малейшего дистанцирования актера, без необходимой в данном случае иронии и «игры». А в сложных, запутанных отношениях с женщинами личности, индивидуальности словно и нет вовсе: что он такое, как чувствует и понимает происходящее, что для него Анна, Лидия, Надежда? Бог весть!

Цыганов — важнейший персонаж в «Варварах», циник и декадент, дьявол-искуситель для многих, — у Андрея Дюженкова слишком мелок и малозначителен. Он пока не субъект, и поверить в его страшную развращающую силу просто невозможно.

Лирический для Мильграма центр пьесы и спектакля, конечно же, тема и идея любви. Любви в кошмарном и пошлом мире. Любви в ее разных человеческих (пока в спектакле прежде всего женских) вариантах-проявлениях. Любви вообще — как того, что нормальному человеку «на роду написано». Кажется, она — единственное, на что скепсис Мильграма не распространяется.

Естественно, что центральными образами спектакля становятся Анна (Ирина Максимкина) и Надежда Монахова (Анна Сырчикова). Понятно, что в этих образах доминирующая в спектакле эстетическая критика, остраняющий комизм уходят на десятый план. Анна и Надежда — антиподы не только и не столько по сюжету, сколько по глубинному своему существу, хотя и у той, и у другой существо это — любовь и невозможность жизни без любви. Поэтому перед нами не только соперничество двух любящих Черкуна женщин, но и диалог-спор двух сущностей — двух вариантов любви. Этот спор по-настоящему полноценен и интересен благодаря прекрасной, вдохновенной игре обеих актрис. Анна — сама хрупкость и слабость женственности. Любить для нее — значит добровольно и радостно принимать зависимость от любимого, значит чутко внимать ему и принимать его таким, какой он есть. Даже если он раздражен, отчужден, даже если «разлюбил». Свет вообще в человеческой и актерской природе Максимкиной, и ее Анна даже в самые драматические минуты светится сердечностью, теплотой, заботой. Важен и интересен не только общий рисунок и смысл образа, но и его трепетная пульсация, когда каждый миг существования — наполненная чувством, естественная и органичнейшая реакция, сопереживать которой — наслаждение. Новое, в страдании обретенное понимание жизни только усиливает в Анне любовь и ее свет. Потому что она — не только сердечность, но и одухотворенность любви, ее высокая осмысленность. Главное в этой одухотворенности — ее нравственный стержень. Поэтому борьба за мужа для Анны — не только борьба за самовыживание (в чем она не стесняется признаться — как все любящие), но прежде всего ответственность и долг перед любимым и любовью, самоотверженная готовность все стерпеть, но быть и остаться или снова стать нужной Черкуну. Поражение Монаховой вовсе не есть еще победа Анны, но что с того. Она готова ждать и будет ждать. Как бы это ни казалось кому-то (в спектакле — Лидии, в сегодняшней жизни — очень многим) несовременным и ущербным.

Случай Монаховой — притом, что ее представления о любви, как у Насти из «На дне», сформированы женскими романами (говоря современным языком, массовой культурой), — это пример любви как темной природной силы, любви-жажды, любви — изначального мифа (или архетипа). Приходя из глубины естества, из природной невозможности не любить, она подчиняет себе все витальное существо, все тело и душу. Это — любовь-рок, голодный зверь, не оставляющий любящему выбора. Отменяющий все нормы и законы. А контролирующего чувство сознания, т. е. духа, позволяющего взглянуть на себя со стороны, морально и эстетически пережить происходящее (пусть и как трагедию), у Надежды Монаховой нет. Это — суть и финал. Сырчикова играет предысторию героини как историю невстреч, невзаимностей, убивающего душу безлюбья в мире покойников — тех, кого, как собственного мужа, нельзя любить.

У Монаховой двойная жизнь. Внутренняя: ожидание любви, бесконечное ее придумывание, заимствование из книжного опыта, питающего любовный голод и воображение, — и внешняя: среди покойников — пошляков и пьяниц, чужих и враждебных, как сам этот город. Поэтому-то Монахова—Сырчикова среди людей сдержанна и холодна, отчуждена и лишена примет чувственности, словно бесчувственна вообще. Она — всегда настороже, всегда в обороне и в ожидании. Равнодушно наблюдает и механически соучаствует в жизни. У этой очень молодой и красивой женщины странный опыт постоянной и явной добычи (все ее хотят) и столь же постоянной, но тайной охотницы, подстерегающей «кого-то». Что делает ее не по годам зрелой — один смех ее, ледяной и внутренне бесстрастный, чего стоит! Текст Горького, признаюсь, не убедил меня в неизбежности смерти Монаховой. Игра Анны Сырчиковой — ее внутренняя смерть у нас на глазах — не оставила возможности усомниться в единственности трагического финала.

Не отказываясь ни от одной своей критической оценки, в заключение скажу, что живое несовершенство горьковского спектакля Мильграма дорогого стоит. Его нужно смотреть и обдумывать зрителю. Над ним можно и нужно продолжать работать театру.

Ноябрь 2006 г.