Для Елены Калининой, выпускницы мастерской В. М. Фильштинского, встреча с Софьей Александровной Серебряковой — вторая. В дипломном спектакле ее Соня, калека с грубым, неправдоподобно низким для такого хрупкого существа голосом, отплясывала-оттаптывала последний монолог, безмолвно глядя в небо какими-то дикими, отчаянными, тоскливыми глазами. И чем яростнее становилась ее лихая пляска, чем шире распахивался на груди серый ватник, чем громче топала она своими огромными разбитыми сапогами, тем сильнее разгорался экстатический огонь в ее глазах. В этой странной, неожиданной Соне было что-то от русских юродивых.

В спектакле Малого драматического Соня Калининой — дочь своего отца, суховатого, строгого, подтянутого профессора Серебрякова (И. Иванов). О ней, пожалуй, нельзя сказать — «некрасива», скорее — «неинтересна». Невысокая, худая, с поджатыми губами, буднично-деловитыми движениями. Волосы спрятаны под голубой платок, платье, бывшее, очевидно, когда-то синим, теперь вылиняло до скучного голубого. Ежедневная сверка хозяйственных счетов, кажется, высушила ее. Вместо прозрачных полутонов и некой женственной таинственности, которой многие актрисы любят наделять чеховских героинь, — графика жеста, унаследованная от отца-ученого математическая логика, конкретность и суровость будней.

«Мы теперь обедаем в седьмом часу», «холодный чай» — все это адресовано непосредственно Елене Андреевне, виновнице нарушенного распорядка жизни в имении. Софья Александровна знает, что хорошо и что дурно, кто виноват и что делать. Но знает ровно до тех пор, пока не появится перед ее глазами доктор Астров — с трубкой или без, трезвый или пьяный, полинявший, немолодой, опустившийся… Не все ли равно, если это — он! Елена Калинина удивительно, парадоксально, пронзительно играет любовь — не используя ни одного традиционного «приема». То есть как будто бы и используя — например, неотступно следит за ним взглядом, пока он потихоньку переставляет свой стул поближе к Елене Андреевне. Взяв его под руку, смеется вдруг некрасивым, неловким, неестественным смехом — и тем острее звучит это единственный раз обнаруженное признание в чувстве. Чтобы обратить на себя внимание Астрова, снимет с головы платок, под которым окажется пышная рыжая шевелюра. Все остальное время Соня деловито меряет шагами дом, чеканит слова, рассуждает, наводит порядок. Такая трезвость по отношению к своей героине неожиданна у столь молодой актрисы.

Елена Калинина играет трагедию молодой жизни и молодого чувства, высохших, заглушенных монотонным течением рабочих буден. Играет подлинное примирение с таким образом жизни — без слез и тайных надежд. Последний монолог в ее устах звучит как статистический отчет, как констатация сухих фактов, очередной «счет господину…». С отъездом Астрова умерло последнее чувство (точнее, умерло оно еще раньше, когда Елена Андреевна кивнула в ответ на вопрос Сони: «Он сказал, что больше не будет бывать здесь?»). И осталось одно — достойно прожить оставшийся «долгий-долгий ряд дней, бесконечных вечеров», то есть — работать.

Подлинные страдания Софьи Александровны Серебряковой таятся очень, очень глубоко, подобно буйной рыжей шевелюре, спрятанной под вылинявшим платком. А если кому-то покажется, что страданий и нет вовсе, — пусть повнимательнее всмотрится в глаза Елены Калининой. Он увидит на дне их отчаянную тоску и боль той самой юродивой Сони, что плясала когда-то свой дикий мужицкий танец в знаменитой 51 аудитории на Моховой.

Июнь 2003 г.