«Рассказы Шукшина». Театр Наций.
Режиссер Алвис Херманис, художники Алвис Херманис, Моника Пормале

Л. Десятников. «Бедная Лиза». Театр Наций.
Хореограф Алла Сигалова, художник Николай Симонов

Вот и мы дождались, посмотрели новый Театр Наций. По весне было сыграно два спектакля — «Рассказы Шукшина» и «Бедная Лиза». Зрители ломились, ажиотаж стоял страшный, на «Шукшина» билеты — до 7 000 рублей, и эту подробность я сообщаю не из коварства и не потому, что это — рекордное ценообразование для Питера (целая месячная зарплата преподавателя, к примеру), а потому, что сочетание «7 000» и «Шукшин» как-то сразу раскорежило сознание многих и еще на пресс-конференции пошли вопросы: не заиграли бы желваки у Василия Макаровича при виде таких зрительских лиц? Вопрошающие рисковали оказаться Глебом Капустиным из рассказа «Срезал», но, хотя Евгений Миронов агрессивно объяснил, что театру надо делать ремонт и вообще жить (кто б спорил, что надо и что на деньги Фонда Прохорова и других небедных партнеров жить трудно!), некоторые коллеги не унялись и провели в фойе малый социологический опрос (в 7 000 не верилось). Цены в своем верхнем регистре подтвердились, а одна скромная женщина, выделявшаяся из бутиковой толпы в фойе театра Ленсовета, сказала, что смогла купить лишь один билет за 3 500 (на второй билет, для мужа, денег уже не хватило, а она уж очень любит театр)…

Публика и впрямь была «не наша», по одежке — диковинная, пришедшая посмотреть на живых Е. Миронова и Ч. Хаматову.

А мы — на спектакль А. Херманиса. Была настоящая надежда на театральный восторг и желание солидаризироваться с московской критикой, этот спектакль воспевшей…

Трудно найти автора труднее, чем Шукшин. В том числе потому, что заданная им степень органики была воплощена им самим. И образец своей эстетики Шукшин дал сам. Чехов не дал, Толстой не дал, а Шукшин дал. Театру эта степень подлинности практически недоступна, Шукшин выглядит на сцене постыдно псевдонародным, ряженым, и самые удачные постановки по его рассказам бывали когда-то в любительских театрах, где нет зазора между актером и ролью, где естественный районный или деревенский человек — он и есть деревенский или районный… Театр от Шукшина бежит (и правильно делает), и самый серьезный его успех был связан с Сергеем Юрским, подходившим в своих чтецких программах к Шукшину как к классику, к каждому его слову — как к драгоценному камушку, перекатывающемуся во рту. Об этом у Юрского написано в книгах.

Сильно подозреваю, что Шукшин не любил театр, он был для него искусственным. Кино — да. А какие в театре могут быть грязные сапоги, какая подлинность? Сапоги гримом намазаны, хлеб из поролона…

Е. Миронов (Бронька Пупков).
Фото М. Гутермана

Ч. Хаматова и Е. Миронов в спектакле.
Фото М. Гутермана

Алвис Херманис, понимая, что в наше синтетическое время материалы, из которых Шукшин слеплен, действительностью (в том числе театральной) не производятся, а имитировать их неприлично, не стал скрывать, что сапоги намазаны гримом, а хлеб — из поролона. Наоборот, надо, чтобы было видно: грим, поролон, искусственная коса…

Глянцевая-глянцевая программка с полем подсолнухов. Глянцевые-глянцевые постеры с огромными фотографиями жителей села Сростки, на фоне которых происходит действие… Кажется — вот она, натура, подглядывает за сценическими персонажами: эх вы, чудики московские… Но замечаешь — лица на фотографиях тоже не натуральны, цифровые технологии прошлись по морщинам, рытвинам и веснушкам, сделав натуру не менее гламурной, чем сценические персонажи в пиджаках с чужого плеча. Вот такая всеобщая «игра природы». И в кадрах кинохроники (постановочная группа ездила на Алтай, фрагменты разбросаны в Интернете, можно глянуть) жители Сросток одеты в такие «кислотные» кофты и так поют, что сама натура предстает не менее маскарадной, чем спектакль, и в той же степени гротескной.

Что же истинного остается в этом мире, сплошь покрытом глянцевой пленкой? Причем это — у режиссера Херманиса, который точно знает цену черно-белому искусству, но в эпоху раскрашенного Штирлица зачем-то расцвечивает и упаковывает на продажу Шукшина по всем законам арт-рынка.

Эту хитрость любимого Херманиса, который ничего не делает просто так, весь спектакль хочется разгадать. Тем более что «Рассказы Шукшина» не требуют от тебя «сопереживательной» человеческой энергии, спектаклю не отдаешься душой и сердцем, ничего не щемит, нигде не жмет, удалые приплясы и атомная энергия моментальных внешних «типажных» перевоплощений Евгения Миронова (привет Аркадию Райкину передавали многие) вызывают восторг своей виртуозностью, но не лишают ощущения, что смотришь спектакль интеллектуальный. Зрители «за семь тыщ» радуются тому, как, легко перепрыгнув через лавку, Миронов тут же появляется весь в театральных толщинках, или в очках, или со стальной «фиксой»; как его Бронька Пупков рассказывает практически сюжет сериала «Апостол», в котором недавно снялся Миронов; восхищаются тем, как по-балетному отточено каждое движение Чулпан Хаматовой, а ты — да, радуешься, да, восхищаешься всем этим «техно», но сидишь и думаешь — зачем все-таки Херманису эта неживая обработанность ВСЕЙ натуры и что же тут остается подлинным?

По Херманису, выходит, что натуры больше нет вовсе, она тотально огламурена, и нечего даже пытаться играть подлинность шукшинской бедной человеческой жизни. Все выйдет имитацией. А нельзя сымитировать только одно — актерский азарт, живую энергию. Шукшинские герои — люди страстные, по-своему маниакальные (купить сапожки или микроскоп — и умереть!), их чувства по поводу «той» реальности вряд ли доступны пониманию зала (а спектакль, без дураков, коммерческий). И Херманис уравнивает страсть «чудиков» со сценической страстью Миронова — страстью подлинной, дающей неподдельную, необработанную энергию радости жить здесь и сейчас. Эта «подмена» дает спектаклю ту истинную «игру природы», которую кто заметит — тот заметит, кто нет — и не надо, они примут постеры за правду. А правда тут одна — здесь и сейчас.

Спустя довольно короткое время подробности спектакля, а их масса, уходят из сознания, с ними не сживаешься. А что остается — так это рассказ «Жена мужа в Париж провожала»: фантастически отбивает Колька Паратов — Миронов чечетку на фоне пятиэтажек «в натуральную величину», а потом включает в квартире газ и умирает от тоски и нелюбви портнихи-жены Вальки…

В конце спектакля все актеры, взяв аккордеоны, целым оркестром вжаривают музыку (гулять так гулять! поражать так поражать!), а потом молча растягивают меха — дышат… Между «поражать» и «дышать» и живет этот спектакль.

А вот «Бедная Лиза» не дышит. Это явление гротесковое по сути своей, даже цирковое: посмотрите, гости, наша собачка еще и поет…

Если бы на афише не стояло имя Чулпан Хаматовой (!), которая танцует (!) с солистом (!) Большого (конечно же, не малого!) театра, — спектаклю была бы грош цена и зритель не платил бы такие деньги (теперь уже 5 000) за билет.

Работа вызвала полное недоумение (в данном случае и уплативших), как давно вызывают у меня недоумение скромные балетмейстерские данные Аллы Сигаловой, распространившей «два притопа и три прихлопа» на многие окрестные территории. Просто есть такие раскрученные московской тусовкой персонажи, уверенная поступь которых по блестящим полам светских мероприятий бросает некий отсвет на тусклые сценические работы — без художественной фантазии, а так, в силе фитнеса…

Хаматова танцует и искренне тратится на сцене полтора часа. Андрей Меркурьев подтанцовывает: его партитура упрощена так, чтобы Хаматова технически выглядела не хуже. Заморский певец Эндрю Гудвин, неузнаваемо коверкая шедевр русской словесности, распевает текст Карамзина на ученическую музыку Л. Десятникова (если бы не заработанное потом имя, этот студенческий опус конца 1970-х вряд ли кого-то мог заинтересовать).

Ч. Хаматова (Лиза).
Фото М. Гутермана

История Карамзина дает простор для хореографического воображения, разносословная пара могла бы иметь столь же «разносословный» пластический язык, какой когда-то имели Элиза и Хиггинс в легендарной «Галатее» Д. Брянцева — А. Белинского. Но этот язык надо вдумчиво искать, думать, вникать, а у Сигаловой не те скорости, да и полет ее пространственной мысли — не дальше однообразного «стрейчинга», который наскучивает через десять минут. Спектакль начинается на такой (неясно почему) экстатической истерике Лизы, что развиваться далее ничто уже не может… Да о чем, собственно, я, посетившая фитнес?

Бедная «техно-Лиза» была действительно бедная, художественно нищая, но выставившая Ч. Хаматову на продажу как диковину, а не как выдающуюся актрису.

Театр Наций в итоге показал двумя спектаклями работу «новых технологий», дал два варианта работы с этим «техно». Как говорится в детской считалке, «первый раз прощается, второй раз запрещается, а на третий раз…». Что увидим у вас?

Срезала?

Июнь 2009 г.