«Дядя Ваня» Додина прост и тих. Без сценических метафор, без театральности, без навязчивой и явной интерпретации. Лишь полупустая сцена, актеры вносят стулья, безнадежно обмениваются репликами, пытаясь даже не прорвать, так, чуть растянуть паутину ожидания. Здесь и музыки-то нет — лишь Вафля пару раз дернет за струны да пьяный Астров споет романс. Здесь дождь, струящийся за стеклянной дверью, декоративен, и лишь театральная гроза, запланированная автором, претендует на романтичность. «Ах, как красиво!» — можно вдохнуть воздух и поежиться от свежего ветра. Красота ночного дождя и осеннего солнца, проникающего сквозь стекло, — театр. Среди этой красоты — персонажи, заключенные в темную деревянную коробку комнаты.

Доктор Астров — приятный, привлекательный мужчина, лет сорока, с маленькими усиками, впрочем, не портящими его. В светлом костюме, подтянут, основателен, чуть вальяжен, время от времени закуривает трубку. Иногда, может быть, слишком часто, чтобы это осталось незамеченным, его губы кривятся в снисходительной или даже злой, ироничной усмешке. Астров усаживается в кресло-качалку, оглядывает присутствующих, замечает стройную фигуру Елены Андреевны, провожает ее взглядом. Пока еще — мимолетное внимание. Чуть позже, когда Елена Андреевна вернется с прогулки, он будет молча смотреть на нее, в какой-то момент просто поставит стул рядом и будет все так же, чуть усмехаясь, спокойно глядеть, не отводя глаз.

Это не любовь. И даже не романтичная влюбленность. «Я никого не люблю и уже не полюблю. Что меня еще захватывает, так это красота. Неравнодушен я к ней», — обыденно и тяжело произнесет Астров, и в этом не будет ни капли самоуничижения. Слова человека, который знает что-то про себя. Астров как врач поставил себе диагноз — он пошл и внутри него пустота. Какая-то мрачная усталость и напряжение прорываются через внешнее спокойствие и основательность. Это не больной под хлороформом умер. В этой роли — «усталость, смерть героя», который существовал на сцене Малого драматического.

Петр Семак в МДТ — особая история. Он обладает редкой как для этой сцены, так, впрочем, и для других природой — цельной, мощной, земной. Его мужественность, страсть, с которой он проживал жизнь в «Братьях и сестрах» и «Любви под вязами», — та первооснова, которая привлекала и восхищала. Она могла обернуться трагедийными нотами в аскетичной «Зимней сказке» Шекспира; облаченная в изящную скорлупу стоппардовской интеллектуальной драмы, приобретала новое звучание и краски. В «Чайке» его Дорн казался одним из немногих выживших среди прочих — опустошенных. В «Дяде Ване» Петру Семаку удалось перевести в другой регистр то, чем он покорял раньше. Здесь снижено, обращено в пошлость, иронически обыгрывается все, что отличало его героя. «В какие-то десять лет» этот герой измельчал, опошлился, превратился в резонера. Он еще может смутить Елену Андреевну, еще может привлечь ее, Соня влюблена в него, он кажется ей мужественным, красивым. Но потерян нерв жизни, ее объем. У этого Астрова нет лесов, работа — лишь тяжкий труд, долг. Его пьянство с Войницким — Курышевым не встреча двух интеллигентных друзей, а хмельная гульба. Лишь в ней еще можно попробовать «зажечь» себя. «Вдоль по Питерской…» — выйдет Астров, бася романс. Пьяный, в расстегнутой рубахе, с висящим воротником, он смешон, но хорош в своей гульбе. Можно наоборот: очень хорош и очень смешон. Пропоет: «Ну, поцелуй же меня» — и потянется к Войницкому. Встанет на колени перед столом и заведет: «Не томилась бы грудь…», будет, пьяный, с пьяным же Войницким беседовать о женщинах. Но даже здесь не изменит себе: «Как, уже?» — смеясь, по-простому скажет Войницкому в ответ на реплику «Она мой друг».

Герои Петра Семака всегда были в центре любовных водоворотов. В «Дяде Ване» очевидна исчерпанность этой витальной силы. Здесь нет страстей. У Михаила Львовича Астрова в отношениях с женщинами все обыденно, просто, понятно. Все, на что способен Астров, — резонерство. Он резонерствует в сценах с Еленой Андреевной. Резонерствует, впрочем, неизящно, по-деревенски. Держал марку, делал вид, что рассказывает про леса, пока не накинулся на Елену Андреевну — неуклюже, грубо облапил, повалил на стол. И все это так смешно, так нелепо, так жалко.

В нем еще что-то дребезжит и напоминает о той, настоящей жизни, когда он смотрит на Елену Андреевну. Но даже прощальная сцена, всегда игравшаяся как рывок, как разрешение на глоток любви: «Куда ни шло, раз в жизни», — здесь выйдет комическим финалом, когда все домочадцы застанут их в поцелуе.

Он проживет свою драму чуть позже, в сцене отъезда. Драму отчаянья, драму опустошенности. Они обнимутся с Войницким крепко, намертво, словно прощаясь перед вечной разлукой, без слов оплакивая эту мучительную жизнь, оплакивая себя — в этой жизни. Весь спектакль они много разговаривали о ней, пропащей, едва прислушиваясь друг к другу. Здесь же они на миг станут очень близки, очень похожи.

В финале завершается драма Сони. Она и Астров будут стоять друг напротив друга, она — вопрошая: «Когда же мы увидимся?», он — медля с ответом. Будет смотреть на нее, словно спрашивая себя: «Может быть, она?» — и чуть отрицательно покачает головой: «Не раньше будущего лета».

Эти трое, оставшиеся в финале, не ждут спасения. Астров выпьет одну рюмку водки, другую — похоже, это единственное лекарство, которое он нашел, — и уедет, как кажется, навсегда.

Июнь 2003 г.