У. Шекспир. «Двенадцатая ночь, или Как пожелаете». БДТ им. Г. Товстоногова.
Режиссер Григорий Дитятковский, художник Марина Азизян
«Двенадцатая ночь, или Как пожелаете» Шекспира в постановке Григория Дитятковского — это непростая история. Можно сказать, что это большая драматическая история, обыгрывая название театра, осуществившего этот спектакль. Хотя вообще-то шалить словами не тянет, нет и желания что-нибудь гневно вопрошать или восклицать. Серьезные и благородные намерения режиссера очевидны. Он не имел ничего против Шекспира, традиций БДТ, труппы театра, критики и зрителей. Поэтому результат хочется неспешно и внимательно осмыслить, что требует известного труда — но его требует и восприятие новой «Двенадцатой ночи». Это менее всего забавная комедия, смех возникает в зале редко. Это весьма своеобразная театральная композиция, которой не откажешь и в некоторой стильности, и в постоянно возникающих искорках и островках смысла. А вот полнозвучной радости от спектакля нет, кажется, ни у кого (включая занятых в постановке актеров — может быть, за исключением Алисы Фрейндлих, но об этом особо, это история внутри истории).
Одно из главных впечатлений от «Двенадцатой ночи» Дитятковского — герметичность. Словно стена из прозрачного и весьма прочного материала отделяет зрителя (вполне доброжелательного) от актеров (вполне добросовестных). Зритель хотел бы понять и присоединиться к действию, но для него будто бы не оставлено лазеек, розеток, специальных местечек, куда вставляются рецепторы. Между тем сине-зеленая сцена, оформленная Мариной Азизян, выглядит привлекательно, артисты много и легко двигаются, поют, звучит живая музыка — но все это как бы издалека, с того берега, замкнуто на себе и вроде бы даже и не нуждается в волнах зрительского соучастия.
Сцена из спектакля. В центре — А. Фрейндлих (Шут). Фото С. Ионова
С «Двенадцатой ночью» Шекспира, честно говоря, мало что понятно. Непонятно даже, отчего это так названо — в тексте про ночи вроде бы ничего не говорится. Конечно, это в высшей степени изящное и затейливое произведение — и в лирической, и в комической сферах, но театр обычно берет эту пьесу не для оригинальных трактовок или принципиальных высказываний, а как отличный материал для игры. Действие происходит в чудесной вымышленной стране, именуемой Иллирия, стало быть — нигде, никакого правдоподобия, бытового или исторического, не требуется, а жители Иллирии, кроме любви, музыки и дурацких шуток, ничем не заняты. Значит, Иллирия — это, собственно, Театрия, сцена театра, и главный — может быть, и правильный — соблазн состоит в том, чтобы сыграть эту пьесу легко, весело, смешно, красиво, с привлечением всех ресурсов театральной вольницы. Не всерьез же париться с сюжетом про разлученных близнецов, Виолу и Себастьяна, с герцогом Орсино, влюбленным в красавицу Оливию, с Оливией, влюбленной в Виолу, переодетую в мужское платье, не лучше ли главное время отдать развеселой шутовской компании (Мария, сэр Тоби, Эндрью Эгьючик), которая лихо морочит добропорядочного Мальволио. Эти роли всегда считались выигрышными, Мальволио-то сам Михаил Чехов сыграл и, говорят, даже из этого образа устроил трагедию.
М. Лаврова (Виола). Фото С. Ионова
Однако «Двенадцатую ночь» Дитятковского артисты играют нелегко и невесело. Комические персонажи не удались, им ничего такого занятного не придумано, никакой вольной смешной жизни, разве что Александр Петров (Мальволио) эскизно, но набрасывает портрет своего мечтательного и самодовольного дурачка — вполне безобидного. Нет, тут скорее царство печали, но не любовной. В любовь, о которой твердят герои, трудно поверить. Виола (Мария Лаврова), странная мужедева в длинном красном кафтане и красном же берете, в очках, с застывшей улыбкой на лице, говорит о своей любви к Орсино куда-то далеко, в пространство, не очень веря сама себе. А Орсино (Сергей Дрейден), рассеянный и скучающий чудак, мечтатель, интеллектуал в длинном шарфе, даже и не пробует внушить окружающим впечатление серьезности своей любви к Оливии. Жизнь длинна, грустна, бесцельна, любовь иллюзорна, и главное спасение здесь — умение заполнять время, как это умеет музыка. «Песня, она одна утешить может…» — поет Шут, и это, наверное, опорная мысль в устройстве спектакля. Вообще-то, сама по себе эта мысль возможна как источник театрального вдохновения. Поставить удалую комедию Шекспира как композицию о бесцельности жизни, которую надо уметь достойно и со вкусом заполнять, — в этом что-то есть интересное. Даже, я бы сказала, изысканно-петербуржское. Но в этом случае нужна энергия, нужно большое количество художественных решений, и надо красиво и плотно заполнить время.
С решениями напряженно. Дитятковский использует уже многократно использованный — в том числе и им самим — прием со слугами сцены. На этот раз это чисто женская команда «придворных дам», служительниц в синих костюмах, с серьезными швабрами. Четыре строгие госпожи приносят-уносят стулья, меняют декорации, разворачивают приятно шумящее и волнующееся матерчатое «море». Их можно было заменить и на других — на арапчат, к примеру, или пожилых мужчин, или девушек, не принципиально, не важно. А если не важно, то зачем? А если убрать служительниц, что-нибудь изменится в сути, в атмосфере спектакля? По-моему, нет. На сцене — живые музыканты, хорошо, но тоже так повторно, похоже на нечто бывшее не раз и не сто раз даже.
Не решены довольно большие роли — никакая Оливия (студентка Полина Толстун), никакой сэр Тоби (а ведь играет его замечательный артист Вячеслав Захаров), никакая Мария (Елена Попова). Непонятно, зачем устойчивая комическая группировка «Двенадцатой ночи» подставляет Мальволио, какая им тут радость и выгода. Понятно, если бы они веселились от избытка сил — но веселья, тем более от избытка сил, не сыщешь и следа, люди так трудно и печально существуют на сцене, так коряво, через невидимые преграды, общаются, так трудно выговаривают горы текста. Почти нет энергии, и время, драгоценное сценическое время, ничем не заполнено, оно виснет, проваливается, тяжело ощущается в восприятии. Но — это когда нет Алисы Фрейндлих. Когда она есть, счет идет на секунды, и не удавшийся режиссеру магический фокус находит свою «точку сборки».
С. Дрейден (Орсино). Фото С. Ионова
Шут Фесте у Шекспира — довольно злой и вредный шут. Режиссер добавил к его тексту несколько афоризмов, взятых из сонетов, и тем несколько обогатил роль, развил ее в сторону авторского разума, ясно и без иллюзий смотрящего на мир. Фрейндлих — актриса высшего класса, но еще и особого склада, она именно что знает толк в заполнении времени музыкой жизни — своей жизни, своих неповторимых прихотливых интонаций, своего грациозного и острого интеллекта. Шут, существо вне пола и возраста, в серой хламиде, в шляпе с колокольчиками на полях, с крошечным раскладным стульчиком на трех ножках, который может использоваться как палка при ходьбе, — очень умный человек. Он-она-оно горбится, скрючивается, съеживается, семенит по сцене, говорит то скрипучим, то певучим голосом, рассыпает хорошо темперированные хихиканья и смешки, стреляет проницательными взглядами и всегда все понимает, знает, оценивает, ни во что не вмешиваясь. У этого существа нет ни целей, ни надежд, ни увлечений, ни иллюзий — только ум, невеселая и привычная клоунская служба и умение проживать время все-таки талантливо, а не бездарно. Со вкусом проживать, надо всеми подтрунивая и ничего всерьез не принимая, пронизывая жизнь собой и избавляясь от ее груза в легкой и острой игре. В Шуте Фрейндлих сверкает искра трезвого и скептического разума, безгневно и безнадежно принимающего все в жизни за отсутствием другого выхода — как пожелаем, так и споем, не обессудьте…
Последние по времени работы Алисы Фрейндлих были все-таки как-то связаны с лирикой, с темой женской судьбы, а Шут — это что-то новое, вне лирики, вне скудного набора от века данных женских жестов. Говорят, правда, нечто похожее Фрейндлих делала в роли Селии Пичем («Трехгрошовая опера» Брехта в театре Ленсовета). Так помилуйте, сорок лет прошло с тех пор, можно поварьировать тему.
«Песня, она одна утешить может» — дважды поет это Фрейндлих, и позволю себе сказать: «Фрейндлих — она одна утешить может». Вот тут и энергия, и смысл, и умение жить на сцене, и такая чудесная переливчатость, переменчивость, разнообразие игры. Но она уходит — и опять тусклые эмоции, вялые диалоги, томительные паузы…
В целом «Двенадцатую ночь» Григория Дитятковского трудно признать додуманным и доделанным спектаклем. Это жаль. Театр нынче захлестывают волны агрессивного и бездарного невежества, надо охранять рубежи — а режиссеры наши, умные, образованные, читающие, что-то так быстро устают, скисают, успокаиваются, повторяются, теряют задачу, сверхзадачу и сверхсверхзадачу одновременно. БДТ по-прежнему без главного режиссера — и процесс распада рискует стать необратимым.
Ноябрь 2003 г.
Комментарии (0)