Ф. Кафка. «Голодарь». Театр «Meno Fortas» (Вильнюс, Литва).
Режиссер Эймунтас Някрошюс

Интерпретационное поле произведений Франца Кафки широко: его считают как социальным, так и философским, религиозным и даже психоаналитическим писателем. Дверь в мир его произведений отпирается одинаково удачно любым ключом, ибо не заперта — распахнута настежь. Может, потому о рассказах и романах Ф. Кафки рассуждали, без преувеличения, лучшие умы прошедшего столетия: Теодор Адорно, Жорж Батай, Хорхе Луис Борхес, Альбер Камю, Владимир Набоков, Натали Саррот.

Однако ближе всех к проблеме интерпретирования прозы Кафки, на мой взгляд, подошел Морис Бланшо. «Когда мы видим, как эти произведения, по преимуществу молчаливые, наводняются болтовней комментариев, как эти книги, непригодные для печати, становятся материалом для бесконечных публикаций, как эти вневременные творения превращаются в толкование истории, — мы спрашиваем себя: предвидел ли Кафка подобный провал в подобном триумфе?» — пишет французский философ. И тут же дает ответ: «сама эта… тайна принесла ему славу». Теперь загадка Франца Кафки «выставлена напоказ, она стала дневным светом, своей собственной сценической постановкой» ¹.

Не знаю, читал ли статью Мориса Бланшо Эймунтас Някрошюс, но в новом спектакле «Голодарь», поставленном по одноименному рассказу, признанный классик литовского театра уходит от какого бы то ни было желания интерпретировать, комментировать или толковать. Игровой принцип, заложенный в рассказе, здесь реализуется в форме игры актера с ролью и аудиторией.

В.  Куодите в спектакле. Фото В. Луповского

Перед нами не женщина — скорее, существо женского пола: ее играет Виктория Куодите. Она выпархивает на сцену, достает огрызок мела, спешно записывает на портале меню, где только одно блюдо: «Голод». А затем — на разный манер произносит реплику «Кушать подано». Абсурдно, казалось бы. Но и Кафка — знатный абсурдист.

Дежурная фраза мгновенно перерастает сначала в тренинг, затем — в спектакль. Разогревшись и размявшись, перекинув полотенце через руку, как обычно делают официанты, сказав два заветных слова, актриса будто бы кому-то прислуживает, подает и убирает блюда. Сменив реквизит, скинув одну маску, она тут же надевает другую: хватается за сердце и падает замертво все с тем же сакраментальным «Кушать подано!» После — басит низким голосом, глядя на зажатый в вытянутой руке кусок кирпича, расправив плечи, приняв стойку Датского принца, старательно пытаясь войти в положение выбирающего между «быть» и «не быть». Или, промчавшись с подносом, наскоро поймав в нем собственное отражение, кокетливо пропевает все то же, в общем-то, бессмысленное словосочетание.

На небольшой по размерам, почти пустой сцене — из оформления конторка, на которой открытая книга; пианино и стул — Виктория Куодите выступает подлинным создателем. Из ничего она лепит историю, произнося абсолютно полый текст. Облизывая губы, жеманясь и гримасничая, актриса словно бы импровизирует на заданную тему, определяемую — в данном случае, в случае с Някрошюсом, — как «Театр и Кафка».

Ее голод — голод до игры. Творчество, столь непонятное, впрочем, как и все, прописанное в первоисточнике, здесь — не абстрактный голод, а скорее голод до перевоплощения, желание представить зрителям миллион потенциально возможных образов.

В черном бархатном костюме, худенькая, но гибкая Виктория Куодите бегает по сцене, ищет себе место, пробуя на вкус то одно положение, то другое. Но вкус не тот, и она снова — голодна. И снова в поиске.

Эймунтас Някрошюс выстраивает спектакль так, что все слова, произносимые актрисой, слова чужие — ей не принадлежащие, не присвоенные, не осознанные, не прочувствованные. Куодите и текст Кафки находятся на очевидной дистанции. И дистанция подчеркнуто велика.

Сцена из спектакля. Фото В. Луповского

Как ни парадоксально и ни абсурдно, но такой ход позволяет максимально приблизить зрителя к литературному первоисточнику: режиссер не дает ни ориентира, ни направления для интерпретации, отдавая все на откуп публике. Фактически есть актриса и есть текст, произносимый в третьем лице мужского рода. Нет никакого «я» — только «он»: Голодарь. Все. Соотносите, думайте, воображайте. Воля ваша, господа.

Потому очень трудно собирать увиденное в статью, в еще один — уже третий по счету — текст: волей-неволей пытаешься подложить и предложить собственное понимание, в чем спектакль принципиально не нуждается.

Точнее, он не нуждается в моей, Яны Постоваловой, интерпретации, тем более высказанной публично. Подобный акт не то чтобы умаляет смысл «Голодаря» — превращает исключительно чистое по форме, филигранно выстроенное творение Някрошюса в бессмыслицу. Но зато в этом акте нуждаюсь я. И я высказываюсь. Здесь и сейчас. Бунт против смерти и небытия, личная жажда до письма, мой прерванный акт голодания, попытка зафиксироваться, еще немного пожить в лучшем из миров, из которого вскорости уйду.

Виктория Куодите в течение тех полутора часов, что идет спектакль, тоже делает множество похожих попыток, некоторые оказываются удачными: ближе к финалу она выносит из-за кулис огромную, чем-то позвякивающую картонную коробку — в таких обычно хранят всякий ненужный хлам. И достает оттуда дипломы, награды, кубки и вазы. Аккуратно разложив и расставив все извлеченное на авансцене, актриса и сама укладывается среди нажитого добра, широко улыбаясь приветствующей ее публике. Достойный итог артистическому голоданию: жизнь, потраченная на искусство, принесла результаты. Впрочем, такие же игрушечно пустые, как и все вокруг. Знаки. Символы. Пустота, обретающая смысл исключительно в присутствии другого.

У Кафки в финале «Голодаря» главного героя уволакивают на задворки, где тот умирает: бездыханное тело бесцеремонно выбрасывают вместе с соломой, на которой он жил и творил свои странные художества. Место человека занимает животное, пантера: теперь ей «сторожа без раздумий приносили… пищу, которая была ей по вкусу; казалось, она даже не тоскует по утраченной свободе; казалось, благородное тело зверя, в избытке наделенное жизненной силой, заключает в себе и свою свободу… а радость бытия обдавала зрителей таким жаром из его отверстой пасти, что они с трудом выдерживали. Но они превозмогали себя: плотным кольцом окружали они клетку и ни за что на свете не хотели двинуться с места».

У Эймунтаса Някрошюса все иначе: актриса просто уходит со сцены. Никаких животных и подмен нет. Потому что избыточно. Потому что Виктория Куодите и есть эта пантера. Сцена и есть клетка. И бьется она у нас на глазах в пустом пространстве, голодает по жизни вечной. А мы смотрим, и нам не оторваться: так она прекрасна, органична, обаятельна; так смела и осмысленна; так странна и непредсказуема. Процесс игры, существование на сцене — голод и одновременно пища: для нее самой, для публики. Голод, который никогда не утолить ни ей, ни нам. Такое проклятие. И такая — ни с чем не сравнимая — благодать.

Октябрь 2015 г.