Ну, я-то знала, что пьеса начинается с приготовления поминок в доме Кати и Оксаны. И потому кухонный стол, на клеенке которого сочным натюрмортом были разложены зелень-помидорырепчатый лук, недоразделанная селедка, бутылка подсолнечного масла (просто полотно неизвестного художника «Жизнь как таковая»), — этот стол я сразу поняла как изобильно-поминальный. На сковородке кипели в масле грибы (вариант — лук с салом), и собравшиеся зрители тесным строем некоторое время окружали этот «театр объекта», замерев перед картиной живого, сочного съестного и надеясь, что какое-то действие начнется уже здесь.

Но всех пригласили пройти дальше — и, миновав неподвижного мужчину в торжественном черном костюме, стоявшего поодаль (позже он окажется покойным красавцем Сашей), мы заполнили амфитеатр, крутым скатом упирающийся в сцену. Пьеса Натальи Ворожбит, прочитанная Виктором Рыжаковым на off-программе Володинского фестиваля в прошлом году (автор закончила ее за несколько дней до начала «Первой читки»), — пьеса антивоенная. Она до такой степени антивоенная и до такой степени про то, что нельзя позволить войне победить жизнь, — что так и просится поставить себя яростно, «из печки», тем более — героини Катя и Оксана пекут в ней пирожки.

Это бесконечные пирожки на поминальный стол, поскольку сначала муж и отчим Саша неожиданно умер, потом приходит его годовщина, и они с обильной наготовленной едой сидят на кладбище, а потом является выпить и закусить он сам — восставший из праха. Саша является просить у женщин разрешения воскреснуть, чтобы вместе с другими покойниками пойти на войну: «шестая мобилизация» на Украине, и из могил поднимаются мужики, чтобы идти воевать (или это вообще война покойников? Так тоже можно прочесть). Ну, буквально — мертвые с косами… Чистый сюр. Тем более наверняка и на юго-востоке тоже объявлена мобилизация…

Словом, по сюжету Катя и вторично беременная Оксана (одного мальчика, будущего солдата, уже родила, теперь ждет второго: земля продолжает плодоносить, хотя мужика-защитника у Оксаны нет) не дают своего согласия этому Саше восстать из мертвых и воевать. И их ритуальный крик первой сцены: «Саша, вынеси мусор!» — который сперва казался призывом вернуться с того света и заняться земными делами, приобретает совсем другой смысл. Вынеси мусор, мужик, из этого воюющего мира и из своей башки! На земле есть чем заняться, чтобы было чисто, сытно и мирно!

Короткая пьеса-концепт, пьеса-плакат, пьеса — психологическая агитка, пьеса — «сцены из жизни». В. Рыжаков ставит ее совсем не «горячо», не печет никаких «пирожков», а разрабатывает текст как музыкальную форму, строя сложную партитуру парного голосоведения. Спектакль ритмически пропевают-проговаривают-прошептывают две ясноглазые актрисы, присевшие на выдвижные скамеечки возле фальш-кирпичной стены у подножия крутого амфитеатра.

Тоненькая-тоненькая сетчатая проекция брезжит-дрожит на всем сценическом изображении, истончая и делая нездешними, бесплотными милые лица Светланы Ивановой-Сергеевой (Катя) и Инны Сухорецкой (Оксана), превращая полнокровных красавиц из-под Киева в бестелесно-духовную субстанцию. О хозяйстве, Сашином пьянстве, о бытовом «мусоре» беседуют не погрязшие в «дольних» заботах «женщины с трудной судьбой», а как будто «горние» их души, ясные глаза и ангельские голоса. А быт-дом-кухню-печку рождайте, зрители, в своем сознании, тем более что реальную жратву на яркой клеенке с подсолнухами вам при входе показали. «Жизнь как она есть» — это там. А тут — «тень несозданных созданий» и «лопасти латаний на эмалевой стене»…

Рыжаков любит словесную музыку и хрустальный звук. Рыжаков любит ритм-ах-вздох-всхлип и создает ювелирное сценическое изделие. Рыжаков воспринимает актрис как клавиши и играет на них тонкую мелодию, отчуждая, как ему свойственно, слово от переживания. Слово переживается именно как слово, к нему прислушивается актерский организм, от него идет эмоция к «внутреннему» — и слезы переживания выступают на актерских глазах как следствие проживания этой цепочки. Придя извне, слово проникает внутрь, трогает до слез, рождает психическую эмоцию — и снова уходит вовне молчаливым переживанием. Эхо-микрофоны уносят слова и чувства в холод темного пространства.

В условно-стерилизованном мире, где нет и пылинки жизни, Рыжаков делает психологический спектакль — в том изводе этого понятия, которое не имеет в виду «жизненные соответствия» и принадлежность «правде жизни», он делает тот тип психологического спектакля, где «не важны ни поступки, ни даже характеры, важно только одно: что герой чувствует, думает, ощущает» (Ю. М. Барбой, «ПТЖ», № 35). Важно это самое «психо», тем более физическое в спектакле сведено к минимуму: две женщины, поставленные/посаженные фронтально, лишены общения и движения.

«Касательные», легкие интонации делают бытовые препирательства Кати с мужем-покойником, отвечающим ей с того света, — музыкой жизни, гимном житейским радостям будней, но музыкой не сентиментальной, а гротесковой. Тем более иногда на стене возникают и смешные тексты — то кладбищенские стишки, вытесанные на провинциальных надгробьях, то список Сашиных подвигов: кому-то дал в рожу, спас тещу, привел в номер гостиницы пьяную Катю (она, в свою очередь, привела пьяного Сашу, но в другой день. Это когда они отдыхали на море). Светлана Иванова-Сергеева не боится смешных фиоритур и смотрит на все происходящее с мягкой актерской иронией. Инна Сухорецкая доверчивее к «предлагаемым».

В жизни столько прекрасного! Вот недавно изобрели раптор от комаров, еще одна радость! А вся беда только от мужиков. Воюющих, умирающих, воскресающих, пьющих. Нет, Катя и Оксана не хотят Сашиного возвращения. Они не хотят, чтобы кто-то, пусть и покойник, шел воевать. Пусть лучше лежит в могиле. А они наделают котлет, поставят на могилу тарелочку, нальют рюмку… Лежи, Саша, спокойно. Не «замри—умри—воскресни», а «замри— умри—не воскресай»! Со слезами проводим, тосковать будем, но без тебя проживем как-нибудь. И мусор сами вынесем, и печку купим.

Только бы войны не было…

Марина ДМИТРЕВСКАЯ
Ноябрь 2015 г.