Й. Бар-Йозеф. «Море… Ночь… Свечи…».
Государственный Академический театр драмы и комедии «На Левом берегу Днепра» (Киев).
Режиссер Э. Митницкий
«Море… Ночь… Свечи…» — первая (в мире!) постановка новой пьесы израильского драматурга Й. Бар-Йозефа. Недавно вышел сборник его драматургии, на сцене санкт-петербургского театра Комедии идет спектакль «Трудные люди» (другое название пьесы — «Жених из Иерусалима»). Питерская постановка не единственная, пьеса прижилась в нашем репертуаре. В общем, творчество Бар-Йозефа в настоящий момент обладает приятной пропорцией, когда новизна уже не настораживает, а знакомость еще не приелась. Это достоинство — не единственное и не главное. Не знающий по-русски израильский драматург очевидно и откровенно любит искусство Чехова (что сразу было всеми замечено). Но любит, а не подражает, делая «свое» так, «чтобы было достойно Чехова». Поток обыденности, размытый потоком бытия… Тихий драматизм судеб… Человечность… Негромкая и деликатная интонация сопереживания… Все вместе сразу пленило наш театр.
Пьеса «Это великое море» (по которой осуществлена киевская постановка) — бесхитростна и своей бесхитростностью трудна. Задача режиссера Э. Митницкого усложнялась тем, что он любовно следовал поэтике драматурга, исключающей все слишком яркое, сверхвыразительное и чрезвычайное. Следовал «прямым приемом», не прибегая к отстранению, броским режиссерским ходам, открытым эффектам. Поэзия обыденного, даже банального… Тихая жизнь в формах самой жизни.
Такое трудно, но достижимо, и теперь на киевской сцене идет чистый и прозрачный спектакль, надолго пленяющий душу и запоминающийся во всех деталях.
Место действия — «посреди жизни», на полосе Малой сцены, где справа и слева поднимаются зрительные ряды. С одного края полосы — стена чемоданов, упаковок, ящиков, барахла вновь прибывших в послевоенный Израиль, с другого… С другой стороны — море. У Бар-Йозефа море — даже не метафора, а откровенный знак «житейского мира», «моря жизни». Символ, своей наивностью способный поставить в тупик постановщиков. Море плещется у самого дома героев, присутствует в разговорах, кормит, открывает путь к свободе, и оно же топит, потому что в море жизни еще никто не выплыл. Образ моря включает разные планы, разные течения: житейское, знаковое, поэтическое… В пьесе, и еще более в спектакле, эти планы максимально сближены. На еле заметной (подобной ряби на воде) игре ими строится поток действия. В какой-то степени «роль» моря доверена танцорам — пластическому варианту античного хора. Из расступившейся массы танцующих выйдут юные жених и невеста, чтобы начать свое плавание по жизни. Благодаря танцу разольется томительная атмосфера молодой любви, которой подвластные все герои — будь то «нормальная пара» Ноах и Пнина, или Миша и Рита, чья любовь гротескна, некрасива и одновременно романтична. Танцующим доверены свечи — огоньки человеческих жизней… Отделившиеся от хора линии героев образуют свой поток, где в пересечении судеб каждого ждет неизбежность драм и житейский крах, но все это смоется морской волной. Вольнолюбивый Ноах покинет верную Пнину ради красавицы Риты, готовой изменять, но не бросать безногого инвалида-мужа. Сбежит с собственной свадьбы Эстер, влюбленная в свата, а не в жениха.
Драматический объем наращивается почти незаметно. Повороты сюжета фиксируются всего лишь деталью. Но деталью столь же обыденной, сколь и емкой. Когда Ноах подает стакан воды Рите, как некогда подавал жене, это подобно удару камнем и становится свидетельством измены.
Как все в этом спектакле, актерское существование предельно сдержанно. Кажется, будто исполнители способны выплеснуть энергию далеко вовне, захлестнуть ею пространство, но они концентрируют ее в себе, и она падает каплями обычных слов — скупых слез. Ограничивается тесным кругом, что образуют два партнера. Оттого-то каждый диалог превращается в общение очень близких людей, будь то жена и муж или соседка и соседка. Внутреннее действие богаче и безмернее привычных фраз, движений, поступков…
Такова пара главных персонажей — Ноах (В. Линецкий) и Пнина (Т. Кругликовская). Героиня Кругликовской вправду подобна свече с ее трепетным, неярким и трогательным сиянием. Актриса создает образ балетной чистоты, ибо столь убедительно идеальных героинь рождает балетное, а не драматическое искусство. Ее Пнина наделена «скульптурной» цельностью характера, случайно вырвавшаяся у Ноаха фраза «не стой ты истуканом посреди дороги» обретает чуть ли не буквальный смысл. Пнина — самодостаточна и в узком кругу, включающем мужа, детей, семью, совершенна, как статуя. Что беспокоит порывистого и динамичного Ноаха. Сцена разрыва супругов сыграна с негромкой парадоксальностью. Нежно, заботливо, терпеливо Ноах втолковывает жене, что он любит другую. Делится с ней, как с самым близким человеком, а Пнина, в сознании которой укладывается — и не укладывается — происходящее, неспешно и привычно помогает мужу собирать вещи. Разрыв двух действительно родных, сросшихся людей — то, что, в самом деле, не укладывается в сознании. Игра В. Линецкого сдержанна, но внутренне насыщена. Перед нами судьба обычного, если не сказать ординарного человека, однако его обычность прожита лирически. Так, что мы понимаем: такова «норма» удач и крушений, к которой жизнь обязывает каждого человека. И каждого из героев пьесы. Момент краха, пик внутреннего конфликта акцентирован со свойственной всему спектаклю тонкостью: покинутая Пнина пропевает-проговаривает строчки Ахматовой: «Перевозчик-водогребщик… Перевези меня на ту сторону…». Она произносит их растерянно и остолбенело, со сбитым дыханием и сбитым размером… Каждому из героев дан поэтический пик, когда человеку перестает хватать обычных слов и душа вырывается поэтическими строчками. Однако они лишены литой строгости стихотворного размера. Прозаизированы. Произносятся с запинками, так, будто человек ищет новые, единственно верные слова потому, что прежние не годятся.
В программе это названо романсами Ю. Эдельштейна на стихи П. Верлена, Я. Полонского, А. Блока, О. Мандельштама, А. Ахматовой, А. Твардовского и романсом Н. Крюкова на стихи К. Симонова. Но хотя порой они поются, строго говоря, это — не романсы, а, скорее, молитвы. Неслучайны частые обращения к Богу («Помоги, Господь, эту ночь прожить…» у отца Пнины, «Господи, слышу я звуки безумного дня…» — у Жака). Они пропеваются-проговариваются именно как молитва, обращение растерявшегося человека к небу, где, может быть, есть высший смысл, справедливость или хотя бы объяснение его неустроенности в земном мире. В мире, который они с детской старательностью строили правильно. Герои израильской пьесы молятся русскими стихами, это звучит естественно и, хочется сказать, незаметно. Реалии израильской жизни, где обязателен конфликт ортодоксальных родителей и детей, где существуют свои обычаи и внутренние законы, — вся эта стихия в спектакле присутствует, но не преобладает. Режиссер деликатно осторожен и не переходит грань, за которой начинается этнографическая экзотика. Этнография разделяет, поэзия сближает. Режиссера интересует последнее. Интересует поэтический остаток, что присутствует в самой обычной жизни обычных людей. Поэтому спектакль светел. Когда героиня уходит в море, воспринимаешь это не столько как факт самоубийства отчаявшейся женщины, но, скорее, как длящееся путешествие в море жизни, где продолжает плыть хрупкая лодочка Пнины.
Комментарии (0)