«Дуэль» на Литейном, как мне думается, чеховский спектакль, при том что кое с чем тут хочется и поспорить. Но все же начну с главного, что меня привлекает в сценической композиции Александра Гетмана, в режиссуре Арсения Сагальчика и в актерских воплощениях. Здесь нет агрессивного своеволия по отношению к классике, здесь звучит чеховское слово, здесь явственный отсвет всечеловеческих чеховских идей, не иссякающих во времени, чеховских размышлений о лжи и правде, о муках истинного самопознания и великом, достоевском — «как трудно понять другого, когда этот другой виноват», о милосердии и благе очищающего покаяния, о терпимости и гордыне.
А сейчас я скажу нечто странное, рискованное, даже, может быть, глуповатое. Идеи зоолога фон Корена с его железной убежденностью в необходимости уничтожить всех слабых, хилых, больных — фашистские. Он с готовностью вызывает на дуэль Лаевского, жалкого, запутавшегося, издерганного, в общем, больного человека. Однако к финалу его непререкаемый радикализм словно бы поколебался, когда павший Лаевский нашел силы подняться, воскреснув для новой жизни, подобно Лазарю. «Никто не знает настоящей правды», — признается с грустью фон Корен, и на этой мысли оба они странно негаданно сойдутся, навсегда расставаясь.
Все эти мотивы в той или иной мере затронуты в спектакле. Они улавливаются в драматических отношениях героев, в их спорах, мучительных столкновениях крайних мнений. Только, проделав во времени более чем вековой путь, герои тут несколько иные, нежели в повести. Может быть, приближены к нам по возможности. Они словно отрезаны от окружающего косым углом черных ступеней, сбегающих к авансцене, а в глубине — невидимое море. Что это — тупик? Или последний предел?.. Реакции героев спектакля, их нервные ритмы крайне обострены. Это, в первую очередь, относится, естественно, к Лаевскому. У Чехова душевные метания этого слабого, потерянного, изолгавшегося человека перемежаются с тяжелой апатией, вялым отупением. Вспомним, как тонко давал ощутить эти перепады Олег Даль в замечательном фильме Иосифа Хейфеца. Лаевский в спектакле возбужден постоянно, почти невменяем. Артист Михаил Трухин играет с беспощадным к самому себе нервным напряжением. Его Лаевский — точно заблудившийся израненный зверек, испытывающий резкую боль от любого прикосновения. Судорожно забивается Лаевский в угол, чтобы не видеть, не слышать никого. Сам загнавший себя в унизительную постыдную ситуацию, он, однако, вызывает и жалость и осуждение одновременно. А чеховский ригорист фон Корен, жесткий и, казалось бы, неуязвимый, в исполнении Александра Баргмана самодовольный и закрытый, тоже не лишен некоей рефлексии. Он словно бы играет взятую на себя роль не без самолюбования и даже некоторой кокетливой бравады. Опять же помяну давний фильм, Владимира Высоцкого в образе фон Корена, цельного, замкнутого, с его неотразимой энергией и неразгаданной тайной, и очень одинокого, как и многие другие герои великого артиста.
Итог истории Лаевского, как мне кажется, представлен создателями спектакля с насмешливой иронией или сарказмом, но не по-чеховски. Открытый финал повести — строгий, серьезный, невеселый. Фон Корен уплывает навстречу своей судьбе и призванию в неведомые дали, преодолевая в утлой лодчонке неспокойные морские волны. А Лаевский будет трудиться в убогом домике, честно отрабатывая долги перед людьми, перед жизнью, перед собой и перед несчастной своей женой. В спектакле же — пародия на некую идиллию. Отсвета пережитого — трагического, постыдного — здесь нет. Лаевский катит телегу с сеном, на которой сидит его жена в прежней нарядной шляпке. Они весьма благополучны, одеты в белое, она игриво бросает в него клочки сена. И оба они сладостно счастливы. Впрочем, может быть, я просто не поняла, что хотел сказать здесь театр.
А вот настоящая правда (жизнь по правде) доступна, согласно Чехову и создателям спектакля, естественному человеку — пожилому военному врачу Самойленке с его смешными и трогательными слабостями и юному дьякону из низов. Безупречное нравственное чувство Самойленки, возмущение и ужас, вызываемые бесчеловечными теориями фон Корена, удовольствие от самого процесса жизни и деятельная доброта — обеды, отлично сооруженные для одиноких приезжающих, деньги, которые он, не щадя силы, добывает для дальних и ближних (и потому сам в долгах), — все это угадывается в герое Евгения Меркурьева. Добро и зло — понятия непреложные для верующего дьякона, но не потому что он священнослужитель, воспитанник семинарии и знает Евангелие, цитирует его. Артист Сергей Мосьпан дает ощутить, что сердцу этого юноши, который вырос в нищете, нагляделся всякого, изведал и голод, и обиды, и несправедливости, чуждо ожесточение. Дьякон в спектакле не столько смешлив, как в повести, сколько задумчиво серьезен, строг и светел одновременно, чем-то напоминает нестеровского «Отрока» и очень внимателен к происходящему. Его нравственные императивы — философские кульминации спектакля. Они результат его наблюдений, чувств, его собственной веры, хотя текст евангельский. Именно непреднамеренный, природный, естественный порыв этого естественного человека не дал пролиться крови на дуэли. Поэтому я повторяю: «Дуэль» на Литейном — чеховский спектакль
Ноябрь 2003 г.
Комментарии (0)