М. Горький. «На дне». Национальный театр Финляндии (Хельсинки).
Режиссер Янне Рейникайнен, сценография Кати Лукка

Проститутка Настя — мастер эквилибристики, бедная родственница Наташа поет, как прекрасное финское божество, у Пепла — свой рок-бэнд, умирающая Анна стала Антоном, но все равно ходит в женской сорочке и напоминает бородатую женщину из бродячего цирка, да и остальные герои горьковского «дна» в спектакле Янне Рейникайнена те еще трюкачи. Тут бы можно написать, что «На дне» Национального театра Финляндии решено средствами «нового цирка», но спектакль этот намного сложнее по структуре и по смыслам, чем всеми любимое сюрреалистическое шапито. Он тем и хорош, что до последнего уворачивается от определений, создает своего Горького, похожего и непохожего на многочисленных предшественников, узнаваемого и совершенно незнакомого драматурга, мистика, мечтателя.

Т. Ринта-Панттила (Антон), А. Пээкконен (Клещ).
Фото предоставлены пресс-службой Александринского фестиваля

О финском «На дне» нельзя составить никакого представления по фотографиям. Вот, например, первый кадр. Образцовая реалистическая декорация — Константин Сергеевич с Владимиром Ивановичем позавидовали бы. На сцене театра Комедии им. Акимова в натуральную, кажется, величину выстроены два этажа дома начала XX века, потрепанный «северный модерн». Верхний этаж — комната Костылева и Василисы. Оттуда спускается лестница в «нижнюю сферу». Где тоже все как положено: выцветшие стены с облупившейся до шпона краской, старые матрасы на полу, деревянные несущие балки, разделенное на сегменты пространство — там угол Актера, там Клеща с Анной-Антоном, в глубине за лестницей вотчина Пепла и так далее. Кажется, нас ожидает хрестоматийное зрелище. Другой кадр: актриса Инга Бьорн извивается на лентах под потолком театра и на чистом русском произносит монолог Насти о выдуманном возлюбленном, то ли Гастоне, то ли Рауле. Или еще картина: бородатый Антон (Туомас РинтаПанттила), он же умирающая от пристрастия к внутривенным наркотиками жена Клеща, долго и физиологически подробно готовит себе дозу: достает коробочку для инъекций морфия, любовно извлекает оттуда жгут, шприц, ложку, растворяет белый порошок, набирает его в шприц, трясясь от предвкушения, перетягивает жгутом ногу возле колена, находит иглой вену, вводит раствор и «отъезжает»… Входит Клещ (Антти Пээкконен), накрахмаленный гей в нелепом паричке, и от отчаяния дает подзатыльник своей пропащей пассии. Антон обиженно всхлипывает, уходит плакать на свой матрас. Садистический почти натурализм сменяется сценой из семейной жизни двух, в общем, любящих людей. Никакой патологии: привычный коктейль из взаимных упреков и обид. Кажется, режиссер, явив нам в подробностях натурально «горьковское» дно, затем с этого «дна» историю выдергивает в другие сферы. Но делает это каждый раз по-новому.

Начало спектакля. Страшное, бесповоротно спившееся существо Актер (Петри Маннинен), шатаясь, дрожа и икая, долго пытается зажечь огарок свечи на столе… Можно разглядеть его худые ноги в трусах, слипшиеся волосы, можно узнать его, вспомнить, где ты последний раз видел точно такого же бомжа, можно даже вычислить, сколько осталось ему жить с таким-то выразительным габитусом. Тут оживает и остальная похмельная братия, медленно, со скрипом и завываниями выбирается из своих нор, ощупывает синяки, ссадины, переругивается, пытается попасть неслушающимися руками в рукава одежды. Но то, что в моносцене Петри Маннинена казалось почти кинематографической реальностью, при участии всех остальных «ночлежников» тут же становится отработанным номером. Горьковские реплики сливаются в нечленораздельную утреннюю песню ночлежки, заканчивающуюся протестующим воплем Актера «Убираться не буду!», после чего песня затихает и начинается вновь, и так еще и еще, пока только что созданная натуралистичная картина окончательно не рассеется.

Сцены из спектакля. Фото предоставлены пресс-службой Александринского фестиваля

Единственный персонаж, который сразу подан весьма иронично, — Лука. Появившийся вдруг мужик в тельняшке под черной курткой поет «Пока земля еще вертится, пока еще ярок свет, господи, дай же ты каждому, чего у него нет…». Перед нами не елейный старец, а то ли сбежавший сиделец, то ли походник-шестидесятник. Актер Юкка-Пекка Пало, с моего восьмого ряда так похожий на Владаса Багдоноса, теперь намертво связал горьковского лукавого деда с эпохой оттепели. Случайно или намеренно, режиссер оставляет в спектакле знак, понятный только русскому зрителю, знак, отсылающий к самоубийствам и репрессиям конца шестидесятых, к краху поколения, поверившего в «оттепель».

С появлением Луки спектакль будто бы вовсе порывает со всяким натурализмом, а герои все более походят не на обитателей «дна», а на бродячих комедиантов. Квашня месит тесто, Лука с ней заигрывает, красавчик Пепел (Лаури Тилканен) объясняется в любви Наташе (Пиа Пильтц) с трепетом пятнадцатилетнего мальчишки, а она реагирует как десятилетний ребенок. При этом иногда девочка Наташа и вовсе превращается в существо полумифическое и тогда спускается на дно то с завораживающим пением, то со светящейся короной, с оленьими рогами в руках, чтобы увенчать своего возлюбленного.

Сцены из спектакля. Фото предоставлены пресс-службой Александринского фестиваля

Тут стоит признать: как бы иронично ни был подан Лука, с ним входит тема, которая окажется в этом спектакле главной, — вопрос: что там за смертью? Авторы сценической адаптации пьесы Ева Бухвальд и Янне Рейникайнен строят действие на ожидании, предчувствии смерти, главным образом — смерти Анны-Антона. Этот герой становится чуть ли не центральным в спектакле, хотя здесь смертники, конечно, и все остальные. Лука сулит Антону покой и отдых, то есть в общем-то атеистическое ничто, режиссер же ведет нас к его смерти, чтобы вдруг обнаружить на сцене жизнь загробную. Смерть Антона красива и театральна. Он белит лицо, руки, тело, ложится на матрас и ждет, когда его уход заметят. Потом ночлежники, обнаружив бездыханного Антона, торжественно несут его на обеденный стол. Там он лежит прекрасной мертвой царевной. После этой смерти остальные события как бы спрессовываются в спектакле, и вот уже Пепел убивает Костылева (Харри Ноусиайнен), и он и Антон с белыми лицами бродят меж героев почти шекспировскими призраками, с одной только разницей — герои эти, кажется, не успокоение нашли, как обещал Лука, а счастье, лучшую жизнь.

Остальные ночлежники выходят на авансцену, за спинами их падает занавес, и они быстро рассказывают завершение своих историй. «Я повесился», — говорит Актер. «А я поехала в Финляндию с моим возлюбленным и теперь стою там каждый день возле вокзала…» Режиссер будто говорит: то, что происходит до смерти с этими героями, — неинтересно, все одно и то же, да вы же и сами знаете, чем это все кончится, но там, за смертью, там, за захлопнувшимся занавесом… заканчивается территория страшных сказок Алексея Максимовича Горького.

Ноябрь 2015 г.