Д. Шостакович. «Оранго». «Условно убитый». Пермский театр оперы и балета им. П. И. Чайковского. Режиссер-постановщик и хореограф Алексей Мирошниченко, художник-постановщик Андрей Войтенко

Для меломанов и их оперно-балетных коллег лозунг «В Москву, в Москву!» уже не актуален. «В Петербург, в Петербург!» — тоже вряд ли. Исключительно в Пермь: туда переместились важнейшие события под грифом «впервые в России». Там чинная публика готова слушать музыку в полной темноте и лежа на ковре. Там Сергей Павлович Дягилев из грозного импресарио с бульдожьим лицом обернулся звонким юношей в футболке — по крайней мере так он выглядел на афишах фестиваля собственного имени в 2015 году.

Героем этого фестиваля стал еще один звонкий юноша, Дмитрий Шостакович, двадцати четырех лет от роду: мировая премьера его балета «Условно убитый» и оперы «Оранго» прошла в день открытия. Оба сочинения датируются 1931–1932 годами, оба только недавно извлечены из глубины архивных руд и оркестрованы британцем Джерардом МакБёрни.

Вообще говоря, балета «Условно убитый» Шостакович не писал — так называлось эстрадно-цирковое ревю в ленинградском Мюзик-холле, которое с легкостью и озорством обыгрывало стратегические темы «Крепи оборону страны» и «Учись владеть противогазом». Там были погони и массовые полеты, военрук по фамилии Бейбуржуев читал монолог об отравляющих веществах, а двенадцать апостолов рассекали на мотоциклах. Авторов (весь цвет ленинградского авангарда — Дунаевский, Лопухов, Акимов, Дмитриев) обвинили в политической близорукости, и спектакль сняли. То, что сегодня стало балетом, — лишь тринадцать номеров из оригинальных сорока с лишним, хотя сюжет с противогазовыми учениями сохранился.

«Условно убитый». Сцена из спектакля. Фото А. Завьялова

Опера «Оранго» создавалась по заказу Большого театра к 15-летию Октября. Сюжет: французский ученый Гуро проводит успешный эксперимент по оплодотворению обезьяны мужскими клетками; его опыты разоблачает бульварный журналист Дюран. Дитя эксперимента, обезьяно-человек Оранго, становится учеником Дюрана, ведет антисоветскую агитацию, убивает своего создателя, а затем превращается в обезьяну, которую продают в советский цирк. Шостакович успел написать только Пролог: в этот момент реальный прототип ученого Гуро, эмбриолог Илья Петров, умер в заключении, а либреттист Алексей Толстой срочно занялся другим заказом. Часть музыки вошла в «Леди Макбет Мценского уезда», которая сочинялась параллельно, — вообразите, каким мог быть «Оранго», допиши его Шостакович. Советский музыкальный театр недосчитался одного из лучших своих творений.

На один вечер в Перми воскрес дерзкий и азартный дух начала тридцатых, когда умы будоражила идея сорокаэтажных домов-коммун, а создание сверхчеловека казалось делом недалекого будущего. Да попросту: когда в соседнем доме жил гений и можно было запросто заказать ему новую оперу. Ранние партитуры Шостаковича Теодор Курентзис и оркестр musicAeterna сыграли именно дерзко и азартно: страна встает со славою на встречу дня. Но кроме того — время утопий истекло, над головами сияет «встречное солнце», но горизонт уже почернел. Увертюра (одна и та же в обеих частях) сулит мало веселого и звучит страгическим надрывом; незатейливые польки мутируют в зловещие галопы, квазиджазовая вакханалия несется над пропастью.

От этих неудобных и несвоевременных ассоциаций постановщики отошли на безопасное расстояние и отгородились большим искусствоведческим забором. Декорации Андрея Войтенко искусно подражают театральным работам Александры Экстер; костюмы Татьяны Ногиновой бережно воспроизводят реальные наряды эпохи (в балете) или выглядят игрушечными футлярами с принтами в духе Павла Филонова и надписями шрифтом Izvestia (в опере). Есть даже кинохроника с крутящимися шестеренками на заднике.

«Условно убитый». Сцена из спектакля. Фото А. Завьялова

Максимум, что мог сделать в этом выставочном пространстве режиссер-постановщик и хореограф Алексей Мирошниченко, — придумать простую разводку хора и сочинить приятные танцы «в духе времени». Так и вышло: в «Оранго» кордебалет в динамовской униформе удачно имитирует построения физкультурных парадов и «танцы машин», какие сочинялись на заре индустриализации. Хор выстраивается полукругом или стройными колоннами и замирает в плакатных позах. Солисты каждое спетое слово иллюстрируют пластически, что выглядит суетливо.

«Оранго». Сцены из спектакля. Фото А. Завьялова

В «Условно убитом» случилось страшное: постановщик попал в тиски Большой Балетной Традиции. В последние лет пятьдесят отечественный балетный театр исходил «легкого Шостаковича» вдоль и поперек: направо пойдешь — к «Светлому ручью» попадешь, налево пойдешь — в «Золотом веке» окажешься. Мирошниченко отважился пойти в обе стороны сразу: строя балет на неоклассической лексике (вслед за Алексеем Ратманским), он придал зрелищу черты плаката (как это было у Юрия Григоровича). Смешать ироничный комментарий на советскую тему и наивно-прямолинейную ее иллюстрацию оказалось затруднительно: тут уж либо неоклассика, либо плакат. В осадок выпали грубого помола юмор и лексическая бедность, а удачнее всего получился номер, где ничего иллюстрировать не пришлось, — в «ретро-вальсе» кордебалет воспитанниц балетного колледжа в белых пачках просто танцевал.

«Оранго». Сцены из спектакля. Фото А. Завьялова

Стоило поступить радикально: нарушить чистоту жанра, вынести премьеру на арену Пермского цирка и там устроить разговорные сцены, полеты и мотоциклетные погони, какие видели в Ленинграде. Еще радикальнее — содрать всю трогательную советскую мишуру и тогда уже поставить «чистый» и «бессюжетный» балет, без всякой привязки к осоавиахимовскому сценарию 1931 года. Музыкальный материал к тому располагает: это не «Пламя Парижа» Асафьева, где уж если написана «Марсельеза», то никаким топором ее не вырубишь.

«Оранго». Сцены из спектакля. Фото А. Завьялова

Проблема пермского «Шостакович-проекта» — это проблема не одного спектакля, а всей страны, третий десяток лет переживающей изгнание из советского рая. Почему с таким изяществом и легкостью Алексей Ратманский поставил «Шостаковичтрилогию» в Сан-Франциско — а ведь он замахнулся на «идеологически спорные» вещи, Восьмой струнный квартет и Девятую симфонию? Потому что Ратманского волновала музыка, а не архивно-биографические спекуляции вокруг нее. Потому что Ратманский находится вне российской социокультурной реальности, когда собственное, не слишком радужное, прошлое становится предметом музейной игры и архаичной гордости (неизбывная Кузькина мать, которая впереди планеты всей). Забавно рядиться в гимнастерки на День Победы, приятно сознавать, что снова есть ГТО и ВДНХ — как при бабушке. Житейский опыт между тем подсказывает, что все эти почетные грамоты с профилем Ильича и банки изпод майонеза в холодильнике «Юрюзань» стоит выбрасывать с легким сердцем.

Июнь 2015 г.