С 6 по 10 февраля прошел V Всероссийский театральный фестиваль «Пять вечеров» им. А. Володина. В этом году исполнилось 50 лет «Пяти вечерам» — пьесе и 90 было бы самому Александру Моисеевичу. Переполненные залы, спекулянты, перепродающие билеты перед спектаклем Новосибирского Городского театра под руководством С. Афанасьева, замечательные моменты клубной программы (Лариса Дмитриева, Полина Бахаревская и Виктор Федоров пели Володина на музыку Тимура Когана), знаменитая буфетчица Клава и картошка с бычками в томате после спектаклей — все было как всегда.

Зрительский и человеческий градус был высок. А спектаклей?

Это был фестиваль в том числе молодых. Мы этого хотели (нельзя превращать Володинские дни в дни ветеранов театрального труда). И после фестиваля решили дать слово именно молодым — тем, кто выпускал фестивальную газету «Проба пера» и посмотрел все спектакли. И вот мы говорили…

Марина Дмитревская, арт-директор фестиваля «Пять вечеров»

Марина Дмитревская. Я думаю, главная проблема спектаклей этого фестиваля — отсутствие подлинности. Ведь володинские тексты, как никакие другие, не терпят человеческой и театральной фальши. На другом материале это не так коробит: ну, неподлинное и неподлинное. А неподлинность Володина — это какое-то совсем дискомфортное ощущение.

Никита Деньгин, студент IV курса Ярославского театрального института. Мне кажется, Володин — автор в первую очередь актерский, при освоении его драматургии средствами активной режиссуры возникают сложности, как, например, у Михаила Левитина с нехитрыми метафорами его «Старшей сестры» (театр «Эрмитаж»).

Ольга Каммари, студентка III курса СПбГАТИ. По-моему, это просто бессмысленная пародия…

Н. Деньгин. Персонажи этого спектакля предстают плоскими, лишенными второго плана. Орут и суетятся по поводу и без повода, тягают из кулис и обратно в кулисы мебель. По мановению режиссерской палочки из подручных средств создают примитивные метафоры (крышка обеденного стола разделяется Надей на две половинки — вот вам и раскол в семье). Записные остряки в зале насчитали целых пять подобных «метафор». В спектакле целый ворох нафталиновых актерских штампов в изображении волнения, влюбленности, растерянности — и дрожание рук, и потрясание пальцем перед носом партнера, и выпучивание глаз… всего и не упомнить.

М. Д. Левитин всегда относится к тексту как к форме. Он же сказал, что для него это музыкальная партитура, и на материале «Старшей сестры», как я понимаю, он занимался чисто формальными интонационными вещами. Только я не понимаю, почему половина героев шизофреники…

Н. Деньгин. Актерское исполнение избыточно, затратно, но лишено подлинной психологии. Актеры без конкретных, внятных задач существуют вне времени и пространства. Место действия никак не ассоциируется с Ленинградом, а время действия никак не ассоциируется с серединой ХХ века — его можно определить только по костюмам. Жуткие гримасы неоднократно перекашивают лица актеров, делая их совсем далекими от персонажей «Моей старшей сестры». Драматург, которого предъявляет зрителю Левитин, скорее Сухово-Кобылин, чем Володин. А Надя (Ирина Богданова) и Лида (Людмила Колесникова) много рыдают и упиваются собственными страданиями, но установить причину их беспрестанного плача затруднительно.

М. Д. Некоторые считают, что Надя этого спектакля сошла с ума на почве театра. От начала до конца она выглядит абсолютной аномалией, но аномалией не в плане таланта…

Н. Деньгин. …А в плане антропологии.

М. Д. Да, у нее не гнутся ноги, скрючены руки, плохо с головой, она не может причесываться. Но когда она становится актрисой, она должна была бы выздороветь? Увы. Якобы уже великая актриса, эта Надя читает монолог Лауры так же плохо, как «Электру»…

Н. Деньгин. И мысль спектакля — театр не лечит, искусство не преображает…

Софья Козич, студентка III курса СПбГАТИ. …Если искусством поздно заняться. Левитин соединил пьесу с ее сценической историей (Богданова пародирует Доронину), попытался сделать героев такими, какими может воспринять их наше изменившееся сознание: гротескными, эксцентричными.

Н. Деньгин. Получается, весь этот спектакль-винегрет — бесконечная издевка над Дорониной, над тем временем. После левитинского спектакля возникла мысль, что Володин, похоже, средствами гротеска и эксцентрики не открывается.

М. Д. Но вот Роза Хайруллина и спектакль «Я скучаю по тебе» Галины Бызгу, сделанный в недрах фестиваля, вроде бы идут вразрез с привычным пониманием Володина тихого, утепленного, лирического, Роза существует в спектакле эксцентрично, но такой способ существования — в ее природе. Она все обостряет, делает колюще-режущим, не жалея при этом себя. И получается, что в этом есть подлинность, но не бытовая, а органическая.

Надежда Стоева, театровед. В спектакле с Хайруллиной все очень четко, точно, очень узнаваемо и потому «цепляет». Но, глядя на моноспектакли по текстам Володина, я поняла, что без сильного режиссерского решения, без мысли, которая бы все организовывала, ничего не получается. У Галины Бызгу было это решение — лирическое, мягкое. В других моноспектаклях режиссерское решение было либо слишком навязчиво, либо концептуально и разрывало текст на части. Видимо, «володинские тексты» ни того, ни другого не терпят.

Н. Деньгин. А центральная проблема спектакля РАМТа «Идеалистка» — его нарочитость. Каждая реакция и каждый взгляд — выверены, каждый жест — выстроен, каждое слово и каждая пауза — сыграны. Но в этой крепкой мастеровитой скроенности нет души. Спектакль не прожит, не прочувствован, не выношен — ни актрисой Ульяной Урванцевой, ни режиссером Владимиром Богатыревым.

Оксана Кушляева, студентка III курса СПбГАТИ. В героине Урванцевой чувствуется неправда: когда работаешь с картотекой, руки не так карточки перебирают…

М. Д. Идеалистки тоже разные бывают: мы, когда приходим в нашу театральную библиотеку, с обитательниц которой была списана героиня, — узнаем их, они настоящие идеалистки… Да, не похоже.

Н. Деньгин. Складывается ощущение, что и у актрисы и у режиссера отсутствует личностное отношение к материалу. Не говоря о полном отсутствии искренности, без которой невозможен спектакль по Володину. Сюжет «Идеалистки» дополнен историями Дульсинеи, Офелии и Агафьи Тихоновны. Похоже, принцип отбора сюжетов — наличие в них нелегкой женской судьбы. А рассказывается о нелегких женских судьбах в духе программы «Женские истории Оксаны Пушкиной». Драматургия Володина требует эмоциональной отзывчивости. Как раз этого в спектакле москвичей остро не хватает. Начало спектакля «провисает» из-за обилия текста и недостатка действия. Диалоги играются актрисой за двоих (на языке театральной педагогики это называется галлюцинированием). Прием по своей природе ироничный, а тут все сделано очень серьезно, без малейшей самоиронии. Актерское исполнение отдает спекулятивностью — тут и постоянная игра на обаянии, и вечная улыбка на губах. И с актрисой ничего не происходит за полтора часа спектакля. Про Урванцеву нельзя сказать, что она неподробна, но в ее подробности нет наполнения, человеческого содержания. Все реплики о блокаде, о разгромной публикации в газете звучат как о бесконечно далекой Куликовской битве…

О. Каммари. Эх, фестивальная жизнь… Володин стал уже настольной книгой, в день по два спектакля по его пьесам — тексты знаешь буквально наизусть… Наверное, не все зрители могут позволить себе такую роскошь — помнить первоисточник. Поэтому, когда, например, Лариса Дмитриева в моноспектакле Людмилы Мартыновой «Свадебный марш в интерьере времени» (Классический театр) начинает говорить словами Альдонсы из пьесы «Дульсинея Тобосская»: «Вы отказались от всех женщин…» и меняет «простушек» на «проституток», кто-то, возможно, задумается, а почему они «вовсе и не проститутки?». Слово изменено. А зачем? Ведь это никак не объяснено режиссером, не обыграно…

М. Д. Забавное обстоятельство: на фестивале встретились ленинградские однокурсники Дмитриева и Богатырев, играющие Володина еще по тем самиздатовским листочкам, которые хранились у них с юности…

О. Кушляева. Володин только на первый взгляд кажется простым. Его тексты маленькие, но емкие, а режиссеры повторяют, что это «написано молоком», но, видимо, у них возникает предательская легкость в отношении к володинскому слову. «Сейчас мы идеалисточку быстренько… за пять секунд». А что такое идеалистка? Что такое библиотекарь по призванию? Как сказать о блокаде? Что такое вообще володинская женщина? И получается у одной актрисы высокая патетика, а у другой — искусственные слезы… А так как мы оторваны от этого времени, нам уже «не въехать в Володина на всем скаку»…

О. Каммари. Действительно, у Володина ключевое понятие — простота. А фестиваль показал, что сейчас не время Володина

М. Д. А почему тогда аншлаги?

О. Кушляева. Володин возможен как «ностальгия по» или как какое-то переосмысление… Но мне кажется, что «Идеалистку» РАМТа можно было бы назвать «циничной ностальгией», расчетливой работой с человеческой эмоциональной памятью. Спектакль Левитина в какой-то мере еще один пример такого подхода к материалу.

С. Козич. Может быть, права Наталья Скороход, сказавшая на фестивале про «Старшую сестру», что проблематика этой пьесы сейчас не актуальна… Меня еще удивляет, что мало кто слышит ритм текстов Володина. И Насиров, и Мартынова, Левитин… Не знаю, чем это объяснить.

Н. Деньгин. «Дульсинея Тобосская» режиссера Тимура Насирова из Лысьвы, положительно оцененная в «ПТЖ», произвела удручающее впечатление. Откуда такая приблизительность в исполнении? Зачем так перегружать спектакль музыкой: она и создает настроение, и предваряет, а то и подменяет собой событие, и звучит фоном — не многовато ли? Почему такой вялый, усыпляющий темпоритм? Откуда такая банальность мизансценического мышления режиссера (в первом акте практически любое передвижение актеров предсказуемо, оно практически всегда симметрично, зеркально: встал Санчо Панса, сидевший справа от стола, — встала и Альдонса, сидевшая слева от стола…). Володинская пьеса о растерянности и о том, как находить силы в себе. Об умении жить и быть только собой. Но если верить спектаклю — все нравственные заморочки (у Луиса) и все сложности обретения счастья (у Альдонсы) разрешаются единственно возможным способом — постелью. Моральных принципов и убеждений сдержанного и сосредоточенного Луиса хватает только до тех пор, пока он не видит обнаженную Альдонсу. Раздевание Луиса проделано в лучших традициях жанра телепередачи «Аншлаг» — со смакованием, комикованием и выжиманием из зала реакции.

М. Д. За пять фестивалей я уже заметила некую тенденцию: как бы ни был Володин плохо поставлен, люди все-таки слышат его замечательный текст. Вот на первом и на последнем спектаклях сидела со мной рядом Эра Зиганшина. На первом, «Дульсинее Тобосской» Т. Насирова, она очень напряженно смотрела на сцену и говорила: «Какой дивный текст! Что же они его так плохо слышат…». А на последнем спектакле плакала, ликовала, смеялась, жила абсолютно синхронно тому, что делала на сцене Хайруллина. Но даже на первом спектакле в зале была молодежь, которая реагировала на слова, на ситуации (они же не знали сюжета). Каким-то непостижимым образом володинский текст проходит через эту театральную «линию Маннергейма»…

Н. Деньгин. Три героя спектакля Насирова — Луис, Альдонса и Санчо — ходок, баба и пустослов. Пожалуй, единственный раз в спектакле мы слышим подлинно человеческий голос: в самом финале, после ухода Дульсинеи, Луиса и Санчо, Санчика (В. Утробина) достает из завалов книг, бередящих умы героев володинской пьесы, роман Сервантеса и медленно, вдумчиво читает отрывок из него. Неподдельная тоска в ее голосе вселяет надежду — не все в спектакле окончательно потеряно.

О. Кушляева. Главная героиня — она всегда главная героиня и в спектаклях «больших драматических», и в студенческих. Только в студенческом спектакле особенно радостно и приятно быть молодой примой. Это я о «Дульсинее Тобосской» Ярославского института, которую поставил Александр Кузин. Асие Усмановой важно, что ее героиня — главная, а значит, самая умная, одухотворенная и возвышенная — идеальная, с самого начала уже не Альдонса, а именно Дульсинея, какая грезилась Дон Кихоту. И актриса — полнокровная, здоровая, живая — стремится предстать перед нами как «гений чистой красоты». Этому сопротивляется все, но героиней быть не запретишь. В продолжение спектакля эта многострадальная Дульсинея становится похожа то на Настеньку из сказки «Морозко», хорошую девушку со сложной судьбой, то на типовую героиню социалистического романтизма (который почему-то принято называть соцреализмом). Говорит она так, как будто воображает себя то Бабановой, то Дорониной. Голос уносится ввысь, становясь искусственным, в нем присутствует постоянная мелодраматическая нотка. И чем дальше, тем больше это все напоминает сцену из какого-нибудь латиноамериканского сериала. Другие актеры, которые волей судьбы и режиссера оказались не главными, а совсем наоборот, второстепенными (шлюхи, кабальеро, жених, мать и отец Дульсинеи), кажется, когда-то приняли слишком близко к сердцу слова К. С., что «не бывает маленьких ролей», и отчаянно, со свойственным юному актеру эгоцентризмом, с полным отсутствием чувства партнера тянут одеяло на себя — одеяло трещит и рвется весь спектакль.

М. Д. На фестивале возник Володин лирический: Дульсинеи да Идеалистки… Женский такой фестиваль. Я говорила с ярославскими студентами о том, что у Володина и его героев, фигурально выражаясь, плечи были — внутрь, им, как и ему, было неудобно, неловко, а у студентов в спектакле спины расправлены, плечи развернуты, они пока не ощущают никакой неловкости — ни своего персонажа, ни своей собственной. Но многие зрители, знаю, восприняли этот спектакль именно как чистую романтическую историю… А то, что через кассу был продан учебный спектакль и сидел полный зал, свидетельствует только об одном: люди идут смотреть Володина. Как мне кажется, нельзя володинские пьесы играть уверенно, а играют уверенно. Володин говорил: «Не люблю людей, думающих, что они безупречны». Вот у Розы Хайруллиной есть рефлексия…

Н. Деньгин. Может, все дело в том, что Володин, как никто, дает читателю и зрителю возможность услышать человеческий голос. И все-таки лучшие спектакли по Володину — те, в которых было слышно человека, а не работницу с завода «Красный треугольник»…

О. Каммари. По-моему, «Две стрелы» — это пьеса на все времена… Притча. И спектакль Сергея Афанасьева соответствует этому жанру: в нужный момент он выходит на поле неразрешимых бытийных вопросов, а актеры переживают настоящую драму. Но эта история рассказана очень легким языком, актеры не просто заражают своей энергией молодости, они играют глубоко, прочувствованно, заставляя смеяться, узнавая тот или иной знакомый образ, и замирать в минуты серьезных и трогательных сцен. Режиссер причудливо смешивает приметы времени — зарождения человечества, советской эпохи, сегодняшнего дня. И в этом нет никакого противоречия. В общем, получаешь наслаждение от живого, яркого сценического текста. Афанасьев добавляет персонаж, которого нет в пьесе, — это «человек от театра», ироничный, в черном деловом костюме, с микрофоном. Он как бы ведет действие: постоянно присутствует на сцене и комментирует происходящее, ему принадлежит вступительное и заключительное слово. То есть вся эта история принадлежит ему, современному театру. И, в сущности, это естественный процесс в театре: голос со временем перестает принадлежать только автору. Однако спектакль заканчивается такими словами: «Если бы сам Александр Моисеевич рассказывал эту историю, я думаю, он бы рассказал ее так, как я».

О. Кушляева. Под саркастичный конферанс ведущего герои тут же, практически у нас на глазах, переодеваются. Ходок теперь — длинноволосый хиппи в цветастой рубашке, Человек Боя и охотники — плоть от плоти наших современных головорезов, а вот Глава рода — советский гражданин в клетчатом пиджаке, летней шляпе и со стареньким кожаным портфелем… Молодые актеры афанасьевского театра так искренне и так точно играют историю современную, актуальную и при этом володинскую по духу. Герои «новые» и «старые» все делают по-разному: говорят, двигаются, любят, ненавидят. Черепашка (Ольга Епанчинцева), нелепая, заикающаяся девочка, — настоящая володинская героиня, она любит своего доверчивого, простоватого Ушастого (Виталий Гудков) не так, как похотливая Вдова, а самоотверженно, как пристало героиням Володина. И даже Долгоносик (Антон Свиряков) — «маленький человек» той эпохи, и это найдено в самочувствии, пластике, жестах. Но, пожалуй, центр и большая актерская удача постановки — образ Главы рода (Андрей Яковлев). Герой этот слеплен из володинского теста и потому со всей его интеллигентностью, мудростью и благородством беспомощен против новой силы, против новых людей. Глава рода никого не в силах спасти, никому не может помочь и сам понимает это. Молодой актер Андрей Яковлев, виртуозно воплощая и старческую, и советскую характерность, тонко сочетая комическое с трагическим, к финалу выходит на собственно трагическое высказывание, «присвоенное», настоящее. Конечно, спектакль не идеален (это премьера, и материал сложный), но есть удивительная школа актерской игры без фальши и есть высокий градус понимания актерами того, что они хотят сказать.

М. Д. А мне кажется, что и они много изображают… И кроме того, они все «не играют Длинного», проблему Длинного, убитого ими же самими диссидента… Может, у них в опыте этого нет. Но я не говорю, что спектакль неудачен. Мне кажется, этот спектакль про сегодня: про то, как приходят силовики и власть берет Человек Боя…

О. Кушляева. Для меня, например, ценно то, что они это сделали, особенно в ряду постановок, где вообще ничего не найдено. «Володин, володинское, по Володину, володинская героиня» часто звучало со сцены, в приветственных словах режиссеров, на банкетах, в перерывах между спектаклями… А спектакли всякий раз вызывали ощущение горькой досады — мимо, мимо, опять мимо. Пристреливаются или по инерции стреляют вхолостую? Мы увидели несколько вариантов одних и тех же текстов, одна Дульсинея, другая Дульсинея, одна Идеалистка, другая. Кто-то делал предположения, что театру сейчас необходимы именно эти пьесы, но, похоже, это не верно, потому что ни «Дульсинея», ни «Идеалистка», ни «Старшая сестра» на этом фестивале не нашли сколько-нибудь внятного воплощения. Ни одна героиня не была рождена на сцене, они словно выведены в пробирке. Вместо попытки возродить, «вызвать» с того света образы уже немного обожествленных володинских женщин, нам выдали за них глиняных истуканов, предложив поклоняться им за неимением лучшего. Исключением, некой передышкой в дефиле мертворожденных героинь были афанасьевские «Две стрелы». Однако они были единственным попаданием среди прочей беспорядочной «пальбы» по Володину. И, конечно, Роза Хайруллина.

Н. Стоева. Если сейчас Володина ставить, должен быть режиссер, который мог бы этот текст переосмыслить, пропустить через себя, дать ему современное звучание, дать что-то отзывающееся в нас.

М. Д. А вы помните рыжаковских «С любимыми не расставайтесь» Школы-студии МХАТ три года назад? Ведь ни одного слова не было изменено, и как это было присвоено студентами, хотя они играли в платьишках 1970-х годов.

Н. Стоева. Их это ретро не давило, это были они, просто в таких костюмах. А что мы увидели сейчас в «Эрмитаже»? Ну и что, что они в очередной раз мне Доронину показывают? Мне это неинтересно. Вот у Афанасьева было современное звучание, современная оценка ситуации.

М. Д. Я до сих пор не понимаю, почему не ставят «Назначение». Пять лет не понимаю. Время этой пьесы идет и проходит. Уже наступает время таких володинских сочинений, как «Кастручча, или Дневники Королевы», потому что тоталитаризм — вот он, национализм — вот он, нацизм звонит: «Откройте дверь!». Пока Муровеевы-Куропеевы, ответственные за судьбу Длинного, Лямина, сменяли друг друга, ими никто не интересовался… Вот сейчас Афанасьев расслышал «Две стрелы», «Назначение» репетирует… Я прочла прессу по фестивалю. Дмитрий Циликин, посмотревший «Дульсинею» Насирова, «Старшую сестру» Левитина и «Я скучаю по тебе» Бызгу, очень точно пишет во «Времени новостей», процитирую: «Приходит в голову мысль банальная, но, кажется, верная. За последние полгода изменились социальная атмосфера и общественное настроение. Даже рекламу стали переписывать — чавкающий и хрюкающий консюмеристский оптимизм быстренько меняется на грустно-тревожную интонацию „В наше трудное время…“. Трудное время, разумеется, время Володина. Писавшего всю жизнь необыкновенно проникновенно про то, что когда жить не на что, это еще поправимо, а чаще-то всего не с кем и незачем, тут уж ничего не поделаешь… хотя все-таки иногда на краю отчаяния вдруг начинает что-то теплиться… В общем, многие люди думают (их в этом настырно уверяют, а они и ведутся), будто жизнь сделается необыкновенно чудесна с покупкой нового мобильного телефона или самодвижущегося экипажа. Однако это все до момента, который давным-давно описал Володин: „Но теперь, когда душа моя больна, / ей не помогают Законы Физики, / ей не помогают Законы Химии / и Закон Исторического Материализма. / Вот если бы Бог был…“ — и так далее. Ничуть не попортились лучшие его сочинения, пребывают целехоньки в каждой запятой».

Может, этим и закончим? Временем Володина…

Февраль 2009 г.

И ЭТО ВСЕ О НЕМ…

Фестиваль был лирический, женский, потому и традиционные вопросы разным людям были «лирическими» и «женскими».
1. Что произошло за 50 лет с Тамарой, Женей, Надей?
2. Какова женщина на современной сцене и есть ли она вообще?

Татьяна Москвина, критик, драматург

Друзья! Вопрос о женщине слишком обширен и не слишком «газетен».

Что касается героинь А. Володина, то, я думаю, Женя («Фабричная девчонка») умерла в прошлом году от лейкемии, Надя («Старшая сестра») — заслуженная артистка России — проживает сейчас в доме ветеранов сцены, а Тамара («Пять вечеров») скончалась еще в 1978 году (инсульт).

Нина Шалимова, доктор искусствоведения, профессор РАТИ

Женской природы, женского характера и, будем последовательны, тайны женской души я на современной сцене не вижу. Актрисы предъявляют со сцены скорее разные психологические состояния — в основном злости, раздражительности и пресловутой сексуальности вместо женственности. Я не вижу в современных актрисах умения играть женщину. Того или иного строя души. Вместо живых образов уже возникли амплуа — «бизнес-вумен», «блондинка», «неврастеничка» и пр. Думаю, это связано с отсутствием такого живого образа человека в современной драматургии.

Мы помним женщину в драматургии Арбузова, Володина или Вампилова. Заметим, это разные женщины, прежде всего — художественно. А кто из современных драматургов способен создать художественно убедительный образ Женщины?

Марина Дмитревская, театральный критик, профессор СПбГАТИ

Володинские женщины — это те, которых любят и обязательно мучат мужчины. Уж про это Александр Моисеевич со своими «осенними марафонами» знал как никто. Женщина, которая не мучается, — это вроде как и не женщина, а мужчина, который не ощущает свою вину перед ней, — это вроде и не мужчина…

Еще, мне кажется, в своих женщинах Володин писал себя — ждущего чего-то. Ну, и в тех, кто появляется (типа мальчонки Маттео или Володи в «Старшей сестре»), тоже писал себя. Сам ждал и сам появлялся… Так и прошла жизнь.

Теперь в пьесах женщины не ждут, а мужчины не появляются. Все кончилось.

Сергей Афанасьев, режиссер, руководитель Новосибирского Городского драматического театра

Я думаю, в женщине ничего не меняется. Меняются одежда, вид транспорта, терминология такого глобального кокетства, всемирного. Но мне кажется, что главная мечта женщины о счастье всегда с ней и всегда ею руководит.

Когда в душе моей поселяется какая-то дремучая тоска по кому-то, у меня вдруг возникает эта фраза: «Я скучаю по тебе, Митя». Почему — непонятно.

Наталья Рязанцева, сценарист

«Володинская женщина», как и «тургеневские девушки», — это уже филологическое обобщение, результат работы исследователей, всегда забывающих, что на самом деле их не было, драматург их выдумал, а вот как ему удалось добиться такой убедительности, что мы персонажей воспринимаем как живых, — вот это интересно, вот это тайна таланта.

Нина Беленицкая, драматург

Наивность, чистота, целомудрие, возвышенность и некоторая высокопарность володинских героинь ушли вместе с эпохой. Воздушные женщины 1960-х (в исполнении Дорониной, Гурченко, Теняковой) похожи на существ с другой планеты — и даже не очень верится, что такие правда существовали.

У героинь нового времени иные внутренние конфликты. Это женщины другого социального круга, и вопросы, которые их волнуют, лежат совсем в иной плоскости: убить или не убить? Мстить или не мстить? Жить или не жить? Самое интересное, что произошло с современной героиней, — это то, что она вобрала в себя черты, которые раньше были присущи только героям-мужчинам.

Роза Хайруллина, актриса

Исчезла женщина-плакальщица. Сегодня есть женщина-политик, женщина-Барби, женщина-шоумен, кто угодно. У меня ощущение, что сегодня всем руководит Ксения Собчак. Зефир в шоколаде. А мне это неинтересно. Это все искусственно. Пропало ощущение неба, «Шагал» исчез в женщине. У Барби нет загадки.

Наталья Скороход, кандидат искусствоведения, драматург, критик

Володинская героиня — выдуманная. Это авторский идеал. Бездна поэзии, не дура, но… несложившая жизнь и сосредоточенность на любви и мужчине. Надо понимать, что драматург пишет роли. А володинские героини, почти все (почему-то упустили Ящерицу, а она — такая же) — прекрасные роли. И именно женские роли. Подчеркнуто женские. Не человеческие, а женские. Он хорошо чувствовал женское. Так же хорошо, как мужское. Но между мужским и женским у него — пропасть. Сущностное различие.

Поскольку эти пьесы обрели второе рождение — володинские героини, вероятно, не потеряли притягательности. Они притягательны как идеалы. Да, думаю, теперь их воспринимают как героинь сказок, Красную Шапочку или Герду, к примеру. Играть их, скорее всего, по-прежнему интересно. А вот смотреть… разве что в ранней юности. Лично мне интереснее смотреть на Виолу или Сарру.

То есть прошу понять меня правильно. На современной сцене, как и в современной жизни, мужское и женское несколько унифицировано. Есть общечеловеческое раздумье, есть карьера, есть секс, ну и любовь, конечно. В какую оболочку это облечь — мужскую или женскую — вопрос стиля. Ну какая разница, разыгрывают «Кислород» актриса и актер или два актера. Или две актрисы. Это вопрос формы, а не содержания. Нет грани между мужчиной и женщиной, и это нормально, я думаю. И многие классические пьесы построены именно так. В Норе сильно общечеловеческое.

10 ФЕВРАЛЯ 2009 Г.

10 февраля, в день 90-летия А. Володина, целый автобус участников фестиваля поехал на Комаровское кладбище. Был сияющий день. Мы втыкали цветы в снег, превратив могилу Александра Моисеевича в огромную клумбу…

Вечером 10 февраля было закрытие фестиваля «Пять вечеров». Скульптура Володина работы Р. Габриадзе была вручена З. Шарко — первой исполнительнице роли Тамары в «Пяти вечерах». Потом А. Фрейндлих зажгла свечи на именинном торте, а в конце вечера участники (последнее фото) их задули.