«De profundis. Послание с того света». Моноспектакль Алексея Девотченко
(по мотивам «Тюремной исповеди» О. Уайльда).
Режиссер Олег Дмитриев
Когда ты спускаешься со своего пьедестала, ты становишься совершенно неинтересен.
Алексей Девотченко любит маленькие зрительные залы на чердаках больших театров, где можно рассказать самым верным зрителям о наболевшем. Он уже приглашал в «соавторы» Салтыкова-Щедрина, Сашу Черного, Лимонова и Кибирова… В новом моноспектакле, поставленном Олегом Дмитриевым, Девотченко заговорил словами тюремной исповеди Оскара Уайльда. О чем?
О том, что больной душе не обрести покоя. Даже на том свете. Как и все предшествующие сольные выступления артиста, «De profundis» — это послание «оттуда»: из мира грез («P. S. капельмейстера Иоганнеса Крайслера, его автора и их возлюбленной Юлии»), из дома умалишенных («Дневник провинциала в Петербурге»), из эмиграции («Эпитафия»), из тюрьмы… На расстоянии все видится яснее, переосмысляется. Появляется право иронизировать над тем, что воспринималось как трагедия…
О любви. Но это уже не романтическая «любовь артиста», дающая художнику крылья (как в «P. S.»), а роковая привязанность в стиле модерн, разрушающая творца.
О губительности плотских удовольствий. Теперь от них осталась лишь острая боль в животе, роскошная дионисийская гроздь красного винограда, кем-то забытая в черном ящике с надписью «С-33» (арестантский номер Уайльда), и воспоминания, доводящие героя до сильнейшего негодования.
О таланте… И сразу вспоминается другое послание с того света — «P. S.» — о бесконечном одиночестве и вечных мучениях художника.
Игра Девотченко балансирует между слиянием с персонажем и критичным отстранением от него. Нездешним певучим голосом, которым Иоганнес Крайслер рассказывал Юлии о царстве грез, Девотченко—Уайльд проповедует Любовь к Человеку, к Искусству, к Богу… В моменты отстранения артист играет со свойственной ему горьковатой иронией. Это ирония трагика, спустившегося с котурн и босиком ступающего по холодному полу тюремной камеры. Теперь его персонаж имеет право поиздеваться над самим собой. Ну хотя бы спародировать болезнь…
Но вот заключенный Редингской тюрьмы вспоминает историю взаимоотношений, превративших «перст судьбы в поступь рока», и Девотченко дает волю своей способности мгновенно перевоплощаться. Изображая мать своего юного друга Бози, он, приложив к гладкой голове перевернутую чугунную поварешку, старчески шепелявит и уморительно гримасничает. Расставив в стороны напряженные руки и судорожно подпрыгивая, словно на раскаленных углях, выплевывает слова — примеряет маску Багрового Маркиза, отца. Первое стихотворение Бози, присланное на суд Уайльду, отскакивает от зубов, как вызубренный школьный стишок, но постепенно это чеканное чтение приобретает какое-то потустороннее звучание. Саркастически лицедействуя, Девотченко декламирует следующее бездарное сочинение юного поэта, из-за которого старшему товарищу пришлось понести наказание. Но по мере приближения к финалу ядовитого сарказма становится все меньше. Яркий луч прожектора освещает сидящую в металлическом кресле фигуру, и звучит рассказ о том, что заключение сделало с Художником. Потом — выход из тюрьмы, смерть, похороны, памятник на парижском кладбище… Обо всем этом говорится от первого лица. Звучавший как письмо заключенного, монолог приобретает иной, более глубокий смысл.
Отдельный маленький спектакль — это игра Алексея Девотченко с розово-голубыми газовыми полотнами-шарфами, продетыми сквозь массивное металлическое кольцо под потолком. В самом начале представления артист вешает на него темно-серый бархатный пиджак, и эта конструкция приобретает множество функций. Стоит только включить воображение! Девотченко берет шарфы в руки, и они становятся запеленутым младенцем (с такой же нежностью в «Саше Черном» он сворачивал плед, который становился любимым котом); перекидывает через плечо — и превращается в пресыщенного римлянина эпохи упадка. Или античного философа. Пытается завязать, но узел соскальзывает со струящейся материи, и концы полотен живописно складываются подобно лепесткам бутона. Позже, окончательно замерзнув в своей черной камере (похоже, на том свете не так уж и жарко), он усядется перед этим фантастическим розово-голубым деревом и станет искать тепла в его невесомых ветвях. А когда будет прятаться от озверевшего Бози, робко выглянет из-за ниспадающих полотен, как из-за штор в гостиной…
В финале артист наконец-то наденет бархатный пиджак и встанет на котурны, словно подтверждая статус героя как фигуры трагической. Иронично подсмеиваясь над своим персонажем, он попытается дотянуться рукой до вешалки, раскачивающейся под потолком, но не сможет. И тьма, поглотившая все, кроме этого маленького островка теплого света, уничтожит и его.
Комментарии (0)