У. Шекспир. «Юлий Цезарь». Вильнюсский городской театр / ОКТ (Литва). Постановка и сценография Артураса Ареймы

У. Шекспир. «Ричард III». Татарский театр им. Г. Камала (Казань). Режиссер Ильгиз Зайниев, художник-постановщик Сергей Скоморохов

У. Шекспир. «Сон в летнюю ночь». Театр-фестиваль «Балтийский дом». Режиссер-постановщик Сильвиу Пуркарете, сценография и костюмы Драгоша Бухаджара

Так получилось, что увиденные на разных фестивалях и в разное время спектакли по шекспировским пьесам оказались объединены для меня одной темой — отношением к смерти, к убийству. Литовский «Юлий Цезарь» Артураса Ареймы, показанный на «Радуге» в ТЮЗе им. А. Брянцева в мае, опускает мотивировку, делает ее нечленораздельной. В татарском «Ричарде III» Ильгиза Зайниева, увиденном на «Наурузе-2015» в июне, убийство — филигранное мастерство и один из способов проживать жизнь. Премьера минувшего сезона «Балтийского дома» «Сон в летнюю ночь» Сильвиу Пуркарете, где история, как все знают, вообще не про убийство, неожиданно предъявляет смерть персонажа — случайное самоубийство починщика раздувальных мехов Франсиса Дуды, исполняющего роль Фисбы.

Татарский спектакль традиционен по замыслу и воплощению, хоть и в футуристических декорациях. Время действия — недалекое будущее.

Литовский, с перемонтированным текстом и многочисленными сокращениями, импровизационно нестроен и разболтан, задирист и говорит о современных проблемах.

«Шалая ночь» оборачивается не любовной игрой, а поиском подлинного — чувства, эмоций, страсти — и находит все это лишь в смерти актера. Время действия — недавняя социалистическая диктатура, перешедшая в развитую монархию.

Собственно, ни Ричарду, ни Бруту с Кассием не нужны мотивы для убийства. Ни благородные, ни человеческие. Они убивают, потому что убивают. У Ричарда есть возможность убивать, и он наслаждается этим. Кассий с Брутом уничтожают Цезаря, как надоевшую муху. «Ричард III» вылеплен так, как будто мы ничего не знаем о массовых убийствах, о терроре, о войнах. Зато в «Цезаре» усвоен опыт мировых войн и отношение к убийству как к чему-то тривиальному. В «Ричарде» убийство — событие. Для режиссера важно, как оно происходит. С удушающим постоянством он выводит на сцену двух старцев, совершающих определенный обряд. А в «Юлии Цезаре» убийство — рутина. «Сон» отличается не только тем, что смерть Дуды / Фисбы случайна, не прогнозируема и даже комична. Но и тем, что смерть приобретает значение единственного невозвратного действия в пределах спектакля — Дуду можно оживить волшебным цветком только после финальных аплодисментов.

БЕССМЫСЛЕННОЕ УБИЙСТВО

Очередное безликое место, где вершатся судьбы мира. Или, правильнее сказать, мирка, не интересующего героев. Длинный унылый стол, на одном краю спит человек — Кассий, уткнувшись носом в руки. Где-то сбоку, скрючившись на диване, спит Брут. Пиджак, галстук, лампы дневного освещения, офис — скука. Внешний мир проникает на сцену в редких включениях экранов, висящих на стене, передающих спортивные состязания или парады где-то в Китае или Корее.

Многонаселенную пьесу режиссер сокращает, оставляя только шесть человек. Основные функции. Брут и Кассий — истинные управленцы, не ведающие, что творят. Красивые, стильные, молодые. Но и их стильная небрежность — результат ночей в офисе, в дорогих костюмчиках на узких диванах, когда умываются водой из кулера, а зубы чистят пальцем. Каско — контролируемый исполнитель. Строгий, всегда с бумагами и ножницами. Именно ножницами он и убивает. А что еще можно взять в офисе для убийства? Ручку? Антоний — силовая структура. В клубном пиджаке и футболке поло, игрок. Цезарь — марионетка, подчиняющаяся собственной неврастении больше, чем рассудку. Нервный, покрывающийся потом, отчаянно боящийся толпы. Есть еще один персонаж, до поры не узнанный. Он, в отчаянно розовой рубашке и белом пиджаке, развалясь на стуле, извлекает звуки из электрогитары.

Кассий лишь формально «мозг» всего предприятия. Все и так готовы совершить любую подлость, и Брут его не очень слушает, и интриган он пустячный. Для Брута заговор — очередная затея, смысл которой быстро исчерпывается. Похмельная голова, легкая тошнота от вчерашнего — чем не повод убить кого-нибудь. Почему бы и не лысоватого, некрасивого Цезаря, уж больно он труслив и позволяет себе насмехаться над Кассием. Никаких других причин, ни благородных (условная польза для народа), ни своекорыстных (занять более престижное место), нет.

Режиссер незаметно включил в спектакль еще одного персонажа — народ, к которому не раз обращаются герои. Это мы, зрители, чьим недоумением и безмолвием они манипулируют. Свет в зале не гаснет, и, глядя нам прямо в глаза, «честный» Брут вдруг разражается монологом про кровавую реку и кровавых рыб. А после невозмутимо и так же честно глядя на нас скажет, что Цезарь злоупотреблял нашим доверием. Может, и так. Но доверия Цезарю, так боящемуся заговора, что сам себя посадил в клетку, — нет. Как и к живущему капризами Бруту — нет. Напряженная офисная история заканчивается неожиданным фарсовым выходом. Прощаясь, Брут и Кассий долго целуются под недоуменным взглядом Антония, который никак не может вытолкать со сцены тело Цезаря. Оно скользит и падает с грохотом. Труп — это вовсе не мешок с костями, его не так-то легко закинуть за спину. Даже для атлетически сложенного Антония манипуляции с трупом физически тяжелы. Убили, сделали селфи и бросили гнить за офисным столом.

 

НАСЛАЖДЕНИЕ УБИЙСТВОМ

«Ричард III» разыгрывается в заросших пластиковой травой железных останках то ли космического корабля, то ли самолета. Округлые серебристые арки скользят по рельсам от задника к авансцене, то освобождая место для тронной залы, то смыкаясь сводами темницы. Костюмы героев — комбинезоны из блестящей ткани с меховой отделкой, высокие сапоги, смесь средневековья с футуристическим ретро. Корона — прозрачный пластик, невесомый. Но Ричард все норовит ее снять, почесать, потереть макушку, так тяжела ноша. Основной сценографический элемент — подвесная то ли кровать, то ли качели. Место, где совершаются все убийства и все предательства.

Режиссер предъявляет процесс убийства — кто был, что делал. Неважно, своими ли руками Ричард дал яд или наемные убийцы принесли ведра и тряпки. На качелях Кларенс (Ильдус Габдрахманов), брат нынешнего короля, которого Ричард желает извести, уснул на белой простыне, напившись вина от страха. Сначала двое молодчиков фотографировали спящего наследника престола, затем двое почтенных старцев с ведрами и тряпками под веселенькую музыку пришли собирать пустые бутылки. Как говорится — ничто не предвещало.

Они завернули спящего в простыню, резким движением выплеснули воду из ведер — и, собственно, все. Убитый даже не трепыхнулся. Или дети — сыновья короля, которые только что озорно бегали, гонялись друг за другом, перебрасывая туалетную бумагу через дуги, — замерли, застыли. Процесс убийства тот же, последовательность другая — двое старцев, простыни, вода, фотографии. Режиссер подробно придумал театральный «способ» убийства. Видя в этом закономерность и какую-то красоту, Зайниев сосредотачивается на процессе, а не на мотиве, рожденном в голове Ричарда. Нет никакого замысла, сразу переходят к убийству. Хотя именно этот Ричард способен предъявить причины убедительно, так, что мы посочувствуем ему всем сердцем. Искандер Хайруллин играет Ричарда сильным, ловким человеком, который наслаждается тем, что делает. Он обаятелен и играет чужими жизнями, как и своей. Ему, пожалуй, досаждает только горб, который он тщетно пытается заколотить обратно и лупит себя мечом по спине.

Показателен сон Ричарда — голоса убитых им людей материализуются в фигуры в «подлинных» средневековых костюмах, без футуристических элементов, стоящие за прозрачными щитами современных спецслужб. Новое средневековье как ночной кошмар убийцы. На смену Ричарду приходит массовый террор, не индивидуальное убийство, не ручная работа, которую с такой любовью нам демонстрировали весь спектакль, а глобальное уничтожение. Зрительный зал накрывают белой тканью — так упаковывали всех мертвецов в этом спектакле.

ЛЮБОВЬ КАК СЛУЧАЙНАЯ СМЕРТЬ

«Сон в летнюю ночь» поначалу холодит — серостальным цветом пустой сцены, пыльными лучами мертвенного света, в котором маршируют уныло-безликие шеренги с автоматами наперевес. Рабочие в халатах и ватниках вытащили какие-то ящики, в одном из них военный трофей — дикарка Ипполита (Мария Шульга). Тезей (Константин Анисимов) — диктатор, и ему подчиняется безликая масса. Насилие, жестокость, смерть — непривычный набор определений для этой комедии. Влюбленные, выпавшие из этой серой массы, обернутся молодчиками, глумящимися в финале над глупцами-мастеровыми. Уныло бесцветный мир герцога афинского и мир волшебного леса, состоящего из многорожковых ярусных люстр с мерцающими охристыми огоньками, — всего лишь декорирование пустого пространства, временное явление, в котором незамеченным останется и настоящее чувство, и настоящая смерть. Пуркарете на свой манер утверждает, что весь мир — театр, в этом он старомоден. Может быть, все происходящее только пьеска, срежиссированная Тезеем, чтоб понять и завоевать Ипполиту. Педант Филострат (Наталья Парашкина) оборачивается всклокоченным Робином во фраке, широких штанах, разных носках. Ему только красного клоунского носа не хватает. А сам Тезей в образе Оберона становится похож на огромную летучую мышь или вампира. Вместо плаща — бордовая юбка-шлейф. Сентиментальный Оберон, влюбленный в Титанию, скачет по сцене, поднимая края юбки, как павлин, раскрывающий хвост. А суровый Тезей в темных очках ходит тяжелой поступью бесконечно усталого диктатора. Но тот и другой хотят добиться расположения своих пассий. В сцене «Пирама и Фисбы» Тезей неотрывно следит за Ипполитой, ловит каждое ее движение.

Что именно он хочет понять, не очень ясно, но из всех «зрителей» пьески ремесленников он один им сочувствует. Объявляя свое представление, ремесленники выходят шеренгой, держат строй, как будто выполняя приказ. Мастеровые в серо-черных одинаковых костюмах, как из советской производственной драмы, — пиджак, рубашка с галстуком. Чем больше они «деревенеют» на сцене, чем больше ошибаются и оговариваются, тем громче хохот и язвительней насмешки. Неумелый и даже чудовищный по своей глупости спектакль ремесленников пытается спасти отчаявшийся актер. Трогательный починщик раздувательных мехов Франсис Дуда (Владимир Бойков), не сумев вырвать бутафорский меч из железной руки Пирама / Ника Мотовило (Леонид Алимов), выхватывает пистолет у Филострата / Робина и стреляет в себя. Глумливое похохатывание над неумелыми лицедеями обрывается смущением. Наши влюбленные не огорчены или обескуражены, им неловко, выдуманная любовь из представления оборачивается настоящей смертью. Труп быстро убирают подальше — в середину пустой сцены. По наивности Дуда мог перепутать — реальность с вымыслом, по глупости решить, что убийство на сцене не обернется смертью. Робин, уже за границами спектакля, использует силу волшебства и оживляет Дуду. Остальные актеры, улыбаясь, выйдут на аплодисменты, а починщик мехов будет подметать пол в глубине.

Случайное самоубийство доказало — чем абсурдней смерть, тем трагичней, тем больше у нее шансов вернуть себе значение утраты. Ни многочисленные трупы в «Ричарде», ни один, но самый важный в «Цезаре» не заставляют содрогнуться. Бестолковая смерть Дуды, как минимум, привлекла наше внимание. Долго после спектакля продолжаешь слышать «грохот» метлы, скребущей невидимую пыль пустой сцены.

Июль 2015 г.